Текст книги "История Марго"

– Ты тогда уже был знаком с моей матерью?

– Не я, а Матильда. Она придумала костюмы для “Матери”. Она нас и познакомила.

– А что было потом?

– Я заказал два бокала вина и сырную тарелку. Хлеб был черствым, как сухая губка, сыр – отвратительным, но мы все съели, разламывая хлеб на маленькие кусочки и запивая вином. В какой-то момент, когда в разговоре наступила пауза, я наклонился к ней через стол и поцеловал ее в губы.

– Поцеловал! – воскликнула я. – Ничего себе наглость!

– Это все вино. Чтобы поцеловать ее как следует, мне понадобилась еще неделя.

Тео и Матильда были мне как вторые родители, и этот глубоко личный рассказ об их первой встрече меня взволновал, хотя чувствовала я себя несколько странно. Они возились со мной, когда я была маленькой, купали меня и готовили ужин, если Анук задерживалась. Когда мне исполнилось двенадцать и Анук решила, что теперь я уже достаточно самостоятельна, они стали бывать у нас реже, но все равно время от времени приходили составить мне компанию.

Они входили в число тех немногих людей, кто знал правду о папе и кто видел его. Я гадала, не обвинят ли их завтра в том, что они все рассказали журналистам.

– Марго, прием-прием, – сказал Тео и помахал ладонью у меня перед носом.

Между его пальцев просачивались солнечные лучи. Я слышала лишь вопли детей, прыгавших в бассейн.

Когда я вернулась, Анук сидела на кровати, застеленной бельем горчичного цвета, которое она любила, потому что оно выгодно подчеркивало теплый оттенок ее кожи. Она терла ступни черной пемзой. Белые частички пыли кружились в воздухе и оседали около кровати.

– Как бассейн? – спросила она, не поднимая головы.

– Освежает. Только мы полотенца забыли.

– Народу, наверное, полно. Ненавижу, когда вокруг толпы людей в купальниках.

– Тео рассказал мне, как встретил Матильду.

Анук замерла, и пемза зависла в воздухе над ее правой пяткой.

– Красивая история, да? Но не забывай, что отношения не бывают идеальными.

Она подняла глаза и оглядела меня с ног до головы. Над губой у меня блестел пот. Я ощущала тяжесть своих волос, завязанных в узел и оттягивающих голову назад.

– Слава богу, что ты не уродина, – сказала она. – Тебе будет легче найти работу.

– Как думаешь, я похожа на тебя? – спросила я, вспомнив слова Давида.

– Это вопрос восприятия, разве нет?

– А все-таки, если рассматривать мои лицо, грудь, живот, я похожа на тебя?

Она продолжала счищать с пяток ороговевшую кожу.

– Есть ли у нас одинаковые черты? – Она сдвинула брови. – Наверное. Но разве этого достаточно? Откуда я знаю, похожа ты на меня или нет? То, как мы выглядим, еще не говорит о сходстве на более глубоком уровне. Вот, например, я все вспоминаю одну очень толстую женщину. Вчера вечером я ехала с ней в поезде. Она была такой необъятной, что заняла часть моего сиденья, и мне пришлось убрать локти, чтобы она поместилась. Я ждала, когда же она встанет, а когда она наконец это сделала, оказалось, что она двигается невероятно грациозно, словно тело у нее как перышко. В ней не было ничего грузного. Она поднялась красиво, бесшумно и без малейшего усилия. Она напоминала танцовщицу.

Анук встала и вскинула руки, но ее движения казались фальшивыми, как будто она пародировала балерину, которая готовилась выступать в Большом театре.

– На первый взгляд мы были совсем разными, – сказала она. – Но я ощутила близость с этой женщиной.

Я повернулась и вышла. Думать так мог только красивый и стройный человек.

Я остановилась на пороге своей комнаты, глядя в черный экран ноутбука и чувствуя, как он притягивает меня, но изо всех сил постаралась не обращать на него внимания.

На ужин Матильда сделала томатный тарт и салат с фенхелем. Помидоры, купленные на рынке, брызгали соком на разделочную доску, когда она их разрезала. Тесто она всегда замешивала сама и разминала его, как настоящий pâtissier[15]15
  Кондитер (фр.).


[Закрыть], выравнивая края, пока оно не распределялось по форме равномерно. Помидоры она выложила поверх слоя песто из петрушки и тертого сыра. Я помогла ей ощипать фенхель для салата.

Тео слушал новости в гостиной, Анук мылась наверху. Я устроилась на балконе с учебником математики. Сосредоточиться получалось плохо. До заката оставалось еще несколько часов, но на небе уже появилась белая половинка луны. В самую жаркую летнюю ночь мы спали на балконе. Нас разбудил шум вяло тащившихся внизу машин и лучи солнца, лизавшие наши головы. От жары у меня болело все тело. Это было все равно что проснуться после того, как накануне выпил бутылку вина.

Я вернулась в комнату. Тео переключил радиостанцию, и квартиру заполнил голос той самой недавно умершей американской певицы. Он был низким и грубым, как наждачная бумага. Мне хотелось нырнуть в ее горло и остаться там навсегда. Она была очень маленького роста и всегда надевала туфли на платформе, становясь похожей на аиста.

Анук спустилась вниз. С ее волос на плечи капала вода. Она не любила вытирать их полотенцем, утверждая, что это портит кудри. Сев на диван, она закинула ногу на ногу. Она умела принимать такую позу, что ее ноги становились похожи на сплетенных змей.

Мы ужинали поздно. Солнце низко стояло в небе. Мы съели каждый по два кусочка тарта, держа их в руках, как пиццу. Матильда добавила к тонко нарезанному фенхелю миндаль и сыр фета. Все это было пропитано заправкой из лимонного сока. К кулинарии у Матильды был талант. Я знала, что соседи часто с завистью вдыхают запахи, доносящиеся из нашей квартиры, и папа всегда предпочитал доедать именно ее блюда. Даже Анук оживилась и подобрала остатки еды с тарелки кусочком хлеба.

Завтра наши жизни изменятся. Утром статья появится и в печати, и онлайн. Я запустила механизм, и теперь он с шумом набирал обороты, хотя об этом не знал никто из сидящих за столом. Я кое-как поела, медленно отправляя в рот кусок за куском, и через некоторое время в животе разлилось тепло и меня окатило волной удовольствия. Волнение было таким острым, что походило на возбуждение. Я выпила воды, чтобы охладить пылающую шею.

Радио продолжало играть, и Тео покачивал головой в такт музыке. От песни веяло грустью, и, когда она закончилась, ведущий похвалил певицу, сказал, что у нее хорошо поставленный голос.

Перед сном я умылась, но душ принимать не стала. Подмышки пахли кислым потом, волосы пропитались хлоркой. Я ворочалась с боку на бок и ждала, когда же наступит утро и разделит наши жизни на “до” и “после”. Я была уверена, что все сделала правильно, что мой поступок оправдан. Шторы были раздвинуты, и я видела, как небо из темно-серого становится золотисто-розовым. Ночь была на исходе. Я снова закрыла глаза и представила, как однажды все объясню папе. “Я ждала, что ты выберешь меня”, – скажу я ему.

8

В понедельник утром я открыла глаза. В висках глухо стучало. Я спала от силы три часа. В окно долетали звуки с улицы. Было уже поздно, пора вставать и идти в школу. На какое-то время я забыла о том, что изменилось за ночь, но потом проснулась окончательно, и в моем уме завертелись миллионы мыслей.

В квартире было тихо. Я сходила в душ и расчесала спутанные волосы. Вещи висели на стуле, где я бросила их прошлым вечером, и я оделась, почти не чувствуя прикосновения ткани к коже. Снизу раздался скрежет стула по полу.

Анук сидела на кухне. На столе перед ней стоял кофейник и лежала утренняя пресса. Она не любила читать с экрана и выписывала два журнала и три газеты. Я подозревала, что она делает это, чтобы следить за новостями о папе. Но для раннего утра зрелище было необычным – она редко завтракала со мной по будням. Чаще всего я даже не видела, чтобы она выходила из комнаты, и просто кричала ей “пока” с порога. Когда я вошла на кухню, она подняла голову и пристально посмотрела на меня. Зрачки огромные, ресницы накрашены. Льняная рубашка заправлена в джинсы, на ногах носки, как будто она собралась куда-то идти.

– Ты рано встала, – сказала я, налила себе кофе и села рядом.

Не говоря ни слова, она подняла газету. Заголовок гласил: “У Лапьера роман с театральной актрисой Анук Лув! Министр культуры, супруг Клэр Лапьер, ведет двойную жизнь!”

Я готовилась к тому, что увижу наши секреты в прессе, и все-таки это было странно. Сначала меня охватило головокружительное чувство паники. Изобразить удивление не стоило почти никаких усилий. Я пробежалась пальцами по странице.

– Они знают, кто мы, – сказала Анук бесцветным голосом. Я ожидала взрыва, но она была поразительно спокойна.

– В смысле?

– Журналисты знают о твоем отце.

Она избегала моего взгляда.

– Я понимала, что рано или поздно это случится, но все равно – не знаю почему – у меня такое чувство, что я читаю собственный некролог.

Она умолкла и посмотрела на меня. Ее волосы были собраны в тугой пучок. Она ткнула пальцем в фотографию, которую я выбрала, зная, что это одна из ее любимых. Волосы уложены в блестящие волны и зачесаны за уши, темный фон подчеркивает шею, длинную, как на картинах Модильяни. На черно-белом снимке ее губы не казались такими огромными. Черты лица были резкими и суровыми, а главное – невозможно было понять, сколько ей лет.

– Кто мог так с нами поступить? – спросила она.

Я молчала.

Она покачала головой.

– Но разве это не странно? Летом совсем рядом с домом мы встречаем его жену, а теперь все о нас знают. Прямо-таки чудо, что мы всю жизнь живем в одном городе, но раньше никогда не пересекались. Наверняка это что-нибудь да значит.

Анук мерила шагами кухню. Она была взволнована, ее черты как-то странно расплылись. Губы словно заполнили всю нижнюю половину лица, подведенные брови поднялись на лоб. Кофе, лизавший стенки чашки, которую она держала в руке, выплеснулся, когда она поставила его на стол.

– Может быть, журналисты знали уже давно, но почему они решили выпустить статью сегодня? – продолжала рассуждать она. – Они явно выбрали момент неслучайно. Или же твой отец сам к этому причастен.

Она покачала головой.

– Нет, невозможно. Он ненавидит, когда интересуются его личной жизнью. Наверняка он сейчас несчастен.

Она села и посмотрела на меня через стол так пристально, будто я могла ответить на ее вопросы.

– О нас знали другие люди из его окружения, – сказала я. Мне хотелось говорить уверенным тоном, но получалось не громче шепота.

– Их не так много, как ты думаешь.

Я поднесла чашку к дрожащим губам. Кофе был горячим и горьким. Анук схватила меня за запястье. В кои-то веки ее пальцы были теплыми, но этот внезапный жест напугал меня.

– Оставайся сегодня дома, – сказала она.

Мы сидели перед телевизором, Анук застыла на краешке стула в напряженной позе. Мы посмотрели новости, передачу о путешествиях, репортаж о рынках в Испании. Я ждала, что она опять заговорит, но она неотрывно смотрела в экран. Я думала, как Давид передал мою историю другому журналисту. Может быть, его попросили назвать источник? Я рассчитывала, что он расскажет все конфиденциально, перешлет фотографию – и этого будет достаточно. В статье ничего не говорилось о том, кто раскрыл тайну, фотография была единственным доказательством. Но я беспокоилась все больше и больше, ругая себя за неосторожность. Что, если он рассказал кому-нибудь обо мне и о нашей переписке? Что, если он показал эти письма?

Через час пришла Матильда, обняла Анук и долго не отпускала. Я не могла припомнить, чтобы они хоть когда-нибудь обнимались. Матильда села рядом со мной и легонько сжала мои плечи.

– Что ты собираешься делать? – спросила она у Анук.

– Ничего. – Та скривилась. – Я знаю, что он будет в ярости. Этого он не хотел.

– Почему? – перебила ее я. – Ты думаешь, он разозлится?

– Ты знаешь своего отца.

– Может, все не так уж страшно, – сказала Матильда.

– Еще как страшно. Я уверена, что сейчас он в стадии отрицания.

– Но вы же должны были это обсудить, – сказала я. – Разве у вас нет плана на такой случай?

– План состоял в том, чтобы продолжать жить как раньше. Чтобы у твоего отца были две отдельные жизни.

Я держала телефон под рукой, как в день рождения, и ждала, что он позвонит. Время шло, статью распространяли другие новостные издания. Мне стали приходить выражавшие самые разные чувства сообщения от школьных знакомых. Раньше эти девочки со мной не разговаривали. “Ты в новостях!” “У тебя все хорошо?” “Я и не знала, что у тебя знаменитый отец”. Диана, Камилла, Лора. Обычно они собирались во дворе, в месте, отведенном для курения. Я была недостаточно популярна, чтобы стать частью их компании. Мы с Жюльет презирали их за то, что они пустышки.

Я поднялась к себе в комнату и отправила сообщение Жюльет. Она не читала новости, и я боялась, что она услышит сплетни. Я объяснила, почему не пришла сегодня в школу. Сердце у меня колотилось, когда я набирала: “Журналисты знают о моем отце”.

Она ответила через полчаса, на перемене между математикой и биологией. “Мне ужасно жаль, Марго. Встретимся у меня вечером? Я буду дома к 18:30”.

До полудня мы смотрели в гостиной телевизор. Матильда приготовила обед – салат с редиской и ломтиками сыра. Она купила свежий багет и прибралась на кухне: запустила посудомойку и вымыла плиту. Анук переместилась в угол дивана, подтянула колени к груди и что-то яростно набирала в телефоне.

– Кому ты пишешь? – спросила я.

– Не твое дело, – ответила она.

Я старалась заглушить гул в груди, однако он становился все громче с каждым часом. Я не находила себе места. От папы не было никаких новостей. Я носила телефон с собой – на случай, если он позвонит. Где он? Ненадолго я представила себе, как они ссорятся с мадам Лапьер, как папа заявляет, что он нас не стыдится. Я пыталась не придавать значения тому, что сказала Анук, – что он должен быть в ярости. Я не ждала такого результата, но даже если он и в самом деле возмущен, стал бы он резко отзываться о нас? Стал бы отрекаться от своего участия в нашей жизни и утверждать, что сделал ошибку? Я не помнила, чтобы он когда-нибудь сердился на меня. Я вышла на балкон и стала смотреть вниз, на тротуар, думая, не интервью ли пришли брать все эти мужчины и женщины, проходившие мимо нашего дома.

Когда я решила пойти к Жюльет, уже стемнело.

– Переночую у нее, – сказала я Анук.

– Смотри не наговори ей лишнего.

– Жюльет не волнует общественное мнение. Она даже новости не читает, – сказала я, оправдываясь.

– Ты не знаешь ее родителей.

– Они не живут в Париже. Им-то такая разница?

– Вы знакомы совсем недолго.

Меня раздражал подозрительный тон Анук, как будто Жюльет нельзя было доверять. Я обулась и помахала Матильде на прощание.

Жюльет ждала меня у подъезда, придерживая дверь ногой. Ее квартира была на седьмом этаже, и от бесконечных подъемов по лестнице икры у нее стали очень крепкими. Когда мы шли наверх, ей нравилось брать меня за руку, будто я чемодан, который можно тащить за собой. Когда мы добирались до нужного этажа, я каждый раз почти задыхалась. Я бросилась к ней на шею. Я сказала, что он весь день не выходил с нами на связь.

– Клянусь, это не я, – сказала она, как только мы переступили порог квартиры. – Я ни единой душе не говорила, даже маме.

Мы сели на кровать, скрестив ноги по-турецки, друг напротив друга.

– Я знаю, что это не ты, – сказала я.

– А кто, как думаешь? – Она изучала мое лицо.

Я пожала плечами.

– За эти годы много народу узнало.

– Ты чувствуешь облегчение от того, что теперь все открылось?

– Мне легче, – призналась я, – но меня кое-что беспокоит. Анук уверена, что он будет все отрицать.

– В смысле?

– Скажет, что нет никакого романа и что я не его дочь.

– Он так не сделает.

Но не успела Жюльет произнести эти слова, как я поняла, что она ошибается. Как она может предсказать его реакцию? Она его никогда не видела. Наверное, она заметила ужас на моем лице, поэтому с нажимом повторила сказанное и поспешила сменить тему, заговорив об уроках, которые я пропустила.

Мы принялись за задание по математике, но уже через несколько минут я отвлеклась и начала думать о папе. Как в дурмане, я откинулась на подушку. Жюльет хватило такта не задавать вопросов. Она продолжала решать задачу, а я наблюдала за ней. Мы легли рано, через час после ужина. Я проснулась посреди ночи, когда Жюльет пошла в туалет. Перед тем как снова лечь, она задернула шторы и соединила их скрепкой.

Я лежала без сна целую вечность, закрыв глаза, и ждала будильника. Когда в шесть он наконец прозвенел, мы выбрались из кровати и по очереди сходили в душ. Потом съели мюсли с молоком, добавив для сладости какао.

– Можешь надеть что захочешь, – сказала Жюльет, открывая шкаф.

Я выбрала ее джинсы, которые мне очень нравились, хотя были тесны в талии. Мы оставили миски отмокать в раковине и пошли в школу.

Эта неделя шла в другом ритме – дни тянулись, долгие, раздувшиеся, и время можно было определить только по восходам и закатам. В школе кое-кто перешептывался и поглядывал на меня, но по большей части одноклассники то ли ни о чем не знали, то ли их это не волновало, а учителя никогда не стали бы баловать нас вниманием – по крайней мере, публично. Мы с Жюльет сидели бок о бок и механически выполняли все, что требуется. Мы слушали и записывали, как нас учили все эти годы.

В последующие дни появились и другие статьи. Театральная карьера Анук снова стала предметом обсуждения: всячески препарировалась ее легендарная роль в “Матери”, высказывались догадки, что она могла намекать на роман в своих моноспектаклях. Но критики не нашли в ее творчестве ничего, что указывало бы на связь с Лапьером.

Как Анук и предсказывала, сначала папа все отрицал и утверждал, что мы не имеем к нему никакого отношения. На то, чтобы сознаться, что роман действительно есть, у него ушла неделя. Он сообщил об этом в письменном заявлении. Я была раздавлена. Я хотела, чтобы он признал меня, а тут он сразу после разоблачения делает вид, что я ему не дочь, и твердит, что никогда не вступал в связь с Анук Лув. Появились его новые фотографии с мадам Лапьер, на которых она была в жакете из плотной ткани, собирающемся в складки на локтях. У нее было мраморное лицо женщины, которая будет получать продукты исключительно по карточкам, если начнется война. Я направила всю энергию на то, чтобы обвинить ее, как будто папино отречение от нас было делом ее рук. Статей все прибывало и прибывало, но через несколько дней поток иссяк. Спустя две недели публика, по-видимому, утратила интерес. Удивительно, как быстро переменился ветер, как только эту новость вытеснили другие.

Я ждала письма от Давида. Мы не общались с того дня, как вышла статья. Он написал через неделю, спросил, как я и может ли он чем-нибудь помочь. Не такой реакции он ждал от моего отца.

Моим первым порывом было обвинить его. Я знала, что он не несет ответственности за папины попытки отказаться от нас, но письмо было коротким и формальным и в нем не чувствовалось прежнего тепла, как будто теперь, после публикации, он хотел отстраниться от меня. Чем он мог помочь? Я отправила ему две строчки в ответ, сообщив, что у нас все в порядке. “Моя мать будет очень рада, если вы возьмете у нее интервью, – написала я. – Она любит ваши материалы”.

Я не планировала просить его взять интервью у Анук. Эта идея пришла мне в голову, уже когда я писала ответ, и потом я сочла ее дурацкой. Если Давид встретится с Анук, он может упомянуть обо мне, и она сразу почувствует неладное, потому что я не говорила о нашем с ним знакомстве. Она умела догадываться о связях между людьми, особенно если что-то подозревала. С другой стороны, в последний раз статья о ней появлялась в журнале еще в прошлом году. Я знала, что она будет польщена и немедленно ухватится за это предложение, а когда интервью прочтет папа, он вспомнит о ее актерском таланте. Это была еще одна возможность для нас заявить о себе.

– Нужно взять на себя ответственность за то, кто мы такие, – сказала Анук, словно признавая поражение. – Не думаю, что за этим стоит его жена. Попытки все отрицать вполне в духе твоего отца. Журналистам этот случай не особо интересен, потому что он остался с женой. Самый обычный финал.

Мне казалось, что я разыграла свою единственную карту. Она должна была преобразить мой мир, сменить многолетнее молчание на возможность узаконить наше родство. Но все произошедшее только раскрыло нашу тайну и перевернуло наши жизни.

– Он еще может от нее уйти, – сказала я.

– Ему не хватит смелости.

– Ты уверена?

– Это даже никогда не обсуждалось. – Глаза Анук сверкали. – Я же тебе говорила.

– Когда мы его увидим?

– Не знаю.

Она стала причесываться и показала мне несколько седых волос.

– Они у тебя всегда были, – сказала я.

Она захотела, чтобы я выдернула их пинцетом. Спорить было бесполезно. Встав у нее за спиной, я начала вырывать их один за другим и класть на стол, чтобы показать ей. Она рассматривала маленький клубок волос.

– Я как Мария-Антуанетта, которая якобы полностью поседела в ночь перед казнью, – сказала она.

По крайней мере, склонности драматизировать моя мать не утратила. В этот момент нам полагалось сблизиться, но я никогда еще не чувствовала себя такой одинокой. Кожа у меня зудела от волнения, и я отстранилась от Анук.

Она любила его. Я и так знала, что она любит его, но это стало еще более очевидно в последние дни сентября, когда она стирала его носовые платки и тщательно их отглаживала. Она знала, как для него важно носить чистые, выстиранные вещи. Я давно уже не думала о своих родителях так. Может, они были вместе все эти годы, потому что любили друг друга, а вовсе не из-за меня, и, может, если бы я не родилась, папа ушел бы от жены к Анук.

Я была несчастна. Морщинки вокруг губ Анук обозначились резче, под глазами появились синяки. Я знала, что если дотронусь до них, то почувствую стук крови. Друзья, за исключением Матильды и Тео, злились на нее. Она держала их в неведении все эти годы, утверждая, что мой отец – актер, который бросил ее еще до моего рождения. Они перестали приходить, и в квартире впервые за долгое время стало тихо. Анук отличалась принципиальностью – она была из тех, кто соврет или унесет секрет в могилу, – и поэтому ее друзья доверяли ей самые постыдные тайны. Может быть, именно за это папа и выбрал ее. Впрочем, некоторые из ее друзей любили внимание журналистов, причем неважно, хорош или плох был повод. Они по природе своей обожали сплетни. Едва ли папа заподозрил Анук в том, что она раскрыла их роман, но он мог подумать, что она виновата косвенно.

– Почему он до сих пор не пытался с нами поговорить? – спросила я наконец.

Анук посмотрела на меня так, словно я неспособна это понять.

– Потому что он боится. Он всегда хотел угодить всем и каждому, а теперь упал в глазах всей общественности.

Однажды вечером, вернувшись домой, я обнаружила, что квартира пуста. Вот уже две недели Анук в это время бывала дома, и я не ожидала, что она уйдет. Я обошла все комнаты. Свидетельством того, что папа приходил к нам, служили разве что кое-какая его старая одежда, носовые платки и головка сыра “Конте” в холодильнике.

Я остановилась посреди гостиной, бездумно оглядела мебель и увидела ее новыми глазами. Обтрепавшиеся края дивана, купленный с рук журнальный столик, дешевый стеллаж для книг, отделанный под bois[16]16
  Дерево (фр.).


[Закрыть]. Папа не покупал нам красивых вещей, и я злилась на него за то, что он не дает нам большего. Я знала, что Анук принципиально отстаивает свою независимость, но теперь, осмотревшись, почувствовала стыд.

Папа хранил в нашем шкафу с зимней одеждой свою виолончель – единственную ценную вещь, которую ему купили родители. Он обожал ее. Виолончель была темной и блестящей, с плавными изгибами. Снизу выглядывал шпиль. Это был тяжелый инструмент.

Снаружи по балкону барабанил дождь. Я представила, как они с мадам Лапьер сидят у себя дома на кожаном диване, как ее стопы лежат на его коленях. Они тоже слушают шум дождя, приятный перестук капель.

Я подняла виолончель и с грохотом ударила ее об пол. Низ треснул, и шпиль вдавился в корпус. На миг у меня в груди разлилось удовлетворение. Вот и все. Я позвоню ему, напишу ему и в самых резких выражениях расскажу, каково нам пришлось. Он что, думал, у него получится притвориться, будто нас не существует?

Правда, уже скоро я почувствовала себя ужасно. Я собрала щепки, понимая, что починить виолончель втайне от Анук невозможно.

Будто в оцепенении, я поднялась к себе и легла на кровать. Я долго плакала, подтянув колени к подбородку и впиваясь зубами в ткань джинсов. Потом закрыла глаза, мечтая исчезнуть хоть на секунду. Сила этого желания всегда меня успокаивала. Я так и лежала под открытым окном, пока дождь не кончился. В комнату ворвался холодный ветер.

Через окно мне было слышно, как на улице ссорится какая-то пара. Женщина ходила туда-сюда, и ее каблуки стучали по тротуару. Я разобрала несколько слов, и мне на мгновение приоткрылся чужой мир. “Ты забыл купить молоко. Ты никогда не приходишь вовремя. Конечно, я тебя люблю”.

– Конечно же, ты желанный ребенок, – сказал он в тот день, когда я плакала в машине после нашего путешествия в Нормандию на выходные. Мне не хотелось возвращаться домой, к Анук, без него. Перед этим я высказала ему, что я для него нежеланный ребенок, что он не признал меня, когда я родилась.

– Ты желанный ребенок, ma chérie, – повторил он.

Я слушала, как ругается пара на улице, и меня согревала глупая надежда. Облегчение было настолько сильным, что опьяняло, как текущий по жилам алкоголь. Это все пройдет.