Текст книги "Сказания Древней Японии"

Падчерица смотрела на мачеху все-таки как на мать и стала привязываться к ней, несмотря на то что она была ей не родная мать; но мачеха со своей стороны не платила ей тем же, мало того, она еще наговаривала на нее отцу. Видела и знала все это падчерица, и тем больнее становилось на душе у нее, каждое утро, каждый вечер плакала она, а вместе с тем больше и больше тосковала она по родной своей, давшей ей милость увидеть свет матери. Что ни утро, что ни вечер, чуть только урвется у нее свободная минута, уходила она в свою комнату и, вынув заветное зеркало, не отрываясь, глядела в него.

В этот день тоже, как и всегда, затворившись в своей горенке, смотрела она в зеркало, как вдруг неожиданно отодвинулась передвижная дверь и кто-то вошел в комнату. Девушка обернулась, перед ней – отец. Смутившись, она быстро спрятала зеркало в широкий рукав одежды.

Лицо отца выражало большое недовольство.

– Послушай, дочь! Что ты делаешь теперь здесь одна? Что такое спрятала ты сейчас? – строго начал он допрашивать дочь.

Перепуганная девушка только тряслась от страха, но ничего не отвечала. Отец разгневался еще больше:

– Правду, значит, говорит мне жена, что, любя сильно покойную мать, ты задумала извести ее, другую твою мать, и втихомолку занимаешься колдовством. Родная, неродная, но мать есть мать, а дочь – дочь, и сколько втолковывал я тебе раньше, что ты от всей души должна выказывать по отношению к ней дочерние чувства. Какой демон совратил тебя с пути, что ты стала такой бездушной, ты – несчастное существо, не знающее, что такое дочерняя почтительность и любовь.

Он увещевал и упрекал дочь, и слезы гнева стояли в глазах его. Можно ли было смолчать девушке на эти упреки в том, в чем неповинна она была ни телом, ни душой.

Как огонь, вспыхнула она и, обхватив колени отца, заговорила:

– Слушай, отец! Жалости у тебя нет, если позволяешь себе говорить так. Пусть я глупа, пусть зла, но неужели позволю я себе колдовать над тою, которую ныне зову матерью? И во сне никогда не снилось мне такое. Это, наверное, наговорил тебе кто-нибудь, и затмилось сердце твое. А если не так, то самого тебя, отец, смутил дьявол. Я же чиста и непорочна в этом, как утренняя роса.

Но не внял отец словам ее:

– Зачем затворяешься ты последнее время у себя в комнате? Мало того, сейчас вот, лишь только увидела ты меня, что ты спрятала в рукав? Покажи сейчас же, что это такое.

«Отец все еще сомневается. Остается только признаться во всем, так будет лучше», – подумала девушка и вынула из рукава зеркало.

– Вот что. Я смотрела в него, – сказала она, кладя зеркало перед отцом.

Он не ожидал этого:

– Да ведь это то самое зеркало, что я когда-то принес в подарок твоей матери из столицы. С какой же, собственно, целью смотрела ты в него?

– Ах! У этого зеркала особое чудесное свойство.

Затем девушка подробно, без утайки, передала отцу предсмертное завещание покойной матери, но отец все еще как будто был в сомнении.

– Душа матери находится в этом зеркале, и всякий раз, как ты начинаешь тосковать по ней, она появляется в нем? Невероятно это что-то.

– Нет, нет, я ничуточки не лгу. Ты не веришь? Вот, смотри! – Поставив зеркало против своего лица, так что оно отразилось в нем, она убежденно воскликнула: – Вот она. Ты все еще будешь сомневаться?

При виде этого отец только всплеснул руками:

– Действительно, ты удивительно почтительная, любящая дочь. Лицо, которое отражается в зеркале, это твое собственное лицо. Ты считаешь его изображением матери, но ведь ты и покойная мать точь-в-точь похожи одна на другую, это именно и думала тогда мать, завещая тебе зеркало, в этом сказалась ее мудрость. Не зная этого, ты видела в нем только изображение матери и облегчала скорбь свою, глядя на него каждое утро, каждый вечер… Нет, не козни в этом, глубокая любовь дочери сказалась тут. Я глубоко тронут этим. И как только мог я не понять таких чувств, как мог поддаться словам твоей мачехи, чуть не возненавидеть тебя, делать тебе упреки! Прости меня, дочь моя!

Сильная жалость к своему детищу-дочери пронзила все существо его, и он залился слезами. Стоявшая давно уже за дверью и наблюдавшая за всем происходившим мачеха вдруг решилась на что-то и, войдя быстро в комнату, преклонилась перед девушкой:

– Виновата я, виновата. Не зная твоего преисполненного дочерней любви сердца, я по свойственному мачехе чувству сильно возненавидела тебя, не знающую ненависти, тебя, ни в чем не повинную. Я обвиняла тебя в колдовстве, когда ты только всего и делала, что смотрела в зеркало. Я наговорила на тебя отцу. Велико заблуждение, велика вина моя. Но изменилась отныне душа моя, и хотя не родная дочь ты мне, хотя не рожала я тебя в болях и муках, все же буду любить я тебя, сколько есть сил моих. Пусть все, что было до сих пор, забудется, как водою унесенное, прошу тебя, люби меня, как родную мать свою.

Краска раскаяния покрыла лицо ее, и она, не переставая, просила прощения.

Успокоился тогда и отец. Еще от себя стал он делать увещевания и наставления им обеим. После этого мачеха и падчерица стали дружны и неразлучны, как рыба с водою. Никогда уже больше не появлялось у них и тени несогласия…

И стала легка им жизнь, и стал их дом полной чашей.

Дед Ханасака

В давние-стародавние времена жили-были в некотором месте дед да баба. Было у них маленькое поле, и жили себе старики потихоньку-полегоньку, горюя об одном только, что у них нет детей. Если что и было кой-какой утехой в их одинокой старой жизни, так это жившая у них собака. Собаку звали Сиро[29]29
  Сиро – букв.: «Белка» (белая собака).


[Закрыть], и старики любили и холили ее как свое собственное чадо, как любят бабочек, как холят цветы. Кошка, говорят, в три дня забывает о милостях, которыми пользовалась в течение трех лет, но собака и в три года не забудет трехдневной ласки. Между животными нет ни одного, которое осознавало бы великую добродетель преданности так хорошо, как собака. Так и Сиро, пользуясь расположением и любовью стариков, со своей стороны платил им глубокой привязанностью в благодарность за их ласку. Днем он неизменно отправлялся с дедом в горы за хворостом для топлива, ночью, верная душа, из сил выбивался, охраняя дом и поле, и старики с каждым днем любили его больше и больше. Отказывая себе в лакомом кусочке, они отдавали его Сиро и были довольнешеньки, когда видели, что это ему нравится.

По соседству с ними жили тоже старик да старуха. Старик сосед был порядочно-таки злым старикашкой и давно уже ненавидел Сиро. Стоило только Сиро просунуть свой нос в их кухню, как старикашка подымал целый гвалт, крича так, как будто у него утащили всю живность, а то еще иногда так запускал в Сиро поленом, что тому приходилось не раз похрамывать.

Вот однажды Сиро начал что-то усиленно лаять на поле за домом. Думая, что, должно быть, на пашню опять поналетело воронье, дед вышел из сада и пошел посмотреть. Завидев его, Сиро подлетел к нему с радостным видом и, схватив его зубами за край одежды, потащил за собой в дальний угол поля. Там в углу рос огромный вяз, и Сиро начал усиленно скрести лапами землю под вязом. Дед никак не мог взять в толк, в чем тут дело.

– Что такое, Сиро? – спросил он.

Сиро опять начал обнюхивать землю.

– Рой здесь. Гав-гав! Рой здесь. Гав-гав! – залаял он.

– Ага! Он хочет, чтобы я взрыл это место; тут, значит, есть что-нибудь, – понял наконец дед. – Это хочешь ты сказать, Сиро? Ну ладно, ладно.

Живо принес дед из амбара кирку и вогнал ее сильным ударом в землю, но не успел он еще выворотить глыбы, как под киркой что-то зазвенело и заблестело в воздухе.

– Ой, это что такое?! – воскликнул дед, взяв в руки и разглядывая. Сомнений быть не может, это древняя золотая монета.

«Чудно», – подумал дед и начал еще рыть. Еще одна, еще и еще, монет набралась целая куча, и все как одна блестящие натуральным золотым цветом.

Дед был так поражен этим, что просто не мог прийти в себя. Сейчас же позвал он свою старуху, и вдвоем они перенесли клад в свой домишко. Конечно, клад достался ему в полную собственность как вырытый на его собственной земле, и дед стал вдруг богачом. Так как клад найден был благодаря Сиро, то, само собой разумеется, старики стали относиться к нему еще любовнее, еще заботливее.

На следующий день старик сосед, очевидно задумав что-то, пришел к деду и в самых вежливых выражениях стал просить дать ему Сиро на некоторое время.

– Как ни совестно мне просить, – говорил он, – но не откажи, пожалуйста, одолжить мне господина Сиро на короткое время.

«Что за перемена?» – подумал дед, которому странной показалась просьба соседа, всегда ненавидевшего и преследовавшего Сиро, но дед был доброй души.

– Ладно, – сказал он, – возьми, пожалуйста, если он нужен тебе на что-нибудь.

Сосед увел Сиро к себе. Ухмыляясь себе под нос, вернулся он домой, довольный, что так легко обделал дельце.

– Ну, старуха, выманил-таки я Сиро. Вот он. Теперь надо только хорошенько воспользоваться им, не будем внакладе. Давай-ка сюда поскорее кирку.

Взяв принесенную старухой кирку, он пошел с ней на поле позади дома; там рос у него тоже огромный вяз. Придя под вяз, он обратился к приведенному с собой Сиро:

– Ну ты, животинка! В вашем доме под вязом нашлись золотые монеты, отчего же не быть им и под моим вязом? Ну, скреби лапами, где они? Где? Здесь?.. Здесь?..

Прижав Сиро носом к земле, он силой заставлял его нюхать землю. Бедняга Сиро не выдержал и заскреб лапами.

Старикашка обрадовался:

– Вот и отлично! Значит, здесь! Ладно, ладно. Посторонись-ка малость.

Поплевав на руки, он изо всех сил всадил с размаху кирку в землю.

– А ну зазвени, заблести! Что, нет? Ударим еще раз. Зазвени, заблести! Нет? Ну еще разик. Да ну же, зазвени, заблести.

Несколько раз ударил он киркой, а монет нет как нет. Да что монет… хоть бы остаток стоптанной сандалии, так и того нет.

– Эге, значит, они глубоко забрались!

Он все продолжал рыть и рыть, бормоча себе под нос. Вдруг из-под земли пошел самый отвратительный, какой только можно представить себе, запах, и в то же время перед глазами открылась яма, полнехонькая собачьего помета.

Старик пришел в бешенство:

– Так вот как! Для своих ты находишь только золото, а для других один помет. Стой же, поперечная тварь! Задам я тебе выучку.

Сиро хотел было удрать, но старик тут же на месте пригвоздил его несколькими ударами кирки и забил насмерть.

– Наслаждайся сам теперь этим, – сказал он и, бросив Сиро в яму, засыпал его землей, а сам как ни в чем не бывало спокойненько пошел домой.

Давно уже поджидали старики своего Сиро; времени прошло много, а его все нет да нет. Ими овладело беспокойство. И вот старик решил сам сходить к соседу за Сиро:

– А что Сиро? Если он не нужен больше, верни его мне, пожалуйста.

Видя, что дед настойчиво пристает, сосед совершенно спокойно ответил ему:

– Сиро? Я убил его.

– Что! Убил? – Дед сразу весь сник. – За что же ты убил его?

– За дело. Я не таков, чтобы убивать без причины, если не заслуживают того. Ты вот послушай только. Я просил его у тебя, потому что за последнее время ко мне на пашню повадились лисицы. Вот я и поставил его сторожить. И что же он, негодяй?! Вместо того чтобы караулить поле от лисиц, он только жрал да спал… да еще начал гадить в моем садике. Я, конечно, рассердился… ну и обошелся с ним крутенько. Подумай сам, можно ли стерпеть, если собака, как бы там ни дорожил ты ею, выкидывает у меня в доме такие штуки. – Старикашка говорил резко и сердито.

Выслушав всю эту историю, дед заохал и заплакал:

– Ах! Как жаль, как жаль. Знай я только раньше это, уж так или иначе, а упросил бы тебя простить его, отстоял бы Сиро… и был бы он теперь живехонек. Жестоко обошелся ты с ним… теперь не поправишь, – высказывал дед свои сожаления, а затем, подумав, сказал соседу: – Что было, то было и быльем поросло. Если Сирошка делал не по правде и убит за это, то, значит, он пожал то, что сам посеял. Теперь его уже не вернуть, но мне хотелось бы по крайней мере получить его останки. Не отдашь ли ты мне их, пожалуйста?

– Да как же тебе их отдать, ведь я закопал Сиро в землю под вязом.

– Конечно, если закопал, то уж выкапывать не годится. Как же быть, однако? – Дед призадумался, но вдруг ему пришло в голову. – В таком случае извини меня за назойливость, но уступи мне, пожалуйста, этот вяз. Глядя на него, я буду вспоминать, что под ним был похоронен Сиро, и буду как будто ближе к нему. Пожалуйста, уступи.

– Ладно, бери.

– От души благодарю тебя.

Получив от соседа вяз, дед сейчас же, не медля, с плачем перенес его к себе в дом, как будто останки Сиро. Принеся вяз домой, старик стал думать, что бы такое из него сделать, и, смастерив наконец из него большую ступку и пест, начал толочь в ней просо для лепешек, чтобы справить поминки по Сиро. Дед толок, баба месила.

– Сиро, Сиро! Сейчас мы сделаем твои любимые сладенькие лепешки. Ну, сиди же смирно, подожди немного, – словно обращаясь к живому существу, говорил сам с собою старик, постукивая пестом.

Но тут случилось чудо. Из одного гарнца проса, всыпанного в ступку, стало два гарнца, потом три, четыре… Старики едва успевали выбирать его. Наконец, из пустой совершенно ступки посыпались одна за другой со стуком готовые просяные лепешки. Дед и баба и испугались, и обрадовались. Неужели это благодарность покойного Сиро за полученные от них милости? Еще горше стало у них на душе, еще больше стало им жаль Сиро. Прежде всего сделали они приношение этими лепешками перед табличкой[30]30
  …приношения этими лепешками перед табличкой… – для каждого умершего делается табличка, на которой пишется его посмертное, т. е. особое, данное уже после смерти имя и даты рождения и смерти. Особым религиозным обрядом душу умершего приглашают переселиться в табличку. С этого времени душа успокаивается, ибо делается сопричастной Будде, божеством. Перед этой табличкой совершаются моления, возжигаются курительные палочки и приносятся жертвы из цветов, плодов, печенья. Такая табличка называется «ихаи».


[Закрыть] покойного Сиро, как приносится божеству жертва первыми колосьями рисовой жатвы, а затем принялись и сами за лепешки. Лепешки оказались необычайно вкусными и, кроме того, такими сытными, что достаточно было съесть только одну, чтобы в этот день уже не завтракать, не обедать, не ужинать. Вот какие чудесные были это лепешки.

Старикашка сосед пронюхал, конечно, об этом и живехонько прикатил к деду:

– Извини, пожалуйста, что беспокою тебя, но я хочу тоже понаделать просяных лепешек, чтобы помянуть господина Сиро. Так вот, одолжи мне, пожалуйста, посудину, чтобы изготовить их, – начал он подбираться к ступке и песту.

«Любишь же ты, однако, побираться у других», – подумал дед. Ему совсем не хотелось давать ступки из-за того, что было недавно, но как-никак, а дерево он получил от соседа и негоже было отказать наотрез; нечего делать, скрепя сердце дал он ему ступку и пест. Но и в этот раз повторилось то же, что и в прошлый. Прошло два дня, прошло три дня, а сосед и не думает возвращать ступки. Дед стал просто сам не свой. «Должно быть, опять вышло что-нибудь», – подумал он и пошел к соседу.

– А что, освободилась ступка? – спросил он.

Сосед, расположившись перед очагом во дворе, как раз жег в нем что-то. Обернувшись к деду, он сказал:

– Ступка? Эге, твою ступку я разбил и вот, видишь, жгу ее.

– Как! Жжешь ступку?

– Ее самую. Когда я принес ее от тебя, я вовсе не думал ее жечь, но, видишь ли, опять повалил этот проклятый собачий помет и перепакостил все мои просяные лепешки. Конечно, я сейчас же разбил ее на куски, и вот, как видишь…

– Опять, значит, помет?

– Да еще как! Только толкну я пестом, а оттуда как брызнет, как брызнет… Благодарю покорно, мой дом вовсе не отхожее место.

– Эх! Что же ты наделал? Ну сказал бы мне, что, мол, так и так, и я бы дал тебе своих лепешек взамен испорченных. Поторопился ты, поторопился. Ну что ж! Сжег, так сжег, ничего тут не поделаешь. Нельзя ли по крайней мере взять мне пепел?

– О! Бери, сколько угодно бери этого самого пепла.

Дед наложил полную корзинку пепла, оставшегося от сожженной ступки, и унес его домой.

Добродушный по природе, дед не злился особенно на соседа и покорно подчинился тому, что, по его мнению, было предопределено самой судьбой. Вернувшись домой, он без всякой задней мысли рассыпал в саду часть принесенного пепла. Тут опять случилось чудо. Стоявшие до сих пор с сухими, оголенными ветками сливы и вишни сразу распустили свои листья и зацвели во всей красе, несмотря на то что была вовсе не весна. Вид был так красив, как будто вместе соединены были пышные картины цветения слив и вишен в знаменитых Ёсино и Цукигасэ[31]31
  Ёсино и Цукигасэ – местности около Киото, знаменитые своими пышно цветущими сливами и вишнями. Японцы очень любят цветки сливовых и вишневых деревьев, особенно вишневых; у вишни (сакуры) ценятся только цветы, плоды их несъедобны. Сливовые и вишневые цветы – любимая тема японских поэтов.


[Закрыть]. От радости захлопал дед в ладоши, он был чрезвычайно доволен и сейчас же прибрал оставшийся пепел и бережно стал хранить его.

Прошло некоторое время, и вот как-то перед воротами дедова дома остановился невиданный в здешних местах самурай.

– Позвольте войти? – постучал он.

– Милости просим, – отвечал дед, впуская его в дом.

Самурай начал говорить:

– Мое имя Мукаси Ханасиро, я состою на службе у его светлости правителя этой провинции. С некоторого времени в его саду стали сохнуть и портиться вишни, в которых он души не чает. Сколько ни вносили разных удобрений, вишни все не поправляются, и сам садовник, у которого они находятся на попечении, просто ума не приложит, что с ними делать. Его светлость все сердится и сердится, и нам, служащим, прямо-таки житья не стало. Теперь он услыхал, что у тебя есть чудесный пепел, благодаря которому у тебя зацвели сухие деревья. Если это действительно так, то пойдем, пожалуйста, сейчас же во дворец его светлости. Заставь эти вишни зацвести, – начал упрашивать деда самурай.

Такая неожиданность напугала деда. Отвесив самураю низкий поклон, он сказал:

– Это верно. Все так, как ты изволишь говорить. У меня есть чудесный пепел, от которого расцвели сухие деревья. Разве смею я противиться желанию его вельможности? Пойдем сейчас же во дворец, и я попробую заставить зацвести эти драгоценные вишни.

– Благодарю, что не заставил долго упрашивать. – Самурай стал впереди, дед со своим пеплом позади него, и оба они одним духом отправились во дворец даймё[32]32
  Даймё – букв.: «большое имя». Так называлось высшее владетельное феодальное дворянство древней Японии. На службе у даймё состояли самураи. Самураи – вообще служилый люд, но главным образом под этим разумеется служилый класс воинов. В 1871 году, т. е. после реставрации императорской власти в Японии, даймё и самураи упразднены. Теперь они составляют высшее («кадзоку») и среднее («сидзоку») дворянство Японии.


[Закрыть].

Там, во дворце, даймё совсем уже потерял терпение. Завидя старика, он крикнул ему:

– Так это ты тот дед, о котором я слышал?

Дед пал ниц и с величайшей почтительностью отвечал:

– Так точно. Я и есть тот самый презренный старый пачкун. По твоему милостивому приказанию я явился, оскверняя своим присутствием твою вельможность. Я счастлив и не знаю, как благодарить тебя за такую высокую честь.

Тогда даймё опять обратился к деду:

– Заставь поскорее своим пеплом зацвести засохшие деревья, а мы соизволим посмотреть. – Даймё не терпелось, и он понуждал деда.

Исполняя его приказание, дед живенько изготовился.

– С позволения твоей вельможности, – сказал он и, охватив рукой ведро с пеплом, тихонько подошел к вишне.

Выбрав место, он вскарабкался по стволу на дерево, там он уселся на ветках и, наметив глазами вершину дерева, насыпал туда заранее захваченную пригоршню пепла. Не успел он сделать это, как случилось небывалое чудо! Сухие доселе, как хворост для топлива, ветки в мгновение ока зацвели цветами, да такой красоты, что просто глаз не оторвать. Как не обрадоваться было при виде этого даймё! Он чуть с ума не сошел и даже привскочил от радости. Так как все это сделалось благодаря деду, то его светлость сейчас же призвал его пред лицо свое и поднес ему добрую чарку из собственных светлейших рук. Затем, осыпав его всяческими похвалами, он в изобилии наградил его золотом, серебром, красивыми одеждами, утварью – всем, что было лучшего, – и, наконец, сказал, что с нынешнего дня он будет называться дед Ханасака[33]33
  Ханасака – букв.: «распускание, цветение цветов».


[Закрыть]. Получив такое знаменательное имя, дед был необыкновенно обрадован и ушел из дворца его светлости, чувствуя себя наверху почести и славы.

А что же сосед? Этот завистливый старикашка потерпел неудачу во всех своих планах. На кладе, который он рассчитывал найти с помощью Сиро, он обжегся; думал было, что взятая взаймы у деда чудесная ступка засыплет его лепешками. Так и тут съел хороший гриб… Всюду и везде получал он только помет да помет. Этот помет довел его прямо-таки до белого каления, и старикашка, не переставая, брюзжал, сердясь на свои неудачи. Но тут до него дошли слухи, что живущий рядом с ним дед ходил во дворец даймё, что там он оживил и заставил зацвести засохшие деревья, за что и получил прозвище деда Ханасаки, да еще был награжден и щедро одарен прекрасными подарками. Еще пуще взяла старикашку зависть, и он решил разузнать хорошенько, в чем тут дело. Оказалось, что цветы расцветают от пепла той самой ступки, которую он сам же сжег некоторое время тому назад.

– Так вот оно в чем штука, – начал он говорить сам с собою, – цветы расцветают от этого самого пепла. Ну ладно, пепла мне даже незачем и просить у деда, его осталось еще малость у меня самого.

Живенько повыскреб он весь пепел из очага, бережно ссыпал его в ведро и, лучше уже было бы ему не делать этого, пошел толкаться с ним по людным местам, выкрикивая:

– Я знаменитый дед Ханасака, заставляющий цвести цветами сухие деревья.

Случилось так, что его крики услышал тот самый даймё:

– Эге! Да, кажется, опять пришел дед Ханасака, что был здесь. Отлично. Нам как раз немного скучновато. Позабавимся-ка, посмотрим еще разок, как это он заставляет расцветать деревья. Эй, позвать его сейчас же сюда! – приказал он.

Вассалы кинулись исполнять его приказание и тотчас же привели старика.

– Ну, клюнуло, значит, – обрадовался старик и, довольный, предстал пред его светлостью.

Даймё взглянул на него, и что-то показалось ему в старике сомнительным.

– Ты ли кричал только что перед воротами, что ты дед Ханасака?

– Так точно, я самый.

– Гм… Тут что-то странное. Я думал, что на свете один только дед Ханасака… Ага, ты, значит, его ученик.

– Смею доложить, что нет. Я самый главный дед Ханасака, а тот, что имел честь быть здесь, во дворце, так он от меня уже.

– Ну, если ты самый главный, так это очень интересно… у тебя, значит, должно выйти еще лучше. Кстати, вот есть сухие деревья, покажи-ка свое искусство.

Получив это милостивое приказание, старикашка очень обрадовался, что случай удался так ловко. Тотчас же подошел он к сухому дереву, захватив добрую пригоршню пепла, и, воскликнув, сыпнул им с размаху… Дерево осталось таким же сухим, как и было, на нем не появилось ни единой почечки.

«Мало, значит», – подумал старик и сыпнул еще пригоршню. Дерево по-прежнему осталось сухим. Он сыпнул еще, еще, еще… давай засыпать его что было только сил, но цветы и не думали распускаться.

Вместо этого разлетевшийся во все стороны пепел перепачкал все, что было в саду, и набился даймё в глаза и нос, так что его светлость не выдержал и, придя вдруг в бешенство, страшно закричал:

– Ах ты, паршивый старикашка, самозваный дед Ханасака! Ловко же провел ты меня, негодная тварь. Взять его!

Повинуясь строгому приказу, самураи схватили старикашку, скрутили ему руки за спиной и бросили его в темницу.

А дед от вырытого клада да от пожалованных еще в награду его светлостью даров все богател да богател, и зажил он себе в довольстве, счастье и почете, известный всему свету под именем деда Ханасаки.