Текст книги "Валентайн"
Автор книги: С. Сомтоу
Жанр: Зарубежное фэнтези, Зарубежная литература
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 3 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
3
Зазеркалье
• потерянные •
Смерть – не такое уж мертвое место, когда узнаешь его получше. За целую вечность мертвые глаза успевают привыкнуть к темноте и различают медленный-медленный танец теней-теней – теней, что танцуют в разломах и трещинах между сгустками тьмы. Нет, смерть – не такое уж мертвое место.
Но то место, куда он ушел, когда обрек себя на изгнание, – это даже не смерть. Это несмерть. Он вывернул себя наизнанку и затерялся внутри. А те, кто ушел вместе с ним... их больше нет.
Он распят на высоком дереве в сердце черного леса. Там, где на землю пролилась кровь, выросли гиацинты. Там, где на землю упали слезы, – россыпь белых гвоздик. Он прикручен к стволу вьющимися стеблями в острых шипах. На голове – как терновый венец – венок из колючей проволоки. Ему проткнули ладони стеблями роз, но не стали вбивать кол в сердце.
Он помнит:
Поезд отошел от перрона на маленькой станции, выгоревшей дотла, в городе Узел, штат Айдахо. С ним еще женщина и старик. Их только трое, других пассажиров в поезде нет. Он смотрит в окно и видит город, охваченный пламенем. Он сжигает свое прошлое. То, что он считал вечным, подходит к концу. И он идет дальше – с двумя такими же потерянными существами, – чтобы стать иным существом.
Поезд отходит от станции, а они сидят – разговаривают вполголоса. Ночь. Пока они будут сидеть в купе, снаружи всегда будет ночь. Ночь густая и вязкая, как холодная кровь, что сочится из шей мертвых женщин; ночь – темнее, чем смерть, и глубже бездонного моря. Ночь, по которой они проезжают, это черная ночь души.
Сама поездка была не печальной. Печальным было другое – все, от чего они уезжали. Все, что осталось в прошлом. Травма на травме. Сумасшедший дирижер Стивен Майлс – он всю жизнь убегал от тех, кто превратил его детство в мучение. Психотерапевт Карла Рубенс – она панически боялась смерти. И он, Тимми Валентайн, загадка даже для себя самого.
Они говорили друг с другом, как одно существо, единое в трех лицах. Древняя неразделимая троица: Осирис, Изида и Гор; Маг, Сивилла и Ребенок; Отец, Сын и Заступник; Создатель, Хранитель и Разрушитель. И сейчас они снова сливались в одно существо. Раньше, когда Карла Рубенс лечила нервы богатым бездельникам, она назвала бы их маленькую компанию юнгианской триадой, в которой каждый – Тень одного и Анима[12]12
Анима, в юнгианской психологии – те неосознанные душевные проявления, которые личность обычно осознает, как существо противоположного пола. Психические проявления подобного рода у мужчин К. Г. Юнг называл «Анима», а у женщин – «Анимус».
[Закрыть] другого. Она начертила бы схему и порадовалась бы идеальной симметрии в их отношениях. Теперь же симметрия распадалась, перетекая в единство. Но Карлу это совсем не страшило. Наоборот. Она с радостью принимала энтропию[13]13
В данном случае энтропия – термин из юнгианской психологии. Принцип энтропии гласит, что распределение энергии в психике стремится к равновесию, балансу. Хотя постоянный баланс сил внутри личности недостижим, это – идеальное состояние, на достижение которого направлено перераспределение энергии. Однако, как указывает Юнг, состояние совершенного равновесия таково, что энергия вообще не возникает. Когда все части находятся в равновесии, что называется идеальной энтропией, система останавливается в развитии и замирает. Таким образом, живой организм не может достичь полной энтропии. Следовательно, принимая энтропию, Карла, которая всегда боялась смерти, теперь принимает и смерть – смерть как растворение в чем-то большем, отказ от собственного "я".
[Закрыть].
* * *
• Куда мы едем?
• Вверх. Вниз. Внутрь. Прочь.
• Это не важно куда.
• Просто никак не могу привыкнуть.
• Слушайте! Как стучат колеса. Под гору, в глубь леса, все дальше от города. Вы еще видите город?
• Так – нет, но перед глазами – да, вижу. Прошлое выгорает. Так радостно. Живые, мертвые и неумершие – в пожаре из крови и пламени. Я запомню их навсегда Я всегда буду думать о них. Эта семья... как их звали?..
• Гиши.
• Они все погибли? Мне кажется, нет. Мне кажется, кто-то все-таки выжил.
• Посмотрите вокруг. Реальность внутри этого поезда не застывает – она постоянно меняется. Смотрите! Зеркало на стене. Его здесь не было. Раньше здесь было что-то другое...
• Какая-то безвкусная репродукция под Пикассо.
• Взгляните в зеркало. Это уже не зеркало.
• Это окно, в котором я вижу горящий город.
• Это окно, в котором я вижу, как мимо проносится все мое прошлое: Кумы, Помпеи, Египет, Рим, Киото, Тиффож...
• Нью-Джерси. Ист-Сайд. Лос-Анджелес.
• За кулисами сотни оперных театров... они все слились в один.
• Кто мы теперь?
• А тебе это важно? Смотрите. Лес принимает нас. Обнимает, вбирает в себя. Все глубже и глубже. В конце, когда все другие картины и отражения иссякнут, мы увидим в зеркале только самих себя.
• Самих себя?
• Нашу единую сущность.
• Они говорят по очереди. Иногда им бывает грустно, иногда они смеются. Их не страшит черный лес, обступающий рельсы. Им уже даже не нужно произносить слова вслух, но они все рано говорят. Потому что речь – это игра, которая не дает им забыть, что они все еще люди.
• Интересно, каким будет мир, когда мы выберемся из леса.
• А мне интересно, сколько пройдет времени. Сто лет?
• Может быть, в мире больше не будет людей. Может быть, там останутся только вампиры.
• Скучно это!
• Забавно!
Мир за окном темнеет.
Потом они долго молчат. Может быть, пять минут, может быть, целый век: время в этом пространстве – понятие относительное. Они ощущают движение поезда, но в темных окнах нет ничего, кроме редких сполохов – наверное, где-то гроза, – высвечивающих узловатые ветви и корявые вековые дубы. Иногда к ним в купе доносятся обрывки трелей соловья или уханье совы. А так слышен лишь стук колес. И скрип стали о сталь.
Молчание в купе растянулось на время, не поддающееся исчислению по человеческим меркам. Лес – это кокон, заключающий их в себе, он согревает их и защищает; и он будет хранить их долго – до того отдаленного мига в необозримом времени, когда они возродятся в единой сущности.
Мальчик-вампир не боится потерять свое "я". Он так долго был один. Ему больше не хочется быть одному; иначе вернется кошмар, который живые зовут реальностью.
Он погружается в темноту. Отдается ей целиком. Даже шум поезда блекнет и затихает вдали. Ощущение движения стирается. Даже память бледнеет, растворяется в неподвижности. Даже музыка, которая давала ему силы жить – пусть даже подобием жизни, – все эти столетия боли и муки, превратилась лишь в смутное воспоминание.
Ему хорошо и спокойно.
А потом мир и покой разбиваются вдребезги.
Он просыпается под визг тормозов. Поезд резко сбавляет скорость и останавливается совсем. От толчка его сбрасывает с сиденья.
– Карла! Стивен!
Их нет.
Он поднимает защитный экран на окне. Выглядывает наружу. Никого. Только лес. В этом мире застывшего времени даже листья не вздрагивают на ветках.
И тишина.
Где они? Он зовет их опять. Он не верит, что они его бросили. Он даже не знает, что это за место. Он выкрикивает их имена и не слышит даже эха от собственного голоса.
Он выходит из купе.
Вдалеке слышен голос. Голос чужой, незнакомый. И пока непонятно, откуда именно он исходит. Но это – единственный звук. Голос женский. Сухой голос без эха, и он знает его имя, и зовет его сквозь темноту:
– Тимми Валентайн.
Тимми Валентайн.
Сначала он даже не понимает, что это – его имя. У него было много имен, каждое – лишь на несколько лет. И в этом лесу нет имен. Назвать по имени – значит получить власть над названным.
– Кто ты? – кричит он в темноту. – Что ты сделала с остальными?
Иди ко мне, говорит голос, иди к маме.
Вдалеке гремит гром.
Мальчику страшно. Он не может поверить. Он не может знать страха – откуда?! Страх могут понять только смертные, потому что страх – это тот, кто стоит в тени смерти. Страх – дуновение из забвения. Он давно не знал страха из первых рук – уже столько веков. Он чувствовал только чужой страх, чувствовал его запах: запах феромонального[14]14
Феромоны – в переводе с греческого, «несущие возбуждение». Биологически активные секреторные выделения особых желез у животных и людей, которые обеспечивают привлечение и узнавание особей разного пола и стимулируют половое поведение.
[Закрыть] страха, разносимого ветром, источаемого потовыми железами, бьющегося в крови. Страха, который питал его вожделение, как кровь утоляла жажду.
Но теперешний страх – другой. Сейчас в опасности именно он. Кровь у него в венах, застоявшаяся за века смерти, вдруг забурлила – забилась в такт с чужим сердцем. Зачарованный, он шагает из темноты в еще более густую тьму.
Я призываю тебя обратно, Тимми Валентайн, обратно в мир, говорит голос. Можешь звать меня мамой.
– Какой силой ты до меня дотянулась? Каким колдовством держишь меня в своей власти? – говорит мальчик. И все-таки продолжает идти в сердце тьмы.
Темной силой, говорит голос, темным колдовством. И смеется. Я прервала твое путешествие к внутренней гармонии, потому что мне нужна твоя древняя сила, твоя темная харизма. Не сопротивляйся. Тебе меня не одолеть. Ты научился не бояться чеснока, распятий из серебра из людских суеверий. Но я не связываю тебя властью света, я тебя связываю властью тьмы, которая глубже твоей. Я тебя связываю тобой, тысячекратно – тобой.
Его прижимает к дереву в сердце черного леса. Гвозди пропарывают ладони. Его слезы – кровь. Он – один на один со всей болью мира, потому что он сам стал болью мира, и в себе он один. Он распят в черноте.
– Что ты сделала с остальными, с музыкантом и врачевательницей души?
– Они – только тени, – говорит голос. – Ты – единственный настоящий.
– Кто ты? – кричит он силе, которая связывает его; голосу, который идет из пространства за пределами тьмы.
– Называй меня мамой, – отзывается голос. В нем нет иронии, в нем нет смеха.
Он думает: но моя мама – Ночь.
Дети ночи.
Какая дивная у них музыка[15]15
«Слушайте детей ночи. Какая дивная у них музыка!» – эту фразу Дракула Брэма Стокера сказал о волках.
[Закрыть].
Он поет себе, тихо-тихо. Это древняя музыка. Эту песню он выучил давным-давно, неисчислимое время назад, когда он еще был человеком; подслушал ее у какого-то мальчика-пастуха по дороге к Сивилле Куманской – в ее пещеру тумана и вечной ночи. Это первая музыка, первая песня, которую он услышал в жизни, – песня, которая сорвалась, незваная и непрошеная, с его губ, пока он дожидался, когда оракул заговорит. Мелодия диссонирующая и привязчивая, и нетренированный голос мальчика колебался между дорийской и фригийской манерами исполнения – как будто он слышал ее, эту песню, буквально пару мгновений назад и теперь повторял, извлекая склады мелодии буквально из воздуха. Nox est perpetua una dormienda[16]16
Ночь бесконечна и создана для того, чтобы спать (лат.). Строчка из стихотворения Катулла, «Катулл к Лесбии», 5.
[Закрыть].
Он знает: та, кто пленила его, использует эту музыку, чтобы нести боль и смерть. Но он не может не петь. В нем – пустота, которую надо заполнить. Музыка – это первая необходимость. Даже звезды поют, и движение космоса держится этой музыкой. Когда еще не было ничего, даже света, – уже была музыка.
Мальчик – такой одинокий – единственный проблеск сознания в темной вселенной его заключения. Но всего несколько нот – и бесформенная пустота обретает облик. Хотя свет еще не пролился во тьму, он уже чувствует, как расцветают деревья.
* * *
• групповая психотерапия •
Что вам снится? Никто не желает рассказать о своих снах? Петра, вы еще вообще ничего не рассказывали.
Распятие.
Можете поподробнее?
Я... то есть это в лесу, и там – дерево, и мальчик распят на дереве, и я пытаюсь заговорить с ним, но он мне не отвечает, хотя я знаю, что он в сознании, и я знаю, что это мой сын, и все-таки – не совсем мой сын. Он смотрит на меня. И плачет. Только это не слезы, а кровь, как мне кажется. Да. И я не могу отвести взгляд... и не могу смотреть в эти глаза. Я боюсь его и люблю. Там очень темно. Оно, это место, напоминает мне Миннеаполис. И не смейтесь, пожалуйста, когда я была маленькой, я провела целое лето у больной тетушки в Миннеаполисе, и у нее на термометре в комнате было под девяносто градусов[17]17
По Фаренгейту.
[Закрыть], когда на улице было под девяносто градусов, и она никогда не раздвигала шторы, и воздух в доме был затхлым, и там пахло смертью. Вернее, медленным умиранием. Да. Наверное, у каждого есть такое место, о котором мы думаем, когда мы в депрессии или когда нам плохо.
И что, вы думаете, он вам скажет, если заговорит? Представьте, что вы – этот мальчик, посреди темного леса, распятый на дереве. Что бы вы сами сказали себе, стоящей внизу под деревом и глядящей на вас?
Наверное, я бы сказала: «Тетя, пошла ты на хуй. Ты не моя мама. Отъебись от меня, отьебись от меня, отьебись...» Нет. Я бы сказала: «Помоги мне, пожалуйста». Нет. Я бы сказала: «Оближи кровь у меня на пальцах». Я бы сказала: «Спаси меня, освободи, обними меня». Я бы сказала: «Ты не ведаешь, что творишь».
То есть вы даже не знаете, что скажет вам сын.
Он скажет все, что я только что говорила. И это не мой сын. Не мой сын!
Вы верите в Бога, Петра? Посещаете церковь?
Нет. То есть я выросла в католической семье. Но я уже тридцать лет не была на исповеди. Но Джейсон был очень религиозным.
Как часто вы видите этот сон?
Даже когда я не сплю. Вижу его в зеркале заднего вида, когда еду в машине – по шоссе и обратно, когда возвращаюсь с ваших сеансов по Малхолланд.
Зеркало – это важно?
Да. Потому что когда мне снится этот сон, там все – как в зеркальном отражении: левое – это правое, свет – это тьма.
Когда вы в первый раз увидели этот сон? После того, как ваш сын покончил самоубийством?
Это не мой сын.
* * *
• потерянные •
Он проснулся. Наверное, ему снова приснился кошмар. Ему часто снятся кошмары. Люди горят. Люди задыхаются в дыму. Люди замерзают в снегу. Иногда умирал он сам, иногда умирали другие – смутно знакомые, смутные воспоминания.
Но это был не кошмар. Ему не могло ничего присниться – он принял слишком много валиума. Сквозь туман полусна он все-таки сообразил, что это был всего-навсего телефон. И автоответчик уже включился, ограждая его от мира. В комнате пахло спиртными парами и грязными простынями. На неоновых часах на стене горели цифры: 3.00. Три часа ночи.
* * *
– Брайен, – сказали в автоответчике в кухонном закутке. Голос был смутно знакомым. Нет. Быть такого не может. Разве что этот голос вырвался из кошмара, который валиум предположительно должен был бы отогнать. – Блядь, Брайен. Надеюсь, что это ты. Здесь, в Лос-Анджелесе, в телефонной книге только один Дзоттоли. Я давно тебя потерял, я даже не знаю, ты это или нет, но, Брайен, если это ты, возьми эту блядскую трубку. Возьми трубку, Брайен, пока я тут не умер, на хуй.
Голос – когда-то он был совсем детским. Теперь он стал старше, взрослее, но в нем все равно осталось что-то мальчишеское – что-то хрупкое, ломкое. Совсем юный мальчик, который пытается, чтобы его услышали сквозь завывания зимнего ветра. Сквозь рев пламени в догорающем городе. Даже его матюги – это всего лишь отчаянная бравада.
Брайен Дзоттоли сорвал телефон со стены и оттащил аппарат к кровати.
– Пи-Джей, – сказал он. – Пи-Джей Галлахер, наполовину шошон. Мальчик, который...
Они вместе прошли сквозь огонь и снег, Брайен, Пи-Джей и тот мальчик Гиш – только трое. Больше в Узле не выжил никто. Он сам был в бреду, и не мог идти, и мальчики волокли его на волокушке, и выл ветер, и ледяные снежинки кололи лицо. А у них за спиной горел город. Вампиры горели в огне, умирая по-настоящему.
– Господи, – сказал он. – Я и не думал, что ты когда-нибудь объявишься. Как жизнь, малыш? Хотя ты давно уже не малыш. – Он пытался придумать, что еще можно сказать. Голова после валиума отказывалась соображать. И почему обязательно возобновлять знакомство в три часа ночи?
– Брайен, послушай. Здесь Терри.
– Замечательно. Но где это «здесь»? И почему нельзя было дождаться утра...
– Блядь, Брайен. Терри стоит у меня на балконе, врубаешься? И вопит, чтобы его впустили. Он во фраке и бледный, как... Брайен, я только что вернулся с его похорон. Он, на хуй, умер.
– Господи... не впускай его! – Брайен лихорадочно шарил рукой по стене, пытаясь нащупать выключатель.
Свет зажегся внезапно – желтый на пыльных жалюзи. Разом вернулись все прежние страхи. Накрыли его с головой.
Лунный свет, и сверкающие клыки, и...
Он закрыл глаза. Перед глазами возникла кровавая пелена. Боже, мне страшно. Мне, блядь, так страшно. У него тряслись руки.
– Можешь приехать? – тихо спросил Пи-Джей.
– Я даже не знаю, где ты.
– Это вообще прикол, Брайен. Я нашел твой телефон и адрес в адресной книге, и оказалось, что ты живешь от меня в двух кварталах. Господи, Брайен, я без тебя пропаду. Ты – моя единственная надежда.
Брайен услышал на том конце линии тихий стук – тук-тук-тук мертвой руки по стеклу – и голос:
– Ну же. Впусти меня. Я тебе ничего не сделаю. Я твой друг. Твой лучший друг.
В последний раз Брайен видел Пи-Джея на автобусной станции в Водопаде. Лицо измазано сажей, в руках – сигарета. Он даже не курит ее, просто держит. Там был и Терри Гиш, рыжий мальчик, который казался на удивление спокойным, хотя он собственноручно убил своего брата-близнеца – воткнул кол ему в сердце, облил бензином и поджег. Он хотел сделать все сам. Из любви.
Пи-Джей стоял, и снежинки белели на его длинных грязных волосах. Он швырнул сигарету на грязный снег. Пахло бензином и скисшим, мусором.
– Не звоните мне, – сказал он. – Никогда, блядь, не звоните. Не хочу никого больше видеть. – Он пошел вверх по улице, навстречу ветру. Брайен знал, почему он повернулся к ним спиной: чтобы они не видели, как он плачет. Потому что настоящий индеец не плачет. А он хотел представляться настоящим индейцем, этаким воином-мачо.
– Зачем он так говорит? – спросил Терри.
– На самом деле он так не думает, – сказал Брайен. – У тебя есть билет на автобус?
– Ага. В один конец до Чейенна. У меня там вроде как дядя.
Брайен не знал, верить или не верить.
– Если хочешь, поедем со мной, – сказал он. – Я только не знаю, куда я поеду.
Терри болезненно улыбнулся:
– Да все со мной будет в порядке.
Брайен отдал Терри свою последнюю двадцатку, чтобы тот купил себе сандвич и билет на автобус. Пи-Джей собирался идти в резервацию – два дня пути, если повезет с погодой. У Брайена была с собой карточка Visa, но денег на ней не осталось. В итоге он вышел на трассу и к апрелю добрался стопом до Голливуда.
Пи-Джей сказал им на прощание, что не хочет их больше видеть, и Брайен его понимал. Он сам чувствовал то же самое. Они вместе прошли сквозь пламя, и они не хотели встречаться снова. И не потому, что кто-то кого-то чем-то обидел, а потому, что вернуться на этот Узел, где пересеклись их пути, – означало бы вспомнить такую боль, которую никто из них не захотел бы пережить снова. Второй раз такую боль человек просто не вынесет.
Не звоните мне. Никогда, блядь, не звоните. Не хочу никого больше видеть...
– Сейчас приеду. – Он уже натягивал джинсы, которые, ложась спать, бросил на монитор, чтобы он не отсвечивал в темноте. На экране было незаконченное предложение из незаконченного романа.
Который Брайен должен был сдать в редакцию еще восемь месяцев назад.
– Тут можно пешком. Я – на Аргилл, ты – на Чероки.
– Не впускай его. – Брайен открыл нижний ящик стола. Все было на месте. Фляжка со святой водой. Пара распятий, которые он прикупил на Оливера-стрит. Заточенный кол и крикетный молоток. Пять упаковок валиума и горсть лудеса.
Тук-тук-тук...
Я думал, что уже никогда не увижу их снова. Ни того, ни другого. А теперь мне, похоже, придется одного убить. Рыжего веснушчатого парнишку – такого ранимого и одинокого, когда он стоял на студеном зимнем ветру.
Брайена так трясло, что он решил перед выходом заглотить еще пару колесиков успокоительного.
* * *
• потерянные •
– Ложись спать, Эйнджел, солнышко.
– Не хочу.
– Тогда выключи это свое громыхание.
– Не могу, мама. Ты же знаешь, мне надо его изучить. – Очередной фрагмент... да. Этот голос. Бли-и-ин, как он берет эту высокую ноту... эту высокую ля-бемоль... так легко... словно ястреб хватает мышонка. Но я тоже так могу. Я могу. Могу. И голос у меня не сломается, разве что я к воскресенью вырасту на шесть дюймов.
Тянется к ля-бемоль. Молниеносный бросок. Есть! Играет с ней, с нотой, – как кошка с мышкой – и отбрасывает прочь, потому что теперь она мертвая и глухая. Дальше – в погоню за новой нотой. Бли-и-ин, этот парень умеет петь.
– Слушай, мама.
Голос вдруг умолкает – так неожиданно. Тишина. Только тихий гул кондиционера. Вместе с голосом иссякает и волшебство. Обои на стенах блеклые и ободранные, за окном – вспышки неона, мигание синего и оранжевого, и ты знаешь, что это всего лишь очередной отель в очередном проклятущем городе – короткая остановка на пути к славе. Мать выключает стерео.
– Блин, мама. Ты же знаешь, мне надо, чтобы все было идеально. Надо попробовать еще раз.
– Мама устала, Эйнджел. И ты сорвешь голос, если будешь его напрягать на этих высоких нотах. Давай лучше спать. Прими эту синенькую таблеточку, из тех, что дала нам агент. Давай. Господи, ты посмотри на себя. Как они над тобой потрудились. Вылитый Тимми Валентайн – один в один, как на тех старых снимках. Даже если бы Тимми выкопали из могилы, еще неизвестно, кто из вас был бы больше похож.
– А вдруг он не умер?
– Даже если он умер, сынок, завтра он оживет. Ты его оживишь. И мы купим себе самый большой старый дом в Париже, штат Кентукки, самый-самый большой, какой только есть. Боке, какой ты у меня красивый, сынок. Посмотрись в зеркало. Теперь у тебя совсем черные волосы, и лицо бледное-бледное, как на обложке того альбома. Пожалуйста, прежде чем ляжешь спать, померь еще разок этот плащ.
– Это не я, мама.
– Ну пожалуйста.
– Ну у тебя и видок. Сколько ты съела этих таблеток?
– Ложись спать. Со мной.
– Мама, послушай, у меня есть своя кровать. Я уже взрослый, и мы в большом городе.
– Мне так одиноко, Эйнджел. С тех пор как твой папа от нас сбежал, ты остался единственным у меня в жизни мужчиной. Пожалуйста, Эйнджел. Поцелуй мамочку.
– От тебя алкоголем разит.
– Поцелуй меня, Эйнджел. Не бросай свою мамочку. Не бросай меня.
– Я люблю тебя, мама. Но мне сейчас не до тебя. Я все еще слышу голос Тимми за шумом машин, за воем сирен и за гулом людских голосов на улице. Я слышу его голос и хочу убежать за ним. Его голос прохладный, как самый темный глухой уголок в лесу, где даже в самые жаркие летние дни не бывает солнца.
* * *
• потерянные •
Когда Пи-Джей положил трубку, Терри Гиш все еще стоял на балконе. В мигающих отсветах неоновой вывески суши-бара его лицо озарялось то синим, то розовым. И он стучал пальцами по стеклу.
– Уходи. Я знаю, что будет, если тебя впустить.
– Впусти меня, друг.
– Ты больше не Терри Гиш. Терри Гиша похоронили вчера, а ты – это не он...
Похороны. Не видел Терри с... с того дня на автобусной станции. Даже не знал, добрался он до Чейенна или нет, и тут вдруг позвонил дядя Терри, мистер Уинслоу, и пришлось срочно ехать в аэропорт и выпрашивать у пилотов, чтобы его взяли бесплатно в Денвер. Он едва успел к похоронам. Листья осыпались с деревьев дождем – Пи-Джей уже три года не видел осени, и ее резкий запах застал его врасплох. Он вспомнил, как они втроем – он сам, Терри и его брат-близнец Дэвид – мчались по Главной улице в Узле, и ветер бросал им в лицо опавшие листья, липкие и подгнившие. И еще вспомнил, как Дэвид горел – горел и выкрикивал их имена, пока не обуглился до черноты.
Увидел мельком лицо Терри. Когда закрывали фоб. Точно такое же, как тогда. Если и старше, то ненамного. Сколько ему сейчас было – девятнадцать? Двадцать? Боже, подумал Пи-Джей, глядя на это лицо. Такое худое, блеклое и изношенное – как старое кухонное полотенце. А теперь еще и восковое. Стараниями бальзамировщика. Что они с тобой сделали?
– Господи, Пи-Джей. Ну хотя бы поговори со мной.
– Ты – не Терри. Ты просто тварь в его теле. Ты просто...
Как могло получиться, что Терри Гиш стал вампиром?
Он услышал шаги.
– Дверь открыта.
Пи-Джей вышел из спальни в гостиную, которая служила по совместительству кабинетом, столовой и студией. Балкона там не было. Он по-прежнему слышал стук, но хотя бы не видел Терри.
В гостиной стоял Брайен Дзоттоли. Он тоже заметно сдал. Слишком старый для сорока – сорока одного. Этакий архетипический стареющий хиппи – с этим седеющим хвостом, в этом драном джинсовом жилете. Интересно, подумал Пи-Джей, он продал хотя бы одну книгу за последние семь лет?
Брайен сказал:
– Я вижу, ты занялся живописью.
– Ага. – Он сдвинул холсты, чтобы освободить проход к дивану.
– Это Шанна?
– Ага. – Но ему не хотелось смотреть на портрет матери, сделанный по памяти акриловыми красками в технике «сухой кисти», потому что портрет получился совсем неудачный – в жизни она была лучше. Пи-Джей закрыл его другой картиной. Абстрактной. Брайен стоял в центре комнаты, и Пи-Джей вдруг увидел, как у него здесь пыльно. Как в луче света из открытого холодильника пляшут пылинки. Как они вздрагивают при каждом стуке в балконную дверь в спальне.
– Ты все такой же, – сказал Брайен.
– Я знаю, – ответил Пи-Джей. – Ирландские глаза и индейские волосы. Стою тут в одних трусах, мускулистый и гибкий, как какой-нибудь древнегреческий бог, только немножко в грязи повалявшийся. Такой весь из себя мужичина. Вот татушку недавно сделал. – У него на груди была татуировка: красный крест в круге. – Защитная магия. – Брайен кивнул. – Ты тоже почти не изменился. – Но он лгал. И знал, что Брайен это понимает. Обоим было неловко и неуютно. Как это бывает всегда, когда встречаются люди, пережившие вместе большую боль – боль, которую невозможно забыть, хотя забыть просто необходимо. «Не надо мне было звонить, – подумал Пи-Джей, – я бы сам как-нибудь справился... Господи, ну почему он живет в том же городе, даже, блядь, по соседству?! Как будто специально. Как будто им суждено было встретиться. Как будто они уже ничего не решают сами. Как будто кто-то решает за них».
И вот теперь Брайен стоял у него в гостиной и рассматривал все, что есть: лампа из лавы, тронутый молью диван, щит из кожи бизона, примитивистские картины у стен и на стенах.
– Много пишешь в индейском стиле? – спросил Брайен. Как будто и так не понятно: в ряд у стены – три или даже четыре совершенно одинаковых Сидящих Быка[18]18
Сидящий Бык (18317 – 1890) – вождь и шаман из общины хункпапа, один из почитаемых героев народности сиу. Возглавил последнее крупное выступление американских индейцев против США, пытаясь воспрепятствовать заселению земель племени.
[Закрыть].
– Продаю их на ярмарке в Согусе, – сказал Пи-Джей. – Ну, мне же надо на что-то жить, что-то кушать. И платить за художественную школу. Это не то, что я бы назвал настоящими моими работами.
– Понятно. Как те истории, которые я писал для «Чистосердечных признаний».
Они рассмеялись.
Тук-тук-тук...
Смех сразу же оборвался. Брайен сказал:
– Слушай, у меня все с собой. – Он вытащил из-под куртки кол и крикетный молоток. – И, может быть, стоит побрызгать тут все... на, займись, – Он протянул Пи-Джею фляжку со святой водой.
– О Господи нет дружище я чую запах святой воды не сжигай меня не делай мне больно...
Брайен испуганно вскинул голову.
– Это Терри.
– Там, в спальне.
– Да. – Брайена трясло. Он быстренько заглотил пару таблеток и как будто слегка успокоился. – Хочешь?
– Нет, спасибо. – Пауза. – Я завязал с наркотой в любом виде.
– Пи-Джей неееееет...
– Господи, мы же не будем его убивать? – сказал Пи-Джей. – То есть... я его столько не видел, и только вчера вот увидел... и он был мертвый, лежал в гробу, и вот теперь мы его просто...
– Ты мне сам позвонил, Пи-Джей. Хотя однажды ты мне сказал, чтобы я никогда тебе не звонил. Помнишь, через что мы прошли? Помнишь...
Брайен вдруг понял, что плачет. Неужели все началось сначала?! Пи-Джей осторожно открыл дверь в спальню. Терри по-прежнему стоял на балконе, и его бледное лицо как будто мигало в отсветах от вспышек неона – то синим, то розовым.
– Ладно, Пи-Джей, хватит уже, надоело, просто впусти меня, то есть мы же знаем друг друга с детства, и... Брайен! Какой сюрприз! Встреча старых друзей. Наш бесстрашный убийца вампиров. Но ты же не будешь в меня этой хренью тыкать, правда?
Брайен сказал Пи-Джею:
– Нельзя, чтобы он там торчал всю ночь. И ты знаешь не хуже меня, что мы не будем вколачивать эту штуковину ему в сердце.
– Хорошо. Дай мне святую воду. – Пи-Джей забрал флягу у Брайена. Смочил пальцы водой и начертил круг вокруг футона. Телевизор в спальне работал. Показывали какое-то голливудское новостное шоу.
– Это поможет?
– Не знаю. – Пи-Джей тихонько запел заклинание – слова защиты, которым его научил его дед-шошон.
– Поставь по углам распятия, – сказал он Брайену. Брайен сделал, как сказано. Они вошли в круг. – Что у тебя еще есть? Чеснока нет, случайно? А то у меня весь закончился.
Брайен покачал головой.
– Входи, Терри, – сказал Пи-Джей.
И уже в следующую секунду Терри был в комнате.
– Как, блядь...
– Мы можем проникнуть в замочную скважину, – сказал Терри. – Можем превращаться в туман... и в диких животных... мы великие и ужасные. – Он встал у самого края круга, очерченного святой водой. – О Пи-Джей, Брайен, неужели вы не доверяете старому другу? – Во рту у него были клыки. Как положено.
Брайен спросил:
– Терри, что с тобой произошло? Почему?
Терри рассмеялся. Его глаза засверкали. На секунду он стал прежним Терри, но Пи-Джей знал все эти уловки.
– А ты как думаешь, дружище? Может, ты думаешь, что я кололся одной иглой с каким-нибудь неумершим джанки и подхватил от него вампиризм, вроде как СПИД или другую какую хрень? Да пошел ты в жопу.
– То есть что получается... тебя укусили... еще в Узле... но не сильно, не до смерти... не так, чтобы ты превратился... и эта гадость была в тебе, и никак себя не проявляла... но когда ты умер, она проявилась.
У Пи-Джея никак не укладывалось в голове, как Брайен может вот так вот спокойно сидеть и беседовать с неумершим мертвецом. Должно быть, это из-за колес.
– Безупречная логика, – сказал Терри. – Выходит, ты не такой тупой, каким хочешь казаться. Но пора к делу. Я голодный, и вы мне поможете. Мне нужна кровь, и мне нужно место, где можно укрыться. У меня даже постель с собой. – Он достал из-под фрака пластиковый пакет. – Земля из Вайоминга. Вообще-то я из Айдахо, но похоронили меня в Вайоминге. Так что дай-ка я это рассыплю в сортире. Или нет, лучше в ванной... хотя у тебя же они совмещенные, ну да ладно... я просто тут поживу. Ем я мало, и вообще – я тихий и незаметный... как мышка... днем я не буду тебе мешать, а по ночам меня дома не будет. Так что я тебя не стесню.
– Ну у тебя, блядь, и шутки, – сказал Пи-Джей.
– Я же твой лучший друг, Пи-Джей! Ты что, в самом деле?! Я не кусаюсь. То есть я не кусаю своих друзей.
Пи-Джей посмотрел в глаза мертвого мальчика. Ему вспомнился зал игровых автоматов в Узле... старуха в доме на холме... как она кормила грудью волка... как Терри бежал в темноте, чуть ли не наложив в штаны... ему было так страшно, Терри. И где теперь этот Терри?
– Боже, Пи-Джей, мне так холодно, мне так страшно... Я не хочу быть мертвым. – Его дыхание пахло протухшим мясом и какими-то химикатами. Наверное, формальдегидом. Но в его немигающих глазах Пи-Джей увидел... или ему показалось, что он увидел...
– Не смотри ему в глаза! – закричал Брайен.
Слишком поздно. Пи-Джей уже протянул руку своему мертвому другу. Холодные пальцы сомкнулись на его руке.
– Господи Боже, я чувствую, как течет твоя кровь, – прошептал Терри. – Иди ко мне, перешагни эту линию, будь со мной, друг. Я один, я единственный... больше нет никого. И не будет, пока он не вернется... – Пи-Джей почувствовал, как его тянет за пределы защитного круга. Как память о Терри зовет его из глубины этих мертвых глаз. Он всегда любил Терри. Любил и стеснялся своей любви. Терри смущал его – и именно поэтому он никогда не пытался его разыскать после того, как они расстались на автобусной станции. Терри будил в нем чувства, которые стали ему понятны только после того, как он совершил свой обряд поиска видений.
– Кто должен вернуться? – спросил Брайен.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?