Текст книги "Колибри"

Тебя там не было (2005)

Луизе Латтес

21, ул. Ла-Перуз

75016 Париж

Франция

Флоренция, 13 апреля 2005 г.

Дорогая Луиза!

Я только что проснулся, мне снился совершенно невероятный сон, и единственное, что я сейчас в состоянии сделать, – это рассказать его.

Мы были совсем молодыми, и все происходило в каком-то месте, напоминающем Больгери, но это было не Больгери, ничуточки на него не похоже, хотя мы все чувствовали себя как дома. Я говорю «мы все», потому что во сне мелькают разные люди, но я остаюсь всегда одиноким, с самого начала и до конца. Это было у моря, но опять-таки самого моря не было: все скорее напоминало пейзаж американской осени: невероятно длинная, спускающаяся вниз дорога, усаженная деревьями в темно-оранжевых листьях, а вся земля покрыта толстым ковром лепестков. Я спускался по этой дороге, в одиночестве, точнее, бежал по ней, нарядно одетый, в замшевой куртке: справа от меня тянулись сады и виллы, слева – деревья, за ними море – но его не было видно, оно даже не ощущалось, сказать по правде, поэтому, значит, его и не было. В конце дороги, где заканчивался спуск, стоял твой дом, и там собралось много ребят, приглашенных поплавать у вас в бассейне, хотя бассейна тоже не было. Ребята – из тех, с которыми ты дружила, когда мы с тобой сошлись, отпрыски знатных флорентийских семейств, двадцатилетние пижоны, весельчаки, но это были не они. Однозначно я не оказался в числе приглашенных. А вот моего брата Джакомо позвали, и он входил через калитку с полотенцем на плече и смотрел на меня снисходительно. Но главное, Луиза, что там была ты, ты была повсюду, ты сама была это место, ты была всем – дорогой от ее начала и до конца, до тех самых темно-оранжевых деревьев и безумно роскошного ковра из лепестков, по которому все ступали, – и твой голос назначал мне свидание в позднее время, по окончании праздника, на который я не был зван, «без четверти восемь»; и все же, Луиза, тебя, как и Больгери, и бассейна, и моря не было. Я был раздвоен, разделен на две части: с одной стороны, огорчен из-за отсутствия приглашения на праздник в бассейне, с другой – испытал облегчение, узнав, что никакого бассейна не было и, по всей вероятности, праздника тоже; с одной стороны, я поклонялся тебе, ибо ты была повсюду и делала это место сказочным, с другой – я огорчался, что тебя там не было; с одной стороны, абсурдная надежда получить у тебя то, что мне причиталось на свидании «без четверти восемь», с другой – сожаление, охватившее меня, когда я смотрел, как Джакомо и другие парни входят в твой сад, в который меня не пускают. Твой голос, Луиза, скреплял все между собой, включая меня и мою жизнь, он был как закадровый голос, который описывал всю ту красоту, в которой тебя, увы, не было. Не было. Не было.

Я резко проснулся, вскочил как ошпаренный ровно пять минут назад и сразу же бросился писать, потому что у меня нет другого способа рассказать тебе, как я поживаю. Я до сих пор раздвоен, Луиза, хотя уже не сплю, но все еще разделен на части: с одной стороны, я счастлив, что есть место, где ты получишь это письмо, с другой – глубоко несчастен, что это место не там, где я просыпаюсь, где пишу, где живу и где буду жить.

Целую.

Марко.

Разве что только (1988–1999)

Как можно рассказать о вспышке огромной любви, зная, что она закончилась в клоаке? И как написать портрет одного из двоих, того, которого оставляют с носом, – ибо все всегда начинается с обмана, – чтобы он не выглядел по-дурацки? Тем не менее придется рассказать о том, как Марко и Марина познакомились, влюбились друг в друга, стали жить вместе, поженились, – правда, желательно не увлекаться этой историей, поскольку с какого-то момента она становится другой. Вот как все было на самом деле. Вот как все – решительно все, за исключением одного, точнее, одной – считали, как все это было.

Все началось с участия бывшей бортпроводницы обанкротившейся югославской авиакомпании «Копер Авиопромет» в передаче центрального телевидения «Утро на Первом канале» весной 1988 года, в ходе которой молодая женщина Марина Молитор (словенка с итальянским гражданством, к тому времени перешедшая в «Люфтганзу» в отдел наземного обслуживания пассажиров в аэропорту Леонардо да Винчи в Риме) рассказала трогательную историю. Это она, а не ее коллега Тина Доленц, должна была оказаться на борту самолета «DC-9-30», упавшего в море девятью годами ранее при чудовищной трагедии в Ларнаке, но в последнюю минуту Тина ее заменила, чтобы Марина, согласившаяся стать донором, смогла в тот день пойти на трансплантацию костного мозга своей старшей сестре, больной лейкемией, в римской больнице «Форланини». Этот акт великодушия (шуточное ли дело – пожертвовать собственным костным мозгом для трансплантации, особенно в те годы), предпринятый для спасения сестры, позволил уцелеть ей самой в первую очередь и стоил не одной, а сразу двух жизней: жизни вышеназванной коллеги и той сестры Марины, все равно умершей спустя несколько месяцев из-за отторжения организмом донорского материала, отчего сама трансплантация оказалась совершенно напрасной. Молодая женщина плакала, рассказывая свою историю перед камерами. Разве что только…

Случаю было угодно, чтобы у Марко Карреры, непримиримого ненавистника телевизора, в то утро поднялась температура, тридцать восемь с половиной, и вместо того, чтобы, как каждое утро, пойти на службу в офтальмологическую больницу на площади Героев, куда он попал, выиграв конкурс сразу после завершения специализации, он рухнул на диван в своей двухкомнатной квартире на площади Джованни Лоренцо Бернини в квартале Сан-Саба, накачанный антибиотиками, и подремывал перед телевизором. Опять же, случаю было угодно, чтобы его почти всегда выключенный телевизор оказался настроен в тот день на Первый канал. И опять же, случай распорядился так, чтобы Марко Каррера вышел из сонной оторопи именно в тот момент, когда Марина Молитор рассказывала свою историю. Ну, в общем, ни один человек никогда не становился необходим другому быстрее, чем в нашем случае. Два других убийственных совпадения (оба потеряли старшую сестру, оба избежали злополучной воздушной аварии) привели к тому, что Марко Каррера немедленно влюбился в заплаканную молодую женщину (волнующая красота которой тоже сыграла в этом деле свою роль, можно не сомневаться).

На следующий день, наглотавшись парацетамола, он с легкостью нашел ее в аэропорту, за билетной стойкой «Люфтганзы», где, по ее словам, она работала (не имея в виду конкретную работу, которую выполняла и о которой на телевидении соврала), чтобы сыграть с ней партию в покер, раз уж судьбе так было угодно. Результат: они оба испытали сильнейшее потрясение, хотя и прежде жизнь их серьезно испытывала. Были и другие волшебные совпадения, открытые ими друг в друге в течение второй половины дня, и, конечно, присутствовало неудержимое физическое влечение; с той минуты они забыли про время, стали жить вместе, зачали дочку, потом ее родили, поженились, все как-то одновременно, в течение двенадцати месяцев. Разве что только…

Квартирка на площади Бернини, их любовное гнездышко, потом квартира на площади Николозо-да-Рекко с террасой и видом на Рим, их дальнейшее сближение, их сообщничество, все более тесная близость, зимние воскресенья, проведенные в постели, в играх с ребенком, а когда ребенок засыпал, они занимались любовью, проводили весенние воскресенья в поездках в Кастелли, на озеро Браччано, во Фриджене, в Бомарцо или просто устраивали пикники в парках виллы Дориа-Памфили, Виллы Ада и Виллы Боргезе и даже совершали короткие поездки в Европу по льготным ценам, на которые Марина имела право, – в Прагу, Вену, Берлин. Их довольно скромная жизнь, с двумя зарплатами, позволявшими им небольшие роскошества, например, няню или уборщицу и повариху в лице жены привратника, Рождество во Флоренции, на развалинах семьи Марко, которую тот напрасно пытался расшевелить своим счастьем, даже если это было не так, недели в Каподистрии[38]38
  Итальянское название словенского города Ко́пер, расположенного на юго-западе Словении, на полуострове Истрия, на побережье залива Копер Адриатического моря.


[Закрыть], у матери Марины, вдовы полицейского, обожествлявшей Марко как спасителя, героя, дар небес, и это должно было его насторожить, но не насторожило. Девочка, которая подрастала и становилась похожа на обоих, от Марины взяла цвет и разрез глаз, от Марко – мягкие кудри и форму носа, потом она начала говорить, следом за этим ходить, потом у нее появилась веревочка, растущая из спины, – возникли первые проблемы, которые они решали достойно, сохраняя твердость духа, веру в будущее и готовность пожертвовать собой в любую минуту, лишь бы их союз окреп и закалился, поскольку наша сила в единстве, вместе мы решаем любые проблемы, а посему для укрепления брачного союза нет ничего лучше, чем куча проблем.

Разве что только…

Разве что только все это было неправильно, с самого начала, одно сплошное вранье. Так часто бывает, когда образуются пары, а затем формируются семьи, – разве что только в данном случае вранья было слишком много, и оно было патологическим, и крушение было неизбежным. Ни один из двоих не был невинен, это следует заметить. И как раз веревочка, выросшая из спины ребенка, и путь, проделанный ими под руководством доктора Ночетти с целью ее ликвидации, разрушили защищавший их кокон, в котором они до тех пор жили. Перемена ролей в семье, которая хоть и помогла исцелению ребенка – отец занимается дочерью, мать – собой, – породила трещины, обрушившие здание. Но даже если бы не она стала причиной, нашлась бы наверняка какая-нибудь другая, ибо этот союз был лишен основания, и там, где Марко виделась иллюзия будущего, никакого будущего не было.

Ни один из двоих не был невинен. Во всяком случае, не Марко, который в своем стремлении к счастью годами недооценивал, что происходило у него перед глазами, не замечал ни одного сигнала, причем систематически. И речь не только о том, что он не видел крушения, к которому мчался на всех парах: его ответственность простиралась до вздорного убеждения, что некоторые его поступки, особенно разрушительные, начавшиеся с телефонного звонка, который он точно не должен был делать, человеку, которого он не должен был видеть, – не повлекут за собой последствий. А они повлекли, да еще сколько. Однажды на конференции в Париже Марко Каррера подумал о Луизе. Не то чтобы в эти годы он не думал о ней, еще как думал, практически каждый день, но речь шла о неопределенных и смиренных мыслях о том, что могло бы быть и чего не было, о мыслях, измотанных расстоянием и слабеющих еще больше каждым летом в Больгери, в августе, когда Луиза возникала перед ним на пляже с мужем и двумя детьми – сначала с одним, потом с обоими – далекая, удалявшаяся с каждым годом от того существа, которое Марко обожал в самый трагический период своей жизни. Но тогда, во второй половине дня, когда небо было высоким, он подумал о ней как о чем-то близком, о чем-то возможном и позвонил ей из своего отеля «Лютеция», воспользовавшись перерывом в заседании конференции. Он прибег к своим романтическим заклинаниям, которые никогда не срабатывали: если номер изменился, или если она мне не ответит, или если ответит, но не захочет встретиться, я никогда в жизни больше ей не позвоню. Не сработало, потому что номер был прежний, Луиза ответила со второго гудка, а через полчаса уже входила в бар отеля «Лютеция», где он предложил ей встретиться, – радостная, целомудренная, словно возникла из далекого прошлого. Марко не видел ее с августа прошлого года, хотя не разговаривал с ней с тех пор, как они прекратили переписываться, еще до появления Марины, когда его столкновение с властями Итальянской республики в попытке встретиться с ней в Париже (провалившейся, так как Марко приняли тогда за беглого террориста-однофамильца, члена группировки «Вооруженные пролетарии за коммунизм», высадили из «Палатинского экспресса» в час ночи на итало-французской границе, посадили в каземат финансовой полиции Бардонеккьи[39]39
  Бардонéккья – небольшой город в 90 км от Турина, в Пьемонте, в котором берет начало с итальянской стороны альпийский железнодорожный туннель «Фрежюс» (1832), связывающий Италию и Францию.


[Закрыть], в специальном фургоне перевезли в Рим под охраной четырех вооруженных карабинеров, посадили в тюрьму «Реджина Чели», допрашивали, невзирая на отсутствие адвоката, двое заместителей прокурора, казавшиеся двумя мышатами из истории дзен, – один высокий, второй маленький, один с Севера, второй с Юга, один старый, второй молодой, один светлый, второй темный, – и напоследок изгнали пинком под зад, даже без извинений), когда то столкновение на границе, как говорилось, убедило обоих, что судьба будет против любой их попытки сближения, их общение прекратилось. Хотя верно, что, если любовная история не заканчивается или, как в данном случае, даже не начинается, она будет преследовать героев всю жизнь пустотой несказанных слов, несовершенных поступков, нецелованных губ. Это верно всегда, а в данном случае верно вдвойне, ибо после того полудня, после той прогулки по улице д’Ассас и той невинной беседы Марко и Луиза возобновили общение, а это в их случае означало возобновление переписки; они писали друг другу часто, страстно, как в девятнадцатом веке, как до этого десятью годами раньше, а потом перестали. И это совершенно невозможно счесть чем-то невинным, поскольку они оба были женаты, у обоих подрастали дети, и оба они должны были лгать. И нисколько не важно, что вспышка страсти, разгоревшаяся в той второй половине дня, остановилась за шаг до ее удовлетворения, которое бы радикально изменило их жизнь: то был лишь акт мазохизма. Нет, невинности при их встречах, если она и была когда-нибудь, больше не существовало. Они стали видеться в течение года, поскольку Марко постарался участвовать только в тех конференциях, которые проводились в радиусе не более четырехсот километров от Парижа (Брюгге, Сент-Этьен, Лион, Левен), куда Луиза легко могла добраться. Как ей это удавалось, что она говорила мужу, останется вечной загадкой; сперва они останавливались в двух разных отелях, потом стали брать два номера в одном, пока роковым образом не провели ночь вместе в одном, в Лионе, 28 июня 1998 года: в то время как на местном стадионе «Жерлан» французская сборная побеждала Данию и выигрывала финальный матч мирового чемпионата, они, запершись в номере 554 отеля «Коллеж» на площади Сен-Поль, дом номер 5, сидя на кровати, поедали многослойные сэндвичи и смотрели на канале «Арт» старый фильм Жана Ренуара; по окончании фильма, пока французы гоняли как сумасшедшие на машинах под их окнами, отмечая победу, они скрепляли свою невозможную любовь величайшим мазохистским актом, обетом невинности, совершенным с нездоровым вдохновением, пока оба слушали на кассетнике Луизы, в наушниках по одному на каждого, душераздирающую версию Sacrifice[40]40
  Sacrifice – жертва (англ.).


[Закрыть] в исполнении Шинейд О’Коннор – and it’s no sacrifice / just a simple word / it’s two hearts living / in two separate worlds[41]41
  И это не жертва, это только слово, это два сердца, живущие в двух разных мирах (англ.).


[Закрыть], – пребывая в иллюзии, что, жертвуя собой, они ничего дурного не делают, никого не обманывают и ничего не разрушают. Они никогда не занимались сексом и дали друг другу слово, что никогда заниматься им не будут. Они лишь целовались всю ночь – в ту ночь – семнадцать лет назад, в то время как Ирена тонула в море, рядом с Мулинелли, – и поклялись, что никогда этого делать больше не будут. Тридцать девять лет ему, тридцать два – ей, они способны спать в одной постели и не заниматься тем, чем им больше всего хотелось, годами не целоваться, не обниматься и даже не прикасаться друг к другу. Два полных придурка. Но если Луиза осознавала, что ее брак обречен и все, что бы она ни предпринимала для его распада, пусть бы даже вернувшись к прежней страсти к Марко и подпитывая ее детской риторикой о воздержании, устремляло ее к новой жизни, то Марко искренне верил, что можно сохранить в неприкосновенности две свои большие любви, он искренне думал, что они совместимы. Он действительно думал, что если не будет спать с Луизой, то его супружеским отношениям с Мариной ничего не грозит, и это было его глубочайшей ошибкой, наивностью столь колоссальной, что стало виной. И полагать, что такая грандиозная история не оставит никаких следов – припрятанных писем, которые только того и хотели, чтобы их нашли, счетов по кредитным карточкам, которые только и ждали, что их проверят, а в дальнейшем имейлов, скрытых в папке «Медколлегия», эсэмэсок, не всегда стертых, всплывавших как трупы при случайном прикосновении пальца к какой-нибудь иконке, – и полагать, что такая масса документов останется не замеченной такой женщиной, как Марина Молитор, безусловно, было с его стороны невероятным просчетом. Но Марко Каррера его совершил, и все продолжалось до финального крушения, хотя он был твердо убежден, что единственной опасностью, угрожавшей будущему его семьи, была его страсть к Луизе Латтес, но он держит ее под контролем. Если верно, что никто не заслуживает постигшей его участи, то верно также и то, что он почти что ее заслужил.

О Марине рассказывать намного легче. Достаточно поставить частицу «не» перед всем, что она говорила и рассказывала о себе по телевизору, и дело сделано: ее не заменяла никакая коллега на борту самолета, потерпевшего аварию, – в тот день у Марины попросту был выходной; она не отдавала свой костный мозг сестре для трансплантации, поскольку они были несовместимы; она не влюбилась в Марко Карреру, она стала жертвой своих же выдумок; она отнюдь не была счастлива, когда забеременела, – она лишь гордилась тем, что подарит любимой матери внучку; она не была счастлива с Марко, ни разу за все эти годы, напротив, в ней копилась глухая и скрытая неприязнь к нему; она никогда не была ему верна, еще до роковой ее связи; ну и так далее. Попросту она была не той, кем пыталась казаться, ежедневно борясь с собой. Каждое утро Марина вставала с постели и начинала бороться. Каждый день. С самой собой, со своими пристрастиями. Каждый божий день. Годами. Кокон, даривший ее мужу иллюзию счастья, ей самой обеспечивал защиту от монстра, который стремился ее сожрать. Время от времени названия этого монстра и кокона изменялись в зависимости от профиля психоаналитика, который в данный момент ее лечил. Если воспользоваться терминологией ее последнего итальянского психотерапевта, доктора Каррадори, кокон будет называться дискурсом, а монстр – тем, что находится вне дискурса. В общем, эти ребята, дискурс и вне дискурса, давно уже ею управляли, когда еще девочкой она порой заявляла своей учительнице, или матери своей подруги, или преподавателю катехизиса, что ее мать и сестра умерли и она осталась в мире одна-одинешенька. Траур был ее дискурсом. Депрессия, мазохизм, агрессивность и зависимость (от наркотиков и секса) были тем, что выходило за его рамки. Поэтому после бурной юности, которая не помешала Марине завоевать титул «Мисс Каподистрия-1977» и годом позже стать самой молодой стюардессой небольшой местной авиакомпании, – единственный спокойный период в ее жизни был связан с реальной смертью старшей сестры, действительно болевшей лейкемией и действительно скончавшейся от этого недуга. За этой трагедией последовали годы настоящего траура, а поскольку траур для Марины был дискурсом, то это были самые счастливые годы в ее жизни. Дни траура – самые счастливые, вдумаемся в эти слова. Но траур хочешь не хочешь остается позади, как ни старайся его продлить, и через пару лет монстр снова объявился и стал снова ее терзать. Снова наркотики. Снова секс. Увольнение с работы за прогулы – из «Люфтганзы», куда она тем временем перешла. Нужно было что-то делать. Случайное знакомство с журналисткой телепрограммы «Утро на Первом канале» предоставило удачный шанс: история, которую Марина должна была повторить перед телекамерой, была волнующей и правдоподобной; двойной траур, о котором она вещала с телеэкрана, стал ее новым дискурсом. Марина хотела только одного – траура, в котором она могла бы укрыться, – а вместо этого появление на экране катапультировало ее в новый дискурс, на этот раз более солидный, более проработанный и даже по-своему удивительный, о котором она раньше и не помышляла, – замужество. Поскольку, как уже было сказано, никто не невинен, следует уточнить, что мать Марины была в курсе ее отклонений, но как всякая уважающая себя представительница мелкой словенской буржуазии, она считала избавлением от всех болезней выдать дочку за медика и поэтому ничего не сказала Марко Каррере. Ей даже в голову не пришло это сделать. Она просто увидела спасение в этом человеке и была готова на него молиться. То, что мать молится на Марко, придавало Марине храбрости вставать каждое утро и начинать бороться, чтобы осчастливить ее. Разве что только…

Разве что только ее матери однажды не стало – умерла раньше срока, всего в шестьдесят шесть лет от рака печени. Прекрасно, хотелось бы сказать: новый траур для Марины, настоящий, реальный, благодаря которому можно было бы продержаться долго, если не всю жизнь. Но этого не произошло: тяжелая потеря, смерть единственного человека, которого Марина Молитор когда-либо любила, подкосила ее. Никакого траура, одно озлобление. Все жертвы, принесенные ею ради счастья матери, казались отныне напрасными, загубленными трусливым материнским бегством. Как она позволила себе умереть? И как теперь Марина могла следовать ее советам, если дискурс, в пределах которого она была вынуждена каждый день оставаться, – этот злосчастный брак, который она на себе тянула, чтобы все были счастливы, – напоминал ей ни много ни мало материнский приказ? Марина была ослепительно красива и окружена толпами воздыхателей, в основном на работе, в школьном дворе, когда забирала Адель, пока еще занималась ею, или в тренажерном зале, куда она стала ходить, когда из-за веревочки дочерью стал заниматься Марко. Какой теперь имело смысл оставаться добродетельной, когда мать лежала в земле и кормила червей? Марина стала трахаться с кем ни попадя. Можно не сомневаться, что потрахаться – по-быстрому, в какой-нибудь пустой нотариальной конторе или в гостиничном номере, или же (в дискурсе она была гетеросексуальна, но за его пределами – бисекс) достичь фантастических оргазмов в обеденный перерыв со своей косметологиней по имени Бьяджа, прелестной малышкой, сплошь в татуировках, узницей улицы Мандрионе[42]42
  Имеется в виду многокилометровая улица в римском районе, воспетом Пьером Паоло Пазолини, здесь до сих пор в лачугах ютятся люмпены времен «экономического бума» и внутренней миграции.


[Закрыть] – приносило Марине настоящее ощущение жизни, по ее понятиям, чувство риска, распада, помимо всех ее распроклятых коконов; но то, что она мать, ее сдерживало, порой ее передергивало от мысли, что своими сексуальными утехами она оскверняет поцелуи в лобик дочери, привязанной к веревочке, как марионетка. Поэтому она приложила усилия к тому, чтобы сменить дискурс, чтобы вернуться в надежное укрытие, чтобы держать себя под контролем. Постоянная связь. Да, ей нужна постоянная связь с каким-нибудь поклонником чином повыше, как подсказала бы ей покойная мать, загорелым и с легкой проседью, капитаном «Люфтганзы», налетавшим 25 000 часов, с женой и двумя дочерьми подросткового возраста, живущими в баварском Мюнхене, и владеющим еще одним домом в Риме и другим в Австрийских Альпах, и, кроме того, обладающим заразительной страстью к бандажу в эротических играх. Они виделись раз, максимум два раза в неделю согласно расписанию его полетов средней дальности, как правило, в Риме, во второй половине дня, в его доме на улице Боскетто – и они развлекались, о да, развлекались по полной. Марина с полнейшим бесстыдством рассказывала обо всем доктору Каррадори, который в силу ее откровенности счел, что сумеет уберечь ее от угрожавших ей тяжелых последствий. Порой он устраивал ей грандиозную головомойку, иногда поражал ее, слушая молча сальные подробности ее похождений, но то, что он ей верил – это точно: он был убежден, что установлен бесценный канал доверия с этой женщиной, разговаривавшей на созданном ею самой языке притворства и лжи, и что этот канал представляет собой единственный настоящий дискурс, в который Марину можно направить с надеждой, что она навсегда останется в нем. Впрочем, эта жалкая ситуация казалась устойчивой: год, два года, два с половиной года. Разве что только…

Разве что только Марко Каррера ничего этого не видел, не замечал, не подозревал, позволял себя обманывать, и раздумывая над причиной, почему он так поступает, такая женщина, как Марина, без особого труда дала ответ на вопрос. Она стала искать и с легкостью обнаружила письма: этот придурок их прятал в коробке, где лежала урна с прахом Ирены (который ему удалось раздобыть в морге на флорентийском кладбище Треспиано, где всем известный служащий по имени Аделено за пятьдесят тысяч лир готов был нарушить закон, вскрыть запечатанную урну, поступившую из печи крематория, и незаконно разделить прах покойного между родственниками, которые к нему обращались). То есть ни одного прокола, попадание в точку с первого раза, а в дальнейшем новые доказательства: электронная почта, платежи по кредитным карточкам, счета из гостиниц – короче, масса всего. Так вот почему Марко ничего не замечал: этот подонок занимался любовью со своей шлюхой у Марины под носом. Годами, черт побери. Годами. Они пользовались почтой «До востребования», как в девятнадцатом веке. Летом в Больгери вели себя тише воды ниже травы, едва разговаривали, чтобы не бросаться в глаза, но в течение года встречались еще сколько, будь здоров. Думали друг о друге, мечтали друг о друге, цитировали стихи и песни, ворковали как голубки – они любили друг друга практически с восемнадцати лет, думая, что все обойдется, потому что не занимались сексом. Сучонок. Сучка. Ублюдки. А она, Марина, чувствовала за собой вину…

Идем дальше. Даже как-то неловко сравнивать то, что Марина скрывала от Марко, с тем, что он скрывал от нее: это даже не история человека с карабином против вооруженного револьвером – здесь речь идет о праще против бомбы. И тем не менее открытие его измены – неважно, что эти двое придурков и не думали трахаться, все равно это была измена, в письмах с их любовной блевотиной, – наполнило Марину такой яростью, какой она еще никогда не испытывала, и сделало ее крайне опасной. Она вновь была выброшена из своего дискурса, и сеть, раскинутая доктором Каррадори, не смогла ее удержать: мазохизм слился с агрессивностью, разум с безумием, порядочность с низостью, и Марина сделала то, что она сделала, а то, что она сделала, было менее страшно, чем то, что чудом не получилось. Она была по природе дикая, эта Марина, дикая и необузданная: окончательный выход из какого-либо дискурса означал для нее возвращение домой после прожитой в изгнании жизни, и ударная волна, поднятая этим возвращением, не пощадила никого, кто находился в радиусе ее боли. Потому что одно не вызывает сомнений: Марина страдала. Она жутко страдала из-за смерти матери, страдала, узнав об измене Марко. Страдала из-за того, что сделала вслед за этим, страдала еще больше из-за того, что задуманное вышло не так, как ей бы хотелось, и, наконец, по окончании всего страдала в неописуемом страхе и без какой-либо надежды выхода, когда очутилась одна в центре кратера, образованного вулканом ее бешенства.

Разве что только Марко поймет это спустя долгие годы, когда ему станет все ясно, но будет уже ни к чему. Он поймет, что виноват был он. Она лишь выдумала траур, он же свалился ей на голову и одурманил сказочной выдумкой, будто они созданы друг для друга. Они не были созданы друг для друга. Никто не создан ни для кого, сказать по правде, а такие люди, как Марина Молитор, не созданы даже для себя. Она просто искала укрытия, дискурса, чтобы протянуть какое-то время; он искал счастья – ни больше ни меньше. Она ему вечно врала, это верно и крайне нехорошо, ибо вранье – раковая опухоль, пускающая метастазы той же субстанции, что и органы, которые они пожирают, но он поступил еще хуже: он ей поверил.