Текст книги "Одна сверкающая нить"

Глава 9. Флоренция, 1512 год

В нашей таверне «Кисть» всегда кипит работа: блюда готовятся, подаются, потом уборка после посетителей. Воодушевленный хвалебными отзывами о еде и вине, когда он помогал моему отцу в «Драго», Мариотто, мой предприимчивый муж, решил сам открыть постоялый двор, расположенный среди знаменитых таверн Лоренцо Медичи за пределами Порта-Сан-Галло, и посетители пользуются его непредсказуемым, но любезным гостеприимством. Здесь бывают и многие известные художники.

– Когда кормишь и поишь, все стремятся навязаться к тебе в друзья, – объяснил Мариотто.

Но мы знали, что острые языки флорентийских критиков задели его за живое, когда речь зашла о картинах.

– Ради бога, прекрати метаться взад-вперед, – говорю я мужу, который не встал рано, как я, а еще даже не ложился. – Микель прав. Ты жалкая persona inquietissima[30]30
  Неугомонный (лат.).


[Закрыть]. Мечешься, как муха в бутылке.

– Помни про свиные рульки – посетители от них без ума. Покупай столько, сколько донесешь, – распоряжается Мариотто. – За рыбой отправляйся на площадь дель-Пеше. Не на рынок, capisci?

– Семь лет женаты, и три года управляюсь в твоей таверне, а ты все думаешь, что я ничего не соображаю? – отвечаю я. – Штаны бы свои заштопал, пока я на рынке.

– Что, надо зашить?

Мариотто выворачивает шею, чтобы разглядеть дырки в штанах, не поняв, что я имею в виду «займись своими делами».

На рынках я пробиваюсь сквозь толпы людей, которые, как и я, ранние пташки, торгуются, покупая зерно, мясо, рыбу и вино. В воздухе витают запахи тушеного угря и свинины на вертеле, некоторые подмастерья не могут устоять перед едой, купленной для хозяев. Наполняя корзину, я узнаю тенор отца, который вопит в пространство:

– Sono solo! Я один. Я один!

Нескончаемый плач.

Я вижу, как он шатается под вознесшейся ввысь гранитной Колонной Изобилия, увенчанной богиней работы скульптора Донателло. В одной руке отец держит кувшин с вином, а другой хватается за воздух, пытаясь удержаться на ногах, но спотыкается и бьется о тротуар, падая на колено, словно умоляя бога о пощаде.

– Франко, иди домой! – кричит Джованни Ортолано, чья расшатанная тележка нагружена капустой, луком и теплым хлебом.

Он бросает буханку, та скользит по камням.

– Иди домой, умойся. От тебя даже свиньи шарахаются.

– Babbo! – кричу я и спешу к нему.

Если он и слышит меня, то не показывает виду.

– Папа, возьми меня за руку.

Сегодня годовщина смерти матери, и первые годы безразличия отца превратились в неожиданное и продолжительное горе, которое, кажется, со временем становится все хуже. Волосы и борода у него срослись, как у человека, прожившего всю жизнь в горах, но сбившегося с пути и приковылявшего в город. Зима в этом году выдалась суровой, ветер обжигает мои щеки до боли, а на нем только грязный халат да рваные чулки.

Я беру его за руку, пытаясь поднять, и меня тошнит от немытого тела.

– Ты тоже бросила меня, mia pulcina, – говорит он, приподнимаясь на одну ногу, потом на другую и тяжело опираясь на меня, чтобы встать.

– Я тебе говорила, Babbo, Мариотто взял меня с собой в Прато. Он ездил обсудить заказ.

– Прато? Значит, он снова рисует?

Он откидывает голову, подносит к губам кувшин с вином. По лицу льется муть. Он вытирает рот грязным рукавом.

– Изабелла принесла новые рубашки и штаны? – спрашиваю я. – Я заплатила ей за это отдельно.

– Quella puttana! Эта шлюха! – отвечает отец, и от его внезапной злости у меня перехватывает дыхание. – Finito.

– Я куплю тебе новые рубашки, Babbo, – успокаиваю я.

– Mia pulcina, – говорит он, а из глаз капают слезы. – До чего мы дошли?

Между нами в небольшом пространстве полощется ледяной ветер.

– Слышал, что леди Альфонсине наконец-то повезло? – сообщает отец с мимолетной трезвостью.

Любопытная черта выпивох, у Мариотто тоже такое бывает. Забыть самое очевидное и вдруг вспомнить что-то сложное в мельчайших подробностях. Конечно, в избирательной памяти пьяницы всегда есть насущное.

– Sì, Babbo, леди Альфонсина вернула денежки.

Леди Альфонсина Орсини – главная покровительница Мариотто. Она же вдова Пьетро ди Медичи и невестка флорентийского покровителя искусств Лоренцо Великолепного.

Когда сыновей Лоренцо изгнали из Флоренции, у нее отобрали приданое. Но ходят слухи, что теперь она вернется из Рима с победой, восстановив его. Вот и Мариотто бросился к даме-покровительнице в надежде восстановить доход и положение за счет такой удачи.

– Allora, – отец покачивает пальцем. – В конце концов, твой отец сделал правильный выбор. Покровитель с богатствами Медичи.

Вот оно. Он говорит о деньгах.

– У леди Альфонсины нет богатства семьи, за отпрыска которой она вышла замуж, – возражаю я.

– Брехня! – отвечает отец. – Шлюха, как и все они.

Он пинает буханку, брошенную ему Джованни.

Я не спорю с отцом о воображаемом богатстве мужа.

– Ученик Мариотто, Якопо да Понтормо, подает большие надежды. – Я пытаюсь укротить гнев отца хорошими новостями. – А еще полезен тем, что приносит сплетни из мастерской Леонардо.

– А верно, что твой муж изучает мужскую задницу, чтобы нарисовать?

Не успеваю я ответить, как он кладет руку мне на живот.

– Сколько лет ты замужем? И без детей?

Я отшатываюсь. Хочется ударить его по руке, но боюсь, что он ударит в ответ.

– Великий художник бессилен? – Он хватает меня и тянет под мышку, как когда-то мать. Целует в щеку влажными губами. – Ты совсем как она. Так похожа на мать.

Однажды утром после церковной службы синьора Оттолини отвела меня в сторонку. Мой отец, пьяный в доску, изредка появлялся рядом со мной.

– Мужчины, заливающие горе вином, видят жен в дочерях.

Она сжимала мне руку, даже когда я пыталась вежливо ее отдернуть, пока не увидела, что я пусть и не поняла ее слов, но хотя бы услышала.

Теперь понимаю. И решаю вести отца не к нему домой, а к нам. Пусть Изабелла его выкупает и он проспится, пока я приготовлю обед для таверны.

– Вино Мариотто очень хвалят, – говорю я, чтобы его убедить.

– Кто? Микеланджело или Понтормо? – спрашивает он.

– Понтормо.

Отец доволен.

– Микеланджело не отличит хорошее вино от лошадиной мочи.

И, как бывает с заядлыми пьяницами, отец вдруг твердо стоит на ногах и спешит в нашу таверну. Мечтая о вине, он стремится туда добраться как можно скорее.

* * *

– Его нужно женить, – решает Мариотто, когда выкупанный отец храпит на кушетке.

Я иду за ним в кабинет, собирая по пути одежду, сброшенную с перил, и скомканные наброски, разбросанные по лестнице.

– Как насчет Изабеллы?

Он суетится над захламленным столом, заглядывает в рисунки, набросанные углем, открывает и закрывает ящики.

– Изабелла уже замужем, – говорю я, протягивая рисунок с пола у камина – голова боевого коня, перекошенная от боли.

– Не то, – говорит он, отбрасывая его нетерпеливой рукой. – Буонарроти хочет посмотреть мою иллюстрацию к рассказу Бенинтенди.

Он перебирает бумаги на буфете под окном, расшвыривая их во все стороны.

– Почему чертова служанка здесь не убирает? – повышает голос он, копаясь в грудах сложенных на стуле свертков.

– Ты ведь сам запретил, – отвечаю я, хотя он не слушает.

– Она его куда-то дела!

Он носится по комнате, проклиная служанку. Дергает себя за волосы и поддает ногой кувшин с кистями, оставленный на полу, потом возвращается к столу и возобновляет поиски.

– Мариотто, успокойся! Отца разбудишь.

Он хватает палитру с другой стопки и взбалтывает пальцем мазок синей краски, перескакивая с одной задачи на другую.

– Буонарроти нужно посмотреть этот рисунок.

– Буонарроти ничего не нужно! – раздается голос стоящего в дверях Микеланджело.

Мариотто раскрывает объятия.

– Ciao amico!

Он обнимает Микеланджело, оставляя на камзоле небесно-голубой штрих.

– С возвращением, Микель, – приветствую его я, и он подходит, чтобы меня обнять.

Как мне объяснили, это большая честь.

Этот затхлый запах мне знаком. У художника, как обычно, мятая одежда и лицо. Мариотто говорит, что, когда Микель выполняет заказ, он спит в одежде и даже в ботинках. Когда он расписывает капеллу, у него постоянно мученическое выражение лица, что идет вразрез с искренними карими глазами.

– Я слышал, что купол ошеломляет всех, кто его видит, – говорит Мариотто.

– Всех, кроме Папы, – говорит Микель. – Даже подавившись угрями, которые так любит, он найдет силы, чтобы выкрикивать жалобы.

Мариотто смеется от удовольствия.

Ожесточенные ссоры Микеля с Папой Юлием порождают множество слухов как в Риме, так и во Флоренции.

– Выкинь Папу из головы, – говорит Мариотто, ведя Микеля вниз. – Постарайся его пережить. И последнее слово будет за тобой.

После Мариотто будто ураган прошел: краска и масло капают и пачкаются, на полу валяются незаконченные рисунки. Среди них бросается в глаза новый эскиз. Профиль леди Альфонсины с приятными пропорциями, которые подчеркивают лучшие ее черты. Прищуренные глаза кажутся более миндалевидными, а изящный вырез отвлекает внимание от сгорбленных плеч. Я разглаживаю выброшенные рисунки и привожу в порядок разбросанные банки с краской и мокрые кисти. Только когда я разбираю его вонючую одежду с грязной кучи на столе, я вижу следы новых изысканий.

Под ночными сорочками с пятнами от еды, грязными чулками и тряпками для промокания лежат четыре банки, упакованные в ящик. Я наклоняюсь ближе, и в нос ударяет резкий запах. Банки, похоже, облеплены гниющим навозом. Я отступаю и зажимаю нос. В последний раз, когда я находила банки, они были наполнены медом и фекалиями, приобретенными после того, как аптекарь сказал, что это облегчит ноющую боль в горле.

Здесь запах другой. Острый, но не гнилостный. Зажав нос и рот, я подхожу поближе. В каждой баночке жидкость, на нюх – уксус. Над жидкостью подвешены тонкие серые металлические пластины. Знаю, что они свинцовые, потому что сама ездила за ними в монастырь Санта-Катерина-да-Сиена, где монахини корпят над лекарствами не меньше, чем художник над красками. Кропотливо толкут тяжелыми пестиками и ступками, измельчают камни и семена, нагревают эликсиры, просеивают и процеживают, чтобы получить духи и зелья.

Полоски покрыты мелким белым порошком. Я провожу пальцем по поверхности, изучая осадок. Гранитный пестик и ступка рядом засыпаны порошком, как и кремневый шлифовальный станок и мраморная плита, усыпанные остатками краски, которую соскребали с плиты. Рядом лежит палитра с различными пятнами, от ярко-белого до бледно-серого. Переходные оттенки цвета сами по себе произведения искусства и свидетельство пристального внимания Мариотто к каждой мелочи, предшествующей моменту, когда кисть касается холста. Знали бы критики его творений об этих усердных шагах, те, что считают работу художника обыденным ремеслом. Это вам не благородные поэты, которым не нужно пачкать манишки, чтобы творить. Но какими были бы наши храмы и алтари без красок? Без изнурительного труда в пыли и пятнах, создающего их славу?

Я нахожу рисунок, который он искал, спрятанный за банками, выуживаю и кладу на видное место и возвращаюсь к опытам с белым. Несмотря на его бестолковую манеру проводить опыты наобум, требовательный подход Мариотто к краскам показал мне глубокую природу цвета и то, какие чувства должен вызывать каждый оттенок. Для него зеленый цвет не зеленый, если не хранит в себе какую-то тайну. Красный не красный, если не вызывает злобы и ярости. И какой же это королевский пурпур, если, увидев его сияние, рука сама не тянется к сердцу? А белый вообще стал его навязчивой идеей. Цвет, который выражает как прозрачность, так и запредельность. Цвет, предопределяющий красоту всех остальных. Цвет, который, как я уже знала от Лючии, с самого начала определяет успех картины.

– «Per quei colori che desideri essere belli, prepara sempre un terreno bianco puro». Если хотите, чтобы цвета были красивы, всегда готовьте чистую белую основу, – сказала я, желая произвести впечатление на мужа.

– Я знал это задолго до высказывания маэстро Леонардо!

Мариотто завидует старшему мастеру, чьи учения пользуются большим уважением.

А я считала, что мудрые слова принадлежат Лючии.

Мариотто с глухим стуком поднимается по лестнице.

– Сарто пришел, хвастается в атриуме фресками, – говорит он, завидуя разностороннему таланту Андреа дель Сарто.

Мариотто без обуви, нестриженные ногти торчат из дырявых и забрызганных краской чулок.

– Ты не сменишь кое-что? – спрашиваю я его, протягивая ему эскиз, который он искал.

– Поздно. Моя душа почти готова, – отвечает он. – Теперь для меня надежды нет.

– Я про одежду, шут гороховый, – поясняю я, ценя юмор и нежность в безнадежной самооценке мужа, который знает собственные недостатки без какого-либо желания изменить себя к лучшему.

– Ты к нам придешь? – спрашивает он, касаясь пальцем моей щеки. – Папаша не спит, если не протрезвел.

Во Флоренции женщин редко приглашают пообщаться с мужчинами. Только из-за этого я присоединяюсь к мужу.

Отец спокойно сидит в окружении художников.

– Mia pulcina, поздоровайся с папочкой.

Он целует меня в обе щеки и слишком долго держит в объятиях.

– Хорошо выглядишь, Babbo.

Я отстраняюсь, подавляя желание вытереть влагу, оставленную на щеке его губами.

– Она так и не стала мыть яйца, – говорит он о служанке, хлопая себя по коленке, словно это шутка для нас обоих.

– Allora, Франко, – выговаривает Мариотто. – Чтобы я не слышал подобных выражений в присутствии жены.

Он подмигивает отцу, смягчая угрозу. Я рада уйти в кресло к очагу и принимаюсь за шитье.

Мужчины не против моего присутствия и ничего от меня не ждут. Позже я подам им марцолино, сыр из овечьего молока и оливки, но, если и не подам, они не обидятся. Они рвут черствые батоны, замачивают корки в холодном бульоне или вымачивают в вине. Микель и Сарто уже спорят. Как всегда, камень преткновения – Леонардо.

– Какой он художник? Он мечтатель, – говорит Микель. Черты его лица остры, как и суждения. Он сильно кашляет. – Думает, что полетит, как птица. Какому дураку придет такое в голову?

– Он не высек статую человека из мрамора, – говорит Мариотто, как будто взвешивая в уме справедливость утверждения Микеля.

Микель довольно кряхтит.

– Его гигантскую глиняную лошадь используют как образец, – неожиданно вмешивается в разговор отец.

– Великолепно, – хмыкает Микель. – Больше и не скажешь.

– Как продвигается капелла? – спрашивает Сарто у Микеля.

Даже я вижу: он нарочно, хочет его позлить.

– Чтоб ты провалился, Сарто, – фыркает Микель. – Только на мгновение забыл о ней.

– Сомневаюсь, что ты забыл хоть один мазок, не говоря уже о целом потолке, – возражает Сарто, допивая бокал.

– Она меня убьет, – замечает Микель.

Он вытирает лицо руками, взъерошив брови.

– Почему ты печалишься? – спрашивает отец, разбуженный гневным отчаянием Микеля. – Папа говорит, что это величайшая работа, которую когда-либо видел мир. Ты же закончил!

– Закончил? – Микель смотрит на отца, не обращая внимания на комплимент и слыша только одно слово. – Ее никогда не закончить. И я, как проклятый, обречен вечно переделывать тот потолок в уме.

– Все мы прокляты, так или иначе, – говорит отец, шатаясь под тяжестью безнадежности. Мужчины согласно бормочут.

– Allora, Антония, – обращается ко мне Микель, глядя сурово и одновременно невинно. – Какие успехи у Мариотто в погоне за идеальным белым?

– Он кисть в мастерской не найдет, какой там идеальный цвет.

Мужчины хохочут и стучат по столу кулаками.

– Этой палец в рот не клади, – смеется Сарто.

– За ней не задержится, – подтверждает отец. – Вылитая мать.

Я стачиваю швы на изношенном камзоле Мариотто, не обращая внимания на причитания отца. Он раскачивается на стуле.

– Дорогая Мариэтта…

– Альбертинелли, поручил бы ты заняться белой краской жене, – перебивает отца Микель, бросив сочувствующий взгляд. – В отличие от тебя ей терпения не занимать.

Мариотто потирает подбородок, от выпивки начинают слипаться глаза. Мужчины замолкают. Говорят, такая тишина возникает, когда с небес падает ангел. Подчеркнутая резким ударом головы отца о плитку: он падает со стула.

– Завтра я уезжаю, – сообщает Микель, поднимая отца в кресло.

– Очень жаль.

– Хочешь, отведу его домой? – спрашивает он, кивая на отца.

– У него никого не осталось, – смущенно отвечаю я, и у меня перехватывает дыхание.

– А оставлять его здесь, с тобой? Ничего?

Микель откровенен.

– Он же мой отец.

– И все-таки мужчина, – отвечает Микель. – Которому надо жениться.

В предрассветный час Мариотто храпит, и я, не в силах уснуть, поднимаюсь на цыпочках по лестнице, чтобы поставить тесто для тех, кто остался ночевать. Слишком напились, чтобы вернуться домой до комендантского часа.

Я вижу, как в углу шевелится его тень. Ощущаю в темноте кислый запах. Он бросается на меня. Все происходит очень быстро. Он сильный. Я ударяюсь головой о каменную стену, он разворачивает меня и оголяет мне задницу. Если закричу, проснется молодежь – Франчабиджо или Понтормо, спящие на полу веранды. Представляю их лица, когда они увидят отца. Стыд уже невыносим. Отец ощупывает меня, а я пытаюсь вывернуться из его хватки и ударить кулаками за спину, вслепую. Чувствую горячее покалывание, когда он проталкивается внутрь. Не туда, откуда появляются дети.

– Мужчина, жаждущий не сына, а удовлетворения, воспользуется любой дыркой, – предупредила когда-то Лючия.

– Мариэтта, Мариэтта.

Он прячет лицо мне в затылок, с горечью произнося имя матери.

И вот уже все кончено. Меня трясет, пронзая острой болью. Он отстраняется и, спотыкаясь, бредет по кухне, скуля, как побитая собака. Слышится скрежет стульев по полу, а затем, кувыркаясь, отец скатывается вниз по лестнице. Никого не разбудив, он выходит из дома. Мои молитвы услышаны. Я дышу, и в том месте, где он меня схватил, ноют ребра.

Я прячусь в кабинете Мариотто, под столом. Дрожащими руками закрываю лицо, ежась от стыда. Чужого стыда.

О чем бы таком подумать, чем бы заняться, чтобы отвлечься от всего этого, от собственного тела?

– Когда рисуешь, отрешаешься от всех мыслей, – однажды сказал Рафаэль.

– А для меня смешивать краски, особенно с белой, словно родиться заново, – ответил Мариотто.

Не хочу думать. Хочу родиться заново.

Вернувшись на кухню, я нагреваю горшок воды, добавляю последние капли масла пижмы – подарок Мариотто. Известно, что оно успокаивает, снимает воспаление и очищает. Я раздеваюсь и тщательно моюсь, скручиваю мокрую ткань так, что теплая вода течет по лицу, смывает слезы, очищает кожу. Потом навожу порядок. Ставлю тесто для хлеба. Когда все сделано, возвращаюсь в мастерскую. Ноги будто не мои. Спускаюсь по лестнице. Лезу под стол и подтягиваю к груди колени, молясь Элишеве прислать мне Зию Лючию, пока Флоренцию не озаряет утренний свет и не просыпаются мужчины.

Я подаю еду и убираю посуду, извиняюсь и возвращаюсь в мастерскую. Рисовать кистью я не умею, но много знаю о том, как растирать и смешивать краски. Я заново появлюсь на свет, создав краску, которую жаждут иметь все художники. Белизну, такую чистую, что нарисованные ангелы с крыльями слетят с холста. Белизну, частичка которой озарит божественным светом глаза святого. Она освободит меня от этого тела. Победит тени, которые ползут под кожей. Белизна подарит мне свободу.

Глава 10. Эйн-Керем, 29 год до н.э.

Блестящий черный цвет берет меня под крыло, словно феникс. Однако это не птица, восставшая из пепла: он появляется из горнила с расплавленным песком и содой. Я ставлю сосуд из черного стекла, мой лучший образец, на полку. Потом сажусь на табурет возле печи и беру стеклодувную трубку.

Каждый миг работы – пламя и выдувание, тщательный расчет времени и риск потери – приносит радость, когда комок сырья обретает форму, становится сосудом, который, при постепенном охлаждении и молитвах, я скоро буду держать в руках.

Я просовываю трубку в печь, закручиваю ее в расплав, чтобы собрать стекломассу. Вращая, вытаскиваю трубку, чтобы жидкое стекло не капало. Раскатываю собранное по плоской плите, удлиняю массу и придаю форму.

Делаю резкий вдох и прижимаюсь губами к концу трубки, плавно выдыхаю, и расплавленная масса на другом конце вздувается. Я возвращаю сборку в печь, прокручиваю в пламени и готовлю большие щипцы на бедре. Щипцы – полоса металла, выкованная и изогнутая. При сжатии они захватывают, сжимают и тянут горячую сборку, придавая ей форму. Авнер также показал мне, как их разместить на бедре, а лезвия использовать как поверхность для постоянного вращения трубки – таким образом руки не обожжешь и расплавленное стекло не потеряет форму.

Мастерская, где я оттачиваю все навыки, которым научилась у Авнера, построена над нашим домом в Эйн-Кереме. К ней легко подняться через террасы из нашего двора, попасть на вершину. Отсюда я смотрю вниз на наш двор и деревню. За мной – вершина горы. Через четыре маленьких окошка, прорезанных в стенах мастерской, дует ветерок, чтобы разжечь огонь и проветрить комнату, в которой иначе стало бы невыносимо душно.

Как я смею говорить, что эта работа так же священна, как молоть зерно, ткать или печь? Она выше. Созидание. Превращение одного в другое обычным дыханием. Действие, которое можно назвать греховным, если бы я рассказала, какой оно приносит восторг, как танцует сердце, совсем как языки пламени, превращающие песок в стекло.

M’shuga’at. Так меня зовут некоторые священники. Сумасшедшая. Женщина, которая не знает своего места.

Возможно, так теперь будут звать царевну Мариамну. Она вскоре предстанет перед судом, обвиняемая мужем. Я отгоняю мрачные мысли и сосредоточиваюсь на работе. Шрамов на нежном запястье хватает, чтобы напомнить: если теряешь бдительность, рискуешь обжечься горячими металлическими инструментами.

– Успокойся, ḥavivta[31]31
  Милая (арам.).


[Закрыть], – говорит Захария, пока я в страхе пересказываю подслушанное.

– Печь хлеб, прясть шерсть, рожать детей. Все дела ради мужа, ради семьи, – жалуюсь я. – Но, если Ribon Alma творит ради радости труда, а мы созданы по его подобию, почему я не могу? Почему женщина, у которой есть собственное мнение, должна терпеть оскорбления?

– Стар я, чтобы спорить, – говорит муж. – Пожалуйста, успокойся!

– Хочешь сказать «замолчи»? Почему же ты им не говоришь, чтобы замолчали?

Муж так постарел. Разбитый, побежденный. Мне хотелось смягчить слова, сказать, как я ему благодарна за разрешение работать со стеклом, за то, что позволил Авнеру меня обучить, но притворяться я не умею.

– Разве мало того, что я разрешаю тебе работать?

– Да. Мало.

В мастерской из кирпичей и раствора сложена в виде купола небольшая печь: в вытянутую руку шириной, а высотой вдвое больше.

Дрова унаби и кедра нагревают печь до нужной температуры, но именно оливковая древесина и жмых дают постоянное тепло, необходимое для стекла. Топка небольшая, но действенная. Дрова привозит наш друг Иеремия, живущий в конце деревни. Его жена Иска иногда приезжает с ним, и мне хорошо рядом с ней, такой доброй и беззаботной.

Чтобы раскаленная печь горела три дня, требуется поленница пять локтей в длину и пять в высоту. В первые дни уроков жара была невыносимой, и я, задыхаясь, выскакивала из мастерской вся в поту. Но с этой работой я освоила еще один навык. Научилась успокаиваться, сдерживая дыхание. Грудная клетка поднимается и опускается настолько медленно, что вдох будто смешивается с выдохом в непрерывной молитве существования. В эти мгновения Владыка мира кажется совсем близко. Каждый драгоценный миг ценится отдельно, приобретая особую святость. Священная мудрость, переданная мне бабушкой. Мне тоже хочется передать ее потомкам.

Работа очень зависит от обеспечения нужной температуры, но прочность сосуда достигается только медленным и устойчивым охлаждением. В верхней части печи, вдали от огня, выдолблена ниша, куда я помещаю на ночь для охлаждения готовые изделия.

Первый сосуд, который, можно сказать, у меня получился, – кубок с толстым неровным основанием и кривым краем. Он горбится на полке рядом с более изящными соседями, напоминая, как я отточила мастерство. Теперь за моими изделиями присылают гонцов купцы из Каира. Не только из-за пропорциональной формы кубка, но и фирменного ободка с небольшим, незаметным углублением для губ с одной стороны – идеальной формой для питья. Говорят, Марк Антоний купил такой для жены, царицы Клеопатры, из тех немногих вещей, которые взяли купцы, торгующие в портах и в городах. Вскоре после этого царицу убили. Ходят слухи, что ее укусила змея, спрятавшаяся в корзине. Но кое-кто утверждает, что она покончила с собой, выпив яд. Я стараюсь не думать о том, из какого кубка.

Я достаю трубку, снова дую, и собранная стекломасса расширяется. Одним полным оборотом трубки вокруг оси удлиняю стекло, которое готово принять форму. Я даю мыслям течь свободно и катаю трубку по металлическим пластинам, укрепленным на бедре.

Если подумать, я никогда толком не понимала, какую легкость мыслям приносит размеренное дыхание. Когда я работаю со стеклом, создаю каждым выдохом начальную форму; все, что трудно принять, кажется почти понятным. Даже судьба царицы Мариамны.

Palgu-Yehuda’ei. Она бросила прозвище мужу в лицо. «Иудей наполовину». Безобидное прозвище жителей Петры, чьи предки приняли нашу веру.

Как многие, отец мужа Мариамны, правитель Идумеи, тоже обратился в иудейскую веру.

Может, другой муж и не обратил бы на прозвище внимания. Но Мариамна вышла замуж за Ирода, человека, которого раздражала сама мысль о том, что его недооценивают. Он не простит никого, кто посмеет усомниться в его власти. Даже жену.

Как всегда, вопрос спорный.

– Ирод зверь. Ее казнят.

– Он одурманенный зверь. Он простит жену.

– Да что вы, он и слов таких не знает.

– Молитесь, чтобы узнал. За нее.

Одной рукой я катаю трубку, другой вытираю пот со лба, чтобы не застил глаза. Добавляю вторую трубку в печь и готовлю больше стекла для основы. Это будет один из парных кубков, предназначенных для Иакова Старшего и его жены Сары. Я сделаю скрученные ножки, как зеркальное отображение друг друга, и, если кубки поставить рядом, сразу поймешь, что это пара.

– Внимательно следи за жаром, – наставлял Авнер, когда видел, как меня отвлекают шаги, время, быстрые движения, чтобы достать из пламени трубку, работа над формой стекломассы и опять огонь, чтобы плавить стекло.

– Спокойнее. – Он говорил, а жар, всепоглощающий, удушающий, не отпускал. – Замедли дыхание. Еще медленнее. Найди свой темп для работы с жаром и покой с пламенем.

Я прижимаю стекло к подушечке из пропитанной водой кожи, придавая ему округленную форму защищенной ладонью. Решение настолько впечатлило Авнера, что он похвалил мужа за то, что тот женился на такой изобретательной умнице. Но я понимала, что Авнер упрекал моих недоброжелателей.

Руку обжигает жар от печи, дым шипит и клубится, и я торопливо моргаю. Я сжимаю щипцы на конце расплавленного стекла и вытягиваю узкую ножку для кубка. Подвесив эту трубку на крючок, беру из печи вторую трубку, роняю на плоский камень каплю жидкого стекла для основы. Из ведра с водой достаю деревянную панель, вырезанную для меня Авнером, и расплющиваю шар. Снимаю подвешенную трубку и прижимаю ножку к центру основания, чтобы слились воедино. Уже похоже на сосуд. Щипцами совершенствую форму основания. Опускаю щипцы в воду и брызгаю пару капель туда, где стекло соединяется с трубкой. От резкого охлаждения возникает трещина, и можно отнять трубку от кубка.

В висках тупо пульсирует кровь: хочется пить. Авнер советовал добавлять в воду немного соли. Жажде придется подождать. Сейчас не время.

Другой трубкой я прикрепляю небольшой шарик жидкого стекла к основанию кубка, чтобы вернуть его в пламя. Теперь можно сформировать ободок. Закругляем отверстие, подгибаем края – получается аккуратный борт. Работаю быстро, пока сосуд не остыл, быстро и легко надавливаю, оставляя почти незаметную вмятину на ободке. Освобождаю готовый кубок от трубки, ставлю в нишу остывать. Всегда волнуюсь при выпуске творения в жизнь.

Я выхожу на воздух и долго пью прямо из кувшина. Какое облегчение вырваться из жары и распрямить спину. Ветер переменил направление и дует с запада мне в лицо. Пассаты с побережья Великого моря несут запах по всей земле. Расстояние, которое пешком проходишь за день, по небу преодолевается за утро. Такова сила ветра. Сила дыхания.

В порту Ашдод полно кораблей. Грузчики балансируют по доскам. На плечах у них мешки с крашеной шерстью. Они поднимают и грузят рулоны ткани. Может, когда-нибудь мои стеклянные изделия увезут в темных трюмах кораблей в далекие земли, на которые мне не ступить. От этой мысли меня охватывает восторг и стыд. Ишь чего захотела! Представляю свои творения семенами одуванчика, выпущенными на волю и расселившимися в экзотических империях и королевствах.

Дав согласие на мое обучение у Авнера, Захария поставил условие, чтобы оно происходило в Эйн-Кереме, а не в Хевроне. В Хевроне слишком много злых языков, которым до всего есть дело. Поначалу мне было не по себе от такой договоренности. Мастерская маленькая, Авнер стоял рядом, обучая меня и охраняя, но быстрая напряженная работа со стеклом вскоре захватила меня целиком. Каждая стадия требовала внимания и времени. И наконец! Ничто не сравнится с восторгом от первых непостижимых творений.

– Ты хотела сделать скалистого дамана? – спросил Захария, серьезно осматривая уродливый ком.

И я поняла, что он похож на кролика, который водится на берегах реки Иордан. Вот уши, морда, острые резцы, похожие на бивни.

– Брось его в огонь, – ответила я, забавляя Авнера паникой, когда кроличью каплю кинули в пламя.

Вернувшись в мастерскую, я осматриваю остывающее изделие: трещин нет. Я привожу в порядок инструменты, сметаю с пола пепел, пыль, битое стекло и снимаю с полки последнюю вещицу.

Когда я освоила ремесло, Авнер подарил мне небольшой ком необработанного стекла той самой прекрасной ошибки. Стекла, вошедшего в печь голубым, а вышедшего черным. Он попытался снова получить этот цвет, но неудачно. А значит, этот остаток – большая редкость. Я верчу вещицу в руках, зная, что Авнер восхитится ее совершенством. Но я добавила в нее тайник. Дело в том, что кусок полый, с конической пробкой, плотно прилегающей к расширенному горлышку. Я протерла шейку тонким напильником и снова нагрела ее на сильном огне, чтобы соединение исчезло. Внутри место для небольшого куска скатанного полотна или кожи, на котором можно написать молитву.

Теперь можно сделать вещицу, к которой я готовилась. Подарок Цаду, который он может носить с собой, куда бы ни отправился. Младшему брату так нравится оникс, черное вулканическое стекло из земли Хавила, что, как мне сказали, он носит камень в мешочке на поясе.

На первый взгляд камень Цада похож на творение Авнера, но внутри будет тайная молитва, чтобы его защитить, запечатанная незаметной крышкой.