Текст книги "Тяжелый понедельник"

Глава 4

В комнате 311 было полутемно. Верхний свет горел только над узкой площадкой перед рядами стульев, расставленных в этой небольшой аудитории. В пятне света стоял Тай Вильсон. Одетый в голубую операционную форму и накрахмаленный белоснежный халат, сцепив за спиной руки, Тай был, казалось, совершенно спокоен – как будто в это раннее утро понедельника он пришел сюда поболтать с хорошим приятелем. На левом нагрудном кармане халата были аккуратно вышиты его имя и фамилия, а ниже значилось: «Отделение нейрохирургии». В карманах ничего не было.

На самом деле ни о каком спокойствии не могло быть и речи. Тая тошнило от адреналина, гулявшего в крови и сжимавшего артерии, несущие кровь к желудку. Он изо всех сил старался выровнять дыхание: вдох – носом, выдох – ртом. Но дышал все равно часто и, еще не начав говорить, вспотел. Крупные капли выступили на лбу. Это была тысячи раз описанная реакция, свойственная всем без исключения животным, в том числе и людям, реакция борьбы или бегства.

«Апокринный пот», – подумалось вдруг Таю. Этот термин из студенческого прошлого вдруг непостижимым образом всплыл в памяти. Да, есть два типа потовых желез: экзокринные – выделяющие благотворный, охлаждающий пот физического труда, и апокринные – выжимающие из организма пот под действием гормонов страха. Сейчас у него работали именно апокринные железы.

Собаки издалека чуют запах страха и отчаяния. Женщины тоже обладают этой способностью – это Тай знал не из книг, а из личных наблюдений. Ему приходилось видеть своих друзей, соучеников, университетских однокашников – умных, здравомыслящих людей – источавшими запах отчаяния, и женщины чуяли этот запах, прежде чем друзья успевали открыть рот. Тай был уверен, что сейчас и от него исходит этот душок страха и обонятельные луковицы коллег, сидящих в первых трех рядах, буквально купаются в этом аромате апокринного пота. Он впервые был здесь не хладнокровным наблюдателем, а главным героем под горячим светом софитов.

Тайлером Вильсоном овладело безумное, иррациональное желание вылететь за дверь, опрометью сбежать по лестнице, повернуть налево, пробежать мимо аптеки и магазина подарков, пересечь выложенный мрамором вестибюль и рвануть через вращающиеся двери выхода прочь от двенадцатиэтажного здания больницы, оторваться от него, как отрывается от Земли ракета, преодолевшая силу земного тяготения. Прочь отсюда, от кладовых, от курящих больных онкологического легочного отделения с их капельницами и кислородными приборами, от комнат ожидания с застывшими в тревоге родственниками и случайными сочувствующими. Он пробежит мимо дремлющего за столом охранника Стэна, мимо женщин с тележками, развозящих по больнице все на свете – от пончиков до китайской лапши. Вперед, вперед, в гараж. Там он заведет «астон» и, не оглядываясь, поедет по федеральной трассе на юг. Наверняка в Мексике, Коста-Рике или Чили найдется больница, где оценят его квалификацию и не обратят внимания на плохой испанский. Тай почти явственно увидел себя работающим в другом месте. Не важно в каком. Но это смутное видение так и не стало отчетливым. Он никогда не будет играть в игры неудачников.

Пальцы непроизвольно сжались в кулак, мышцы набухли от прилива крови. Вильсон принялся нетерпеливо постукивать ногой об пол. Как бы ни хотелось убежать, такой возможности у него не было. Он сам выбрал Челси, потому что здесь регулярно, по утрам в понедельник, разбирали неудачные полеты. Тай окинул взглядом комнату 311. Она была заполнена врачами хирургических отделений, коллегами, собратьями по цеху. В амфитеатре было не меньше шестидесяти человек. На разборы ходили все, кто имел на это право. Многие отхлебывали кофе из больших картонных стаканов, но все смотрели на него не отрываясь. Наверное, коллеги не верили своим глазам: Тай Вильсон стоял там, где не хотел бы оказаться ни один врач больницы, и ждал своей очереди объяснить допущенную ошибку. Это место перед рядами стульев было предназначено только для тех, кто по трагическому недосмотру совершил непоправимую ошибку.

В первом ряду сидели Тина, Сидни и Пак. Лицо Тины было хмурым, она изо всех сил пыталась ободряюще улыбнуться Таю, но улыбка выходила кривой и неестественной. Конечно, был здесь – в середине первого ряда – и главный хирург больницы, Босс, доктор Хардинг Л. Хутен. Выглядел он строго и официально – в узких бифокальных очках и при галстуке-бабочке. Хутен, видимо, специально назначил такое неудобное время для разборов – в шесть утра – только для того, чтобы показать, кто здесь босс. Самому Хутену сегодня пришлось встать еще раньше, чтобы приготовиться к назначенной на сегодня операции по разделению сиамских близнецов.

Убранство комнаты 311 едва ли заслуживает отдельного описания. В отличие от нейрохирургического отделения здесь не было никакой роскоши. Ковер был во многих местах вытерт едва ли не до дыр, многие стулья жалобно скрипели под тяжестью сидевших на них хирургов. Но именно этот небольшой зал, о существовании которого не догадывались многие работавшие в больнице врачи, притягивал к Челси первоклассных хирургов. Вероятно, это было то же чувство, которое притягивает ортопедов с красными дипломами к больницам Рочестера, Миннесоты или к клинике Мэйо. Хирурги тянулись в Челси, а не в другие клиники, где не слишком строго спрашивали за ошибки и платили более щедрую зарплату.

Комната 311 была тем местом, где им напоминали о высочайших стандартах. Спрашивать врачей о том, почему они выбирают суровость нелицеприятных разборов всех случаев осложнений и смертей, – это все равно что спрашивать настоящих солдат, почему они стремятся попасть в школу рейнджеров. Жизнь полна компромиссов, можно выбирать и удобные пути. Можно размывать грани и срезать острые углы. Почему и в самом деле не выбрать место, где с тебя не спросят за недосмотры и лень? Зачем стремиться туда, где не удовлетворяются просто хорошей работой? Именно это и привлекало к Челси лучших врачей. Эта больница не была комбинатом, напичканным техникой. Здесь не было избытка украшений и свистков – новейших сканеров и лазеров, о которых горделиво пишут в своих рекламах другие больницы. Не прельщал Челси и местоположением. Чем он прельщал, так это комнатой 311.

Тай все это прекрасно знал. Его обхаживали, стремясь заполучить, многие лучшие больницы. Университетская клиника в Лос-Анджелесе даже подарила ему абонементы в первый ряд на игры «Лос-Анджелес лейкерс». За счет Корнельской больницы Вейля он бесплатно летал в Нью-Йорк на «Гольфстриме». Но он отказался от этих возможностей и остановил выбор на Челси. В триста одиннадцатой комнате врачи и ученые находили в себе мужество критиковать себя и друг друга, выявлять ошибки, которые в других случаях оставались бы незамеченными, и в результате Челси двигал науку быстрее, чем другие медицинские центры. Разборы по понедельникам служили источниками лучших в мире публикаций в медицинских журналах. В Челси работали лучшие врачи, и им нравилось сознавать себя лучшими. Правда, этот интеллектуальный, но варварский ритуал требовал невинных жертв, и их приносили – такова неизбежная цена высокого врачебного искусства.

Обсуждение ошибок, осложнений и смертей часто превращалось в суровое испытание даже для бывалых и видавших виды хирургов. Здесь раскрывались личности – прямые и искренние, боязливые и осторожные. Некоторые с готовностью обвиняли во всем анестезиологов, вспомогательные службы – кого угодно, только не себя. Другие устраивали представления, насыщенные черным медицинским юмором. Подчас обсуждение превращалось в схватку, когда хирурги вели себя немногим лучше, чем члены одной из соперничающих уличных банд. Эти разборы были примечательны не только тяжестью обсуждаемых случаев, но и человеческими драмами, которые могли за ними последовать.

Никто так не следил за соблюдением правил больницы, как Босс – Хардинг Хутен. С виду это был настоящий денди с его галстуками-бабочками и копной густых седых волос, но если считать его подчиненных взводом солдат, то он был для них въедливым и придирчивым унтером. Он часто без предупреждения появлялся в послеоперационных палатах, а иногда и в операционных, чтобы удостовериться, что все идет по правилам, принятым в Челси. Он ругал медсестер за то, что они оставляли на постах истории болезни, где в них мог заглянуть кто угодно; за то, что они отвлекались, раскладывая лекарства, рискуя ошибиться. Однажды он одернул врача, часто назначавшего катетеризацию мочевого пузыря, так как это увеличивало риск инфекции. Он разносил хирургов за то, что они доверяли фельдшерам сортировать по важности вызовы к неотложным больным. Однажды он даже отчитал санитара, который, по мнению Хутена, недостаточно старательно тер пол шваброй. «Ты возишь тряпкой так, как будто красишь пол, а его надо мыть! В больнице должно быть чисто». С этими словами Хутен вырвал швабру из рук санитара и начал оттирать пол. Он мыл его до тех пор, пока санитар не отобрал у него свой инвентарь.

«Все, что мы здесь делаем, должно быть направлено на лечение больных. Чистота помогает людям выздоравливать». Он произнес это так громко, чтобы его слышали все, кто был в это время поблизости. Сотрудники останавливались, чтобы посмотреть на главного хирурга, моющего шваброй пол, а потом, опустив глаза, шли дальше, понимая, что и сами часто нарушали правила, а выслушивать неприятные замечания им не хотелось.

Тай попытался представить себе Хутена со шваброй, но из этого ничего не вышло. Он никак не мог успокоить дыхание, сердце бешено стучало, мысли метались. Он опять постарался сосредоточиться на дыхании, медленно, через нос вдохнул. Воздух омыл верхнечелюстную, потом решетчатую пазуху… «Прекрати панику!» – приказал себе Вильсон. Выдох ртом. Он медленно выдохнул.

Во время студенческих каникул Тай прыгал с парашютом в Сан-Хуане-Капистрано и плавал с аквалангом в кишащем акулами море у берегов Багамских островов. Несколько раз ему случалось пережить невероятный страх, сменившийся невероятной радостью от того, что удалось избежать смертельной опасности. «Ничто не заставляет чувствовать себя живым сильнее, чем ощущение близости смерти», – сказал однажды его друг. Так вышло, что это был его единственный друг. Трагедия и ирония судьбы: несколько лет назад этот друг покончил с собой. Тай вздрогнул и попытался отогнать эту мысль. Все его прыжки с парашютом, все приключения с акулами не подготовили его к сегодняшнему испытанию. Необходимость впервые в жизни предстать перед судом товарищей и коллег вызывала не просто страх, а неподдельный ужас. Как отнесутся коллеги к тому, что случилось, как будут они его судить? На этих разборах ценили только искренность и беспристрастность и отвергали амбиции.

Тай сделал еще один глубокий вдох, стараясь восстановить циркуляцию «ва», и медленно, словно подбирая слова, заговорил:

– Около пятнадцати часов тридцати минут двадцать третьего октября меня вызвали в приемное отделение для осмотра одиннадцатилетнего мальчика.

Тай замолчал, вдруг живо представив себе Квинна Макдэниела. На вид мальчик был абсолютно здоров. Волосы и кожа буквально лучились той жизненной силой, какая бывает отпущена человеку только в юности. На губах мальчика играла лукавая улыбка, а яркие веснушки просто кричали, что их владелец почти все время проводит на открытом воздухе. Под мышкой Квинн держал футбольный мяч, а когда он шел по коридору к смотровому кабинету, бутсы четко стучали по линолеуму. Тай тогда подумал, что если у него будет когда-нибудь сын, то он обязательно должен быть похож на этого парня. Мальчишка просто источал радость жизни. Здоровье сочилось из всех пор, и Таю стало непонятно, зачем его вообще сюда вызвали.

– Мальчика привезли в больницу после того, как он во время игры в футбол столкнулся с другим игроком и они ударились головами. При осмотре не было выявлено никаких отклонений. Давление, пульс, дыхание – все было в норме. Мальчик производил впечатление совершенно здорового, тренированного подростка, – продолжал Тай, обращаясь к собравшимся хирургам. Он вдруг вспомнил прочитанную когда-то фразу: если сможешь сохранить здоровье и жизнелюбие одиннадцатилетнего ребенка, то проживешь тысячу двести лет! Но этот мальчик уже не проживет!

После осмотра Тай и врач приемного отделения, Макс Голдман, вызвавший его, отошли от мальчика и его матери. Перед тем как вызвать нейрохирурга, врач отделения сделал мальчику КТ – не потому, что ожидал что-то увидеть, а просто чтобы на всякий случай прикрыть задницу – так он объяснил свои действия Вильсону.

– Понимаю, выглядит он совершенно здоровым, – тихо, чтобы его не слышал никто, кроме Тая, сказал Голдман, – но на снимках я увидел нечто такое, что вам следовало бы на них взглянуть.

С этими словами Голдман повел Вильсона в темную комнатку, где светился компьютерный экран. Врач сел за компьютер, набрал что-то на клавиатуре и начал показывать Таю один снимок за другим.

– Я не мог поверить своим глазам, – продолжал Тай. – Я дважды сверил фамилию мальчика с номером снимка, чтобы убедиться, что глаза меня не обманывают. У мальчика была большая, похожая на злокачественную, опухоль в левой височной доле. – Вильсон помолчал, перевел дыхание и снова заговорил: – В тот момент я принял решение об экстренной операции, так как, по моему мнению, мальчику в любой момент угрожала внезапная смерть.

– Доктор Вильсон, вам не пришло в голову, что перед операцией стоило бы назначить какие-то дополнительные анализы? – едко спросил Хутен.

– Нет, сэр, – ответил Вильсон.

– Вы не посчитали нужным показать снимки другим авторитетным коллегам? – спросил кто-то из темноты зала. Спросивший особо подчеркнул слово «авторитетным», словно хотел дать понять, как низко ценит других нейрохирургов Тайлер Вильсон.

– Нет, – ответил Вильсон и посмотрел в сторону невидимки. С ярко освещенного места, где он стоял, было трудно разглядеть сидящих в задних рядах. С Хутеном проблем не было – он сидел в трех шагах от Тая.

– Почему вы не обратились за помощью, доктор Вильсон? – спросил Хутен.

– Я не думал, что она мне понадобится.

– Вы не думали, что она вам понадобится, – четко и раздельно произнес Хутен. Таю показалось, что слова эти свинцовой тяжестью повисли в воздухе. – Вы решаетесь на опасную для жизни больного операцию и не считаете нужным ни с кем посоветоваться? Не считаете нужным послушать мнение других коллег?

– Это несомненная ошибка, – пробормотал кто-то в задних рядах.

Тай ждал такой реплики разве что от Суна Пака, но Сун молча сидел в первом ряду, положив ногу на ногу. Он явно был чем-то расстроен и нервно потирал виски. Тай ожидал, что Сун будет радостно улыбаться – еще бы, единственный соперник, фаворит, вдруг так неудачно споткнулся. Но и без Пака настроение аудитории на глазах оборачивалось против Тая Вильсона.

– Как насчет простого анамнеза жизни? Вы могли собрать его, прежде чем вскрывать череп ребенка? – снова заговорил Хутен. «Ведет себя как инквизитор», – подумалось Таю. – Если вы пренебрегли помощью коллег, то кто мешал вам обратиться за помощью к больному или к его матери?

– Теперь я понимаю, что был не прав.

Тай видел, куда клонит Хутен со своими вопросами. Шеф хотел, чтобы до всех дошла необходимость коллегиальных решений, и только потом собирался заняться сутью ошибки Вильсона.

– Анамнез не был собран, – подытожил Хутен и взмахом руки приглушил ропот, поднявшийся в аудитории. – Продолжайте, доктор Вильсон.

Казнь должна быть публичной, и Хутен дал Таю веревку. На которой тот мог теперь самостоятельно повеситься. «Да, я проявил самоуверенность», – подумал Тай. Ему не раз говорили, что в больнице нет ему равных по хирургической технике. Он никогда не сомневался в себе, но теперь эта уверенность пошатнулась. Но не в технических навыках, а в способности к суждению. Что бы произошло, если бы он отложил операцию?

– Я решил выполнить левостороннюю краниотомию, а речевую область картировать при бодрствующем состоянии больного, – продолжал Тай. – Установив иммобилизующие спицы в правой лобной области и в левой затылочной области, я попросил анестезиологов разбудить мальчика.

…Во время операции сестры должны были периодически проверять сохранность речи, предъявляя больному рисунки предметов, которые мальчик должен был вслух называть. Мальчик лежал на правом боку. Он открыл глаза, немного испугался, но, увидев Тая, улыбнулся.

– Знаешь, я не сказал тебе… но я всегда хотел стать нейрохирургом, когда вырасту… – Речь мальчика была невнятной из-за лекарств. Квинн Макдэниел помолчал, потом добавил: – Или пожарным…

Воспоминание было невыносимым. Тай покашлял, чтобы удержать подступившие к глазам слезы.

– Я сделал разрез от края скуловой кости перед левым ухом до средней линии. Трепанация была выполнена без особенностей.

– Как чувствовал себя больной на этом этапе операции? – резко спросил Хутен.

– Не было никаких проблем, сэр. Мальчик был в сознании и разговаривал с анестезиологом.

– Мальчик не испытывал боли?

– Нет, сэр. Он говорил, что чувствует неприятное давление на голову, когда я высверливал отверстия, но это в порядке вещей.

– Кровоточили ли ткани при рассечении скальпа?

Тай кивнул:

– Да, кровотечение было, но я легко справился с ним – электрокаутером и клипсами.

– Продолжайте, – скомандовал Хутен.

Мысленно Тай снова перенесся в операционную. Тогда он взглянул на висевшие на стене часы и отметил время: двадцать три часа тридцать четыре минуты. «Отлично, – подумал он, – пора удалять опухоль». Но это была не простая опухоль…

– Увидев опухоль, я сразу понял, что она злокачественная, – сказал Тай аудитории. – Отростки опухоли проникали глубоко в ткани мозга, а сама опухоль имела насыщенно красный цвет.

В тот момент Тай ощутил жуткий, непередаваемый ужас. Он понимал, что мальчик вскоре умрет от этой опухоли. Медицинская наука не настолько совершенна, чтобы спасти его. Единственное, что он может сделать, – это удалить видимую часть опухоли и дать мальчику и его матери еще немного времени. Тай уже начал думать, что он скажет матери, Эллисон Макдэниел. Придется сказать, что ее ненаглядный малыш проживет еще год, от силы два, а потом начнет медленно и мучительно умирать – теряя живой разум и истаивая на ее глазах.

– Я начал удалять опухоль, – продолжал Тай, глядя в глаза Суна Пака, – и вот тогда началось кровотечение. Оно было более массивным, чем я ожидал. – Голос Тая дрогнул. Хирурги смотрели на него во все глаза. Казалось, Тина Риджуэй сейчас вскочит с места.

Молчание нарушил Хутен. Он заговорил спокойным, размеренным тоном, в котором слышалась та

основательность, с какой закрывается хорошо сделанная дверь.

– Мы все крепки задним умом, доктор Вильсон. Расскажите нам, что вы могли бы выяснить, если бы тщательно собрали анамнез? – В аудитории повисла мертвая тишина. У Тая подкашивались колени. Ему нечего было сказать в свое оправдание.

– Мальчик был здоров, как и его мать. Мать не страдала ни хроническими, ни наследственными заболеваниями.

– А отец?

– Отец не жил с семьей. Мальчик его даже не знал. Я не думал…

– Вы. Никогда. Не должны. Думать, – резко перебил его Хутен. Слова его прозвучали как страшное заклинание. Он махнул рукой в сторону собравшихся хирургов: – Я хочу. Чтобы все это поняли. Мы – целители, но мы, при этом клиницисты и ученые, мы должны придерживаться испытанных методов клинического анализа. У нас есть такие методы. И вот что случается, когда мы начинаем думать. – Хутен повернулся к Таю. – Позвольте еще раз задать вам прежний вопрос, доктор Вильсон. Что бы вы выяснили, если бы перед операцией собрали подробный анамнез, не только мальчика и матери, но и биологического отца?

В этот момент Тай был готов возненавидеть Хутена, но не смог. Старый врач был во всем прав. Тай понимал, что совершил роковую ошибку и цену этой ошибки невозможно ничем оправдать. Мальчик умер раньше, чем должен был умереть.

– Итак, мы слушаем вас, доктор Вильсон.

– Я бы выяснил, что у мальчика была пятидесятипроцентная вероятность болезни Виллебранда, а значит, была опасность массивного, не поддающегося контролю кровотечения. Я бы выяснил…

В этот момент распахнулась задняя дверь аудитории. Тай умолк на полуслове, все хирурги оглянулись. В проеме возник мощный силуэт Джорджа Виллануэвы. Он прошел к первому ряду, потрепал по плечу Тину Риджуэй и посмотрел на Босса.

– Я ничего не пропустил? Этот красавчик уже объяснил, как он убил ребенка?

Было видно, что Тай вздрогнул, но в ту же секунду снова мысленно перенесся в операционную, где в последний раз видел живым Квинна Макдэниела. Кровотечение не останавливалось. Анестезиолог давно перестал читать газету и время от времени тревожно смотрел на открытую рану. Музыка тоже умолкла.

– Тай, – прошептал анестезиолог, чтобы его не услышал мальчик, – мы уже трижды переливали кровь, но ее не хватает. Сердце начинает сдавать. – Тай метнул на анестезиолога отчаянный взгляд и жестом попросил углубить наркоз. Анестезиолог интубировал трахею Квинна и погрузил ребенка в наркотический сон. Тай изо всех сил пытался остановить кровотечение, но кровь просто не желала свертываться. «Что… происходит?»

– Торакотомия! – крикнул Тай собравшимся вокруг стола сестрам. Он решился на последнее средство – вскрыть грудную клетку и начать прямой массаж сердца, заставив его качать кровь до тех пор, пока она вся не вытечет из мальчика…

Тай неистово размахивал руками, рассказывая коллегам, что происходило в операционной. Он почти забыл, где находится, пока строгий голос не напомнил ему, что сейчас начало седьмого утра и он в комнате триста одиннадцать.

– Вы действительно думали, что это поможет, доктор Вильсон?

На мгновение Тай растерялся, но потом поднял голову и посмотрел в глаза Хутену:

– Нет, сэр, я так не думал.

После того как мальчик умер, оцепеневший Тай направился в раздевалку. Такие раздевалки обычно бывают при спортивных залах. Один из фельдшеров весело осведомился, как дела у мальчика. Тай поднял на парня пустой взгляд и ничего не ответил.

– О, простите. Ну… невозможно же спасти всех, – тихо сказал фельдшер Таю, усевшемуся на скамью и начавшему снимать обувь. Вся его одежда была пропитана кровью Квинна. Вся вплоть до нижнего белья. Кровь хлюпала в тапочках. Тай разделся и бросил все в бак с грязным бельем. Он долго стоял под душем, стараясь оттереть кровь и отчаяние. Выйдя из душа, переоделся в костюм, надел белую сорочку и повязал галстук. Мать Квинна Макдэниела не должна видеть на нем следов крови своего сына. Когда Тай вышел в комнату ожидания, было около четырех утра. На стуле одиноко сидела Эллисон Макдэниел.

Она посмотрела в глаза врача и все поняла. Лицо ее сморщилось и обмякло. Взгляд матери ударил Тая в самое сердце. Захотелось повернуться и бежать прочь. Другие хирурги обычно посылали резидентов сообщать родственникам, что их близких, любимых и единственных больше нет. Это было намного легче. Можно было стряхнуть с плеч невыносимую тяжесть и заняться следующим случаем, не оглядываясь назад. Но Тай давно – после того, что случилось с его братом, а потом с сестрой, – поклялся, что всегда, как бы ни было тяжело, что бы ни случилось, будет выходить к родственникам сам.

Он помнил, какое лицо было у матери – в трех тысячах миль отсюда и тридцать лет назад, – когда ей сказали, что умер его брат Тед. Опухоль мозга была выявлена всего за несколько месяцев до этого, и Тед дрался со смертью изо всех сил. Он был молод и здоров – и вдруг его не стало. О смерти сына матери сообщил не хирург, а больничный социальный работник. Из-за этого страшную новость было почему-то тяжелее и осознать, и принять. Весть о смерти Квинна, как в свое время Теда Вильсона, оказала иссушающее, почти физиологическое действие на их матерей. Черты их лиц мгновенно стали неузнаваемыми и зыбкими, как пошатнувшаяся вера в справедливость мироздания. Щеки и уголки рта опустились, словно под тяжестью страшной вести. Кровь схлынула с лиц, обе женщины стали как будто меньше ростом.

В тот момент Тай был с матерью один. Ему было восемь лет. Отец и две сестры пошли в ближайший магазин – купить что-нибудь поесть. Вид материнского горя потряс Тая больше, чем известие о смерти брата, которую он сначала даже не осознал.

– Мне трудно это говорить, мэм, но ваш сын не перенес операцию, – произнес социальный работник тридцать лет назад. Тай не сразу понял, что означали эти слова. Брата снова отвезли в палату с прохладной кроватью и привинченным к стене телевизором? Тай очень на это надеялся. Он никогда не говорил об этом родителям, но очень рассчитывал, что Тед останется в больнице навсегда. Каждый раз Тед спрашивал, есть ли у Тая билет, а Тай вручал брату фантик – воображаемый билет на диснеевские мультики, после чего Тед включал телевизор, а Тай забирался на кровать, которой Тед с помощью кнопок придавал форму кресла. Глядя на мать, Тай чувствовал, что произошло что-то плохое, очень плохое, хотя и не понимал, что именно. Он не представлял себе жизни без старшего брата. Сама мысль о смерти Теда была невозможна для Тая, который обожал брата до такой степени, что подражал его птичьей походке и слегка косящему взгляду.

Трагедия подточила отношения родителей. Отец стал надолго исчезать по вечерам. Когда он приходил, то бывал обычно немногословен и молча как потерянный бродил по их маленькому дому. Мать с головой погрузилась в работу. Она была риэлтором и большую часть выходных дней моталась с клиентами по южной Калифорнии. Она занималась в основном новичками, людьми, впервые покупавшими недвижимость. Это значило, что комиссионные были небольшими, жилье – дешевым, а сделки неприбыльными. Тай догадывался, что мать держится за эту работу потому, что ей нравится общаться с полными светлых надежд на будущее молодыми парами. Брак родителей распался вскоре после смерти Теда – через год или два. Узы рухнули, не выдержав тяжести горя.

Когда Тай был подростком, родители на короткое время встретились. В отделении скорой помощи, где их свела следующая семейная трагедия. Обоим было уже под пятьдесят, но выглядели они старше своих лет. Несмотря на то что оба состояли в новых браках, родители обнялись и долго стояли, тесно прижавшись друг к другу. Теперь их связывали странные и страшные узы – общее горе утраты уже двоих детей. Тай с матерью приехал в больницу, когда сестра Кристина была уже в операционной. Все случилось незадолго до этого в продуктовом магазине, где Кристина стояла в очереди за кока-колой и жвачкой. Друзья ждали на улице и нетерпеливо махали ей руками, когда в магазин торопливо вошел какой-то человек.

– Прошла всего секунда. Мы увидели вспышки и услышали громкие хлопки, – рассказывали потом оставшиеся на улице друзья. Стрелка так и не нашли. Он оставил на месте преступления двоих убитых и Кристину – живую, но с пулей в голове. Прогноз был неблагоприятный.

К ним вышел молодой нейрохирург и сухо сообщил, что Кристина осталась жива, но до конца дней будет находиться в вегетативном состоянии. Врач говорил буднично, по-деловому, как слесарь в автосервисе, равнодушно предлагающий клиенту поменять резину. В тот миг в родителях угасла последняя искра жизни. Они продолжали дышать, их сердца продолжали биться, но души их в тот момент умерли.

Но теперь на Тая эта страшная новость оказала совсем другое действие, чем весть о смерти брата. Трагедия с сестрой заставила его собраться и обрести ясную цель. В свое время смерть брата вызвала у Тая приступ ярости; он возмутился равнодушием врача, озлобился на несправедливый и бесчестный мир, стал своенравным и неуправляемым подростком. Он легко приходил в бешенство, плохо учился. Но бедственное положение сестры преобразило Тая до неузнаваемости. Он решил во что бы то ни стало стать нейрохирургом и делать для спасения больных то, что не могут делать другие. С этого момента вся его жизнь была подчинена одной-единственной цели. Он стал первым учеником в школе, затем лучшим студентом в университете, а потом одним из лучших в стране нейрохирургов. Но Тай не забыл, как в обоих случаях отнеслись врачи к его родителям. Они уклонились от встречи с матерью. Тай не забыл, что именно равнодушие врачей сделало горе матери еще более невыносимым. Не было поэтому ничего удивительного в том, что он – хотя мог быть порой нетерпимым и высокомерным в отношениях с коллегами – неизменно проявлял смирение и сочувствие в беседах с больными и их родственниками.

Стоя перед Эллисон Макдэниел и готовясь сообщить ей самую страшную новость, какую только можно сообщить матери, Тай вспомнил те калифорнийские больницы: вспомнил больничного чиновника, буднично сказавшего о смерти брата, сестру, долгие годы находившуюся в отделении для тяжелых хронических больных, вспомнил и свою клятву спасать больных в самых безнадежных случаях. Тай почувствовал, как нестерпимо горячая слеза покатилась по его щеке.

– Все очень плохо? – тихо спросила Эллисон.

Тай откашлялся, прежде чем смог заговорить.

– Да, мэм, – так же тихо ответил он. – Мы потеряли вашего сына.

Эллисон зарыдала, и Тай взял ее за руки.

– Я знаю, что вы сделали все, что могли, – сказала она. Таю перехватило горло, и он не смог ничего ответить. Эллисон Макдэниел подошла к нему и обняла. Это объятие немного успокоило и одновременно поразило до глубины души. Лучшего хирурга больницы Челси успокаивает мать больного, которого он только что убил, – Тай понимал это так, сознавая меру своей вины. Эллисон медленно собрала свои вещи и пошла к выходу. В дверях она обернулась, смахнула слезу, посмотрела на Тая и сказала:

– Я понимаю, как вам было тяжело.

Рядом, за стеной, глотая слезы, стояла медсестра Моника Тран, звонившая из пустого коридора своему другу.

– Я решила оставить ребенка. – Она не могла больше говорить и нажала кнопку отбоя.