Текст книги "Территория чудовищ. Путеводитель для осторожных туристов"

Первая ночь

В третьем классе Вэйвэй помогает стюардам перегонять пассажиров в столовый вагон и обратно, попутно стараясь привести в порядок груды разбросанных повсюду пожитков. Обычная работа, но Вэйвэй чувствует какую-то оторванность от всего этого, словно забыла движения танца, когда-то бывшего ее второй натурой. Словно сбилась с такта.

Она прикладывает пальцы к оконному стеклу. Нетерпеливые, голодные рывки паровоза, ритм рельсов успокаивают. Как будто стекло заряжает ее энергией и та играет под кожей. Вэйвэй впускает в себя эти звуки, заглушающие щелканье каблуков Воронов, осколки воспоминания о предыдущем рейсе.

Компания заявила, что во всем виноваты стекла. В них были изъяны, трещины. Они-то и позволили Запустенью проникнуть в поезд.

Вэйвэй отдергивает руку. Компания заменила стекла, нашла другого управляющего для стекольной мастерской, лучше прежнего, как сказали команде, хотя Вэйвэй и не видит никакой разницы. («Дешевле прежнего», – говорит Алексей.)

Она вспоминает Антона Ивановича, прятавшего лицо под маской в стекольной мастерской железной дороги, или склонявшегося над микроскопом в лабораторном вагоне, или сидевшего одиноко в столовой команды. Всегда хмурого, словно он никак не может достичь полного соответствия стандартам, которые сам себе задал. Она вспоминает, сколько раз он проверял и перепроверял окна. Его не очень-то любили, он уделял больше внимания своим приборам, чем людям. «Он такой же, как его стекло, – говорили в команде. – Жесткий, негнущийся». Антон Иванович не видел необходимости о чем-то говорить с Вэйвэй. Но однажды сказал, стоя вот так же у окна: «Есть определенный тон, определенная точка, в которой они дышат согласно: железо, дерево и стекло».

Вэйвэй пытается уловить этот тон, но даже не знает, к чему надо прислушаться.

– Что это там?!

Исполненный паники женский голос обрывает ее мысли, и она оборачивается. «Что это там?!» Рефрен, эхом разносившийся по поезду в каждом рейсе. Команда научилась не реагировать на него. Ползуны, призраки – это привычная странность. Люди приспособились к непредсказуемости, к тому, что опасность меняется, искажается от рейса к рейсу. Как несколько лет назад, когда определенный оттенок желтого цвета стал вызывать у наблюдателя приступы тошноты. Он появлялся там, где его меньше всего ожидали увидеть, – на ветках деревьев или в чистой речной воде, и команде пришлось большую часть путешествия присматривать за теми, кто случайно посмотрел на эту желтизну.

Вэйвэй следует за взглядом женщины, замечает какое-то движение снаружи – темный силуэт, поворачивающийся к ней самой, – и отпрыгивает назад. Но в следующий миг слышит неуверенный смешок женщины и догадывается, что видела собственное отражение, свою фирменную фуражку, обернувшуюся чудовищем.

– Ради всего святого, задерни занавески! – говорит стюард третьего класса, подходя. – Люди подпрыгивают от испуга при взгляде на свое отражение.

Вэйвэй ненавистны эти первые ночи. Пассажиры ссорятся, пристают, напиваются, а частенько и одно, и другое, и третье сразу.

В этот раз они как-то по-особенному взвинчены. Никто не хочет закрывать глаза, опасаясь увидеть скопившиеся под веками тонкие пальцы кошмаров. Сначала слухи, пересуды, а теперь и реальность: они уже за чертой безопасности, темноту за окнами не нарушает ни один приветливый лучик света или гостеприимный огонь очага за приоткрытой дверью, а ведь еще предстоит преодолеть невообразимое расстояние.

Один из пассажиров меланхолично играет на старой, потертой скрипке.

– Ради бога, сыграйте что-нибудь веселое! – просит кто-то.

– Но ведь все русские песни такие грустные, – говорит Профессор.

Он сидит на своем обычном месте у окна, однако ведет себя тише обычного, и Вэйвэй поневоле обращает на это внимание.

– Почему Вороны заговорили про Общество? – спрашивает она.

– Ох… Я не разбираюсь в том, что связано с политикой, – отвечает Профессор.

– А вот и неправда!

Вэйвэй присматривается и с облегчением замечает, как дергаются его губы. Но она хорошо знает, что на Профессора нельзя давить, и поэтому спрашивает о другом:

– Вы заняли свою любимую койку?

Эта койка на среднем ярусе, в самом центре вагона. С нее Профессор может наблюдать за всем происходящим вокруг, но при этом сохранять удобную дистанцию. Нижние койки днем превращаются в общие скамьи, верхние установлены чересчур близко к потолку. Средние подходят лучше всего. Вэйвэй нравится подшучивать над предсказуемостью Профессора и его пристрастию к порядку.

– Да, там же, где и всегда, – отвечает он и резко встает.

Но Вэйвэй уже видит разницу. Обычно он путешествует налегке, оставляя сменную одежду и личные вещи в меблированных комнатах Москвы или Пекина, где жил между рейсами. Но в этот раз на койке лежат его сумки, свертки и открытый чемодан с десятками книг.

– Нужно было поговорить с тобой раньше, – начинает он.

– Значит, вы… – Вэйвэй замолкает.

– Я старею, дитя мое. Рано или поздно перестану путешествовать.

– Вас еще хватит на много рейсов, – произносит она, пытаясь скрыть дрожь в голосе.

Профессор улыбается:

– Сомневаюсь. Думаю, пора мне возвращаться домой, в Москву. Дать отдых дряхлым костям. Но ты не бойся, мы еще увидимся. Каждый раз, когда поезд будет приходить туда.

– Домой? Ваш дом здесь! – Она не хотела, чтобы это прозвучало обвиняюще. – А как же ваша работа, ваша рукопись? Люди надеются на вас…

– Моя работа…

Вэйвэй смотрит в усталое лицо. Он постарел слишком быстро.

– Все эти месяцы я пытался разобраться в случившемся, но вряд ли это мне вообще по силам. Какая же польза от моей рукописи? Что толку от версий и умозаключений, если от них не остается ничего, кроме пустоты?

– Но… разве Общество не занималось тем же самым?

Профессор разражается смехом:

– Ох, как же плохо ты о нас думаешь! А ведь я просил внимательней следить за тем, что мы делаем.

– Нет, я хотела сказать…

– Я знаю, девочка, что ты хотела сказать, и не обижаюсь. – Он утирает глаза. – Но ты же видишь, что все изменилось?

Она перебирает обрывки воспоминаний о последнем рейсе, которые так до сих пор и не привела в порядок. Кричит мужчина, кто-то скребется в окно. Скребется и скребется, пока на стекле не появляются пятна крови. Кто-то зовет ее по имени.

– Ничего не изменилось, – шепчет Вэйвэй.

Все, что ей нужно, находится в поезде. Все, что ее заботит. Ничего не изменилось.

Профессор качает головой:

– Ах, если бы…

В вагоне становится шумно. Пианист снова играет, красивый мужчина с соломенными волосами тянет жену танцевать. К ним присоединяется другая пара, остальные хлопают и кричат что-то ободряющее, даже священник. Так всегда бывает в первую ночь. Людям кажется, что музыка, смех и шум смогут удержать тени снаружи.

Но Вэйвэй чувствует, как они надвигаются. Ей нужно уйти от этого шума, от нервозной болтовни пассажиров, от грустной улыбки Профессора. «Ничего не изменилось», – сказала ему Вэйвэй. Но она солгала. Впервые в жизни осознала, что прочных стен может оказаться недостаточно.

Вэйвэй знает все укромные уголки в поезде. Из некоторых она уже выросла. Другие приходится делить с кухонными мальчишками, решившими вздремнуть подальше от окриков повара. Или с уборщиком, за которым вечно тянется хвост табачного дыма, сводящий с ума животных в сельхозвагоне, где он вытягивается на лавке, чтобы спокойно перекурить. Порой трудно найти уединенное местечко даже в самом большом поезде на свете. Но Вэйвэй – «дитя поезда», и есть тайное убежище, принадлежащее ей одной.

В складском вагоне для сухих продуктов хранятся бочки с рисом, мукой и фасолью. Здесь холодно и нет окон, а вдоль одной стены – ряды ящиков с наклейками, на которых по-русски и по-китайски написаны названия трав, пряностей и сортов чая, только и ждущих, когда любопытная девчушка откроет их, понюхает и попробует на язык. От перца он немел, пряности его обжигали. Здесь лежит и товар на продажу: чай из Южного Китая, идущий нарасхват в салонах Москвы и Парижа. В тусклом свете керосиновых ламп кажется, что вагон усеян горными хребтами, неудержимо зовущими девочку к своим вершинам. В одной из таких экспедиций Вэйвэй и обнаружила люк в потолке.

Почти незаметный, закрашенный, совершенно безобидный на вид. Увидеть его можно, только вскарабкавшись на кучу коробок. Находка ее озадачила, но потом она поняла, что потолок здесь ниже, чем в других вагонах. Вэйвэй приоткрыла люк и заглянула. И лишь когда глаза привыкли к темноте, она поняла, что это такое. Тесное пространство между фальшивой крышей и настоящей, где едва уместится на четвереньках взрослый человек, забито товаром – бочками, мешками, коробками, рулонами шелка и связками меховых шкур.

Тайник. Контрабанда.

Горя радостью открытия, Вэйвэй ждала появления хозяев тайника. И вот однажды двое кондукторов, Николай Белов и Ян Фэн, тайно выгрузили нелегальные товары через люк в крыше, еще менее приметный, чем нижний. Она решила хранить эти сведения вместе с другими безделицами, собранными по всему поезду, до тех пор, пока они не понадобятся для обмена или вознаграждения. Но куда важней было то, что за все время рейса никто не подошел к тайнику, либо не подозревая о его существовании, либо не желая привлекать лишнее внимание. И это место стало ее секретным логовом, где можно свернуться в клубок среди мехов и побыть в одиночестве, в теплом круге света от вагонного фонаря, с книгой о приключениях, одолженной у Алексея.

Но в этом путешествии тайник для контрабанды пустует. Белов и Ян не вернулись в команду и, похоже, никому не выдали свой секрет. О незаконной торговле напоминают лишь эти пустые мешки и бочки, да еще просыпавшийся перец хрустит под коленками. Опустевший тайник уже не столь уютен – как ни странно, он даже кажется более тесным. Теперь Вэйвэй острее чувствует, что голова находится слишком близко к потолку, что свет не дотягивается до дальней стены, а темнота только и ждет момента, чтобы сомкнуться вокруг девочки. Но она не нашла равноценного закутка, где можно так же надежно укрыться от любопытных взглядов младших стюардов и кухонных мальчишек и обдумать все то, о чем в других местах думать получается плохо.

Она ползет туда, где спрятала коробку со своими сокровищами. Там лежит «Путеводитель по Запустенью для осторожных туристов», подаренный Профессором, когда Вэйвэй было семь лет – слишком мало, чтобы прочитать эту книгу. Когда дарил, написал на первой странице: «Осторожной, но не слишком». Она проводит пальцами по выцветшим буквам и улыбается. Это ее первая собственная книга. Развернув желтую оберточную бумагу, Вэйвэй сказала, что путеводитель ей без надобности. Профессор посмотрел ей в глаза и возразил, что книга пригодится, если его самого не окажется рядом. Вэйвэй закрывает «Путеводитель», морща нос и часто моргая. Под книгой лежат пожелтевшие газетные вырезки, наброски, изображающие ее в младенческом возрасте, фотографии, сделанные в пятый, а потом и в десятый год ее рождения. На одной из них, с надписью: «„Дитя поезда“ под бдительным присмотром ее защитников», она стоит в машинном отделении, одетая в крохотную униформу, и пытается дотянуться до рычага. Рядом капитан без тени улыбки на лице. Да, это превосходный образ капитана в роли защитницы – не помогающей дотянуться, а лишь наблюдающей, как Вэйвэй сама ищет способ это сделать. Такой капитан и была – сдержанной, требовательной, но всегда стоявшей рядом. Всегда готовой подхватить, если Вэйвэй упадет.

«Вот только где же она сейчас?»

Это было постепенное, почти незаметное исчезновение. За первые, самые непростые недели после возвращения экспресса в Пекин команда разбрелась по своим квартирам рядом с вокзалом или по городским концертным залам и гостиницам. Привычная дисциплина расшаталась, связи между людьми ослабли. Отлаженный механизм дал сбой. Когда было объявлено, что поезд снова отправится в рейс, Вэйвэй не сомневалась, что капитан вернет все в прежний вид. Но та почти не покидала свою квартиру, и даже сейчас, когда команда собралась в поезде, она остается лишь бестелесным голосом из динамиков.

Хмыкнув, Вэйвэй быстро возвращает бумаги в коробку, закрывает ее, берет в руки одну из дешевых книжонок, купленных Алексеем на московском блошином рынке, и собирается погрузиться в историю о пиратской королеве и морских чудовищах. Придвигает поближе лампу… и вздрагивает от колыхания тени в дальнем углу.

«Не давай воли воображению, – говорят в команде. – Воображение вызывает опасные мысли». Но она все равно поднимает лампу, чтобы разогнать темноту…

…И темнота шевелится – тихо, как шепот.

Вэйвэй замирает. Проходят секунды. Может быть, ей просто почудилось. Первая ночь на такое способна – растревожить разум, пробудить худшие страхи. Нельзя полагаться на себя в первую ночь. Негоже оставаться одной.

Вэйвэй полегоньку разгибается.

И темнота кружится, превращаясь в бледное лицо, окруженное еще большей темнотой. Два чернильных глаза не мигая смотрят на девочку.

– Кто ты?! – вскрикивает Вэйвэй, чувствуя себя глупо, готовясь к тому, что из мрака выпрыгнет кухонный мальчишка и с хохотом убежит, чтобы рассказать всем, как заставил «дитя поезда» завизжать от страха. Она и сама нередко так набрасывалась и прекрасно знает, что в младшей части команды принято оценивать других по крепости нервов и готовности встретить бесстрастным «добрый вечер» внезапно возникшую перед тобой фигуру с маской на лице. И не закричать, лежа на койке и вдруг почувствовав на ноге нечто липкое и ползучее. Поэтому она просто сидит и глядит в темноту.

Ожидание тянется очень долго, постепенно застывая. Вэйвэй дышит неестественно громко, в ушах начинает звенеть. А потом глаза исчезают. Ни лица в темноте, ни чужого дыхания, вообще никакого движения.

Она обессиленно приваливается к стене. А потом сползает со склада. Не было никого в тайнике, кроме призраков первой ночи. Это просто ее воображение мечется в панике.

Наконец она забирается в постель, но спит плохо, что ни час выпадая из беспокойных сновидений.

Утром

Мария просыпается от осторожного стука в дверь, и в купе входит стюард; в руках поднос с серебряным кофейником и тарелкой теплых булочек. Ставит поднос на стол рядом с койкой, раздергивает занавески и удаляется. Мария закрывает глаза. Запах кофе пробуждает воспоминания о том, как начиналось утро дома, в Санкт-Петербурге. Призывные крики морских птиц за окном, отражение бледного северного солнца на воде. Отец уже ушел, он сейчас в мастерской, его кожа покраснела от жара печи. Мать встанет не раньше чем через час. Если хорошенько сосредоточиться, то можно услышать, как горничная отправляется по своим тайным делам, как шуршит под половицами мышь.

Сейчас Мария слышит стук колес по рельсам, шаги в коридоре, требовательный голос графини за стеной. Странно ощущать движение, лежа в постели и понимая, что под тобой проносится миля за милей. Внезапно ей приходит в голову, что в другой реальности она могла бы ехать домой вместе с родителями. Такой уговор заключила с отцом мать, когда компания предложила ему открыть в Пекине «Стекольную мастерскую Федорова». Рейсов стало больше, и понадобилось заменить окна на новые, из самого прочного стекла. «Это большая честь для нашей семьи», – сказал тогда отец, а мать ответила, что дает ему пять лет. Через пять лет Мария достигнет совершеннолетия и ее нужно будет представить петербуржскому обществу. Годы проходили медленно, мать настояла, чтобы они жили в анклаве для иностранцев, вдали от шума поездов. Выбрав долгий южный маршрут в Китай (почти такой же опасный, только опасность исходила от людей и с ней проще было смириться), она могла не вспоминать о железной дороге и «безбожном Запустенье». Уговор казался ей нерушимым, однако Мария сомневалась, что отец смотрел на него так же. Он все время уходил от разговоров о возвращении, спрашивал у матери: «Разве ты не счастлива здесь, в столь космополитичном обществе?» Но мать только поджимала губы и просила служанку закрыть ставни. «У нашей дочери такая тонкая, такая белая кожа, что воздух может навредить ее лицу», – отвечала она. А отец удивленно поднимал брови и смотрел на Марию или притворно кашлял, чтобы скрыть усмешку.

Хоть мать и запрещала приближаться к железной дороге, Мария всякий раз находила способ улизнуть из дома, а потом стояла у рельсов и смотрела, как исполинский зверь возвращается из очередного рейса. Весь в пятнах и царапинах, как будто вагоны исполосованы когтями огромного чудовища и чьим-то невидимым резцом выгравированы спиральные узоры на окнах. Она видела, как отец спускался с подножки, останавливался возле окна и рассматривал его, оценивая повреждения. Видела, как менялось его лицо, когда он замечал ее и словно бы задергивал занавеской свое беспокойство и усталость. Однако Мария понимала, что они никуда не исчезают, а только тяжелеют год от года. И отец все больше времени проводил в депо и все чаще отправлялся в рейс.

В конце концов голод выманивает Марию из постели, и она набрасывается на булочки с маслом, при этом азарт уступает благовоспитанности. Она ловит себя на желании утереть губы тыльной стороной кисти, а затем вдруг понимает: это не имеет значения. Впервые в жизни она завтракает в одиночестве. Без родителей, без компаньонки, даже без горничной, топчущейся у двери. Хоть после смерти родителей Мария и оставила в доме немногочисленную прислугу, но велела ей попрощаться с прежними временами. Экономка запричитала, требуя объяснить, как могла молодая девушка додуматься до того, чтобы отправиться одной в такую даль, в столь опасное путешествие, и чем она намерена заниматься в Москве, и что сказали бы ее благословенные родители, узнав, как низко она пала.

Мария поднимает чашку. Сказать по правде, у нее уже не будет той жизни, к которой она привыкла, и того наследства, в расчете на которое ее воспитывали. «Стекольная мастерская Федорова» разорилась после увольнения отца из компании, репутация навсегда разрушена. И все же, расплатившись с долгами, Мария сохранила кое-какие скромные средства. «Теперь, после покупки билета в первый класс, еще более скромные», – думает она. Да и тех надолго не хватит, если она не найдет способ зарабатывать на жизнь.

Мария делает слишком большой глоток и обжигается кофе. Она со звоном ставит чашку обратно на блюдце. Такие мысли могут и подождать. Ей никто не нужен, и нет острой необходимости ставить перед собой трудные задачи. Лучше пожить спокойно, разделяя компанию лишь с Ростовым, который был так же одинок в своем путешествии, как и она теперь.

Снаружи под бледно-голубым небом вплоть до неясного мерцающего горизонта расстилаются луга. Они выглядят безобидно, свободные от всего, даже от теней. «Будьте бдительны! – предупреждает Ростов осторожного туриста. – Ни один ландшафт здесь не безобиден. Если у вас начинают путаться мысли, немедленно отвернитесь от окна».

Но ведь и его собственные мысли в итоге запутались. Он превратился в живое недоразумение, скрывающееся в сумерках. Его родные пытались изъять книгу из обращения, но, конечно же, только повысили ее популярность. Бедный Валентин Павлович, что с вами сталось потом? Утонули в Неве, если верить слухам? Умерли в ночлежке? Или валяетесь пьяный в сточной канаве, все еще путешествуя мыслями по Запустенью?

– Прошу прощения, мадам…

Кто-то прикасается к плечу. Мария вздрагивает, поднимает голову и растерянно смотрит на стоящего перед ней молодого китайца с чересчур длинными, вылезающими из-под фуражки волосами.

– Никто не ответил на мой стук, – сказал он. – И мне показалось, что вы потерялись.

Нет, не он, а она – девушка. Она отступает назад, потирая нос, и Мария гадает, не происходит ли все это во сне, где значения слов ускользают от тебя.

– Потерялась?

– Мы так говорим, когда человек… когда человек выглядит так, будто у него путаются мысли. Мы обязаны возвращать таких людей в реальность.

Тон у девушки резковат, но, возможно, дело в старомодном, гораздо старше ее самой, русском языке с отрывистым, трудноопределимым выговором. Мария собирается с мыслями и догадывается, кто это – знаменитая девочка, о которой она читала, дитя, рожденное в поезде. Только теперь уже не дитя, хотя ей едва ли больше шестнадцати. Чжан Вэйвэй.

– Я просто задремала, – говорит Мария, хотя и не может вспомнить, что ей снилось и о чем она думала.

Мысли вялые, неповоротливые. Она смотрит на настенные часы и не может поверить, что прошло два часа.

Девушка перехватывает ее взгляд.

– Так это и происходит, – говорит она. – Ты как будто спишь, но на самом деле бодрствуешь. Вот почему нам приходится внимательно наблюдать за пассажирами. Каждый верит, что уж с ним-то ничего такого не случится. Вам не следует долго оставаться одной. Лучше держаться поближе к людям.

Марии неприятен ее оценивающий взгляд.

– Я читала путеводители, – говорит она и с досадой понимает, что ее слова звучат как оправдание.

Девушка пожимает плечами:

– Их авторы не могут подготовить вас к тому, как это бывает на самом деле. Даже Ростов не может, хотя в большинстве случаев он очень полезен. Остальные же просто шарлатаны. Шарлатаны… – Она с удовольствием вертит это слово на языке. – И если вы читали их книги, это еще опасней, чем если бы не читали.

Марии не удается сдержать смешок. Девушка по-прежнему смотрит на нее, и в этом взгляде есть еще что-то, кроме беспокойства. Как будто она уловила в лице собеседницы знакомые черты, но не может понять, откуда взялось это ощущение.

– Спасибо за заботу, – говорит Мария, пытаясь изобразить невозмутимость. – Теперь я буду внимательней.

Хотя прежняя Мария, конечно, давно уже потеряна. Продуманно и старательно обращена в ничто. Возможно, этой новой Марии будет легче потеряться, пока она еще сырая, пока не затвердела окончательно. Пока не приобрела тесную связь с настоящим.

– Есть одна уловка, – неуверенно продолжает девушка. – Если вам угодно узнать ее. Она лучше всего того, о чем рассказывают в путеводителях.

– Да, пожалуйста, – отвечает Мария. – Буду очень благодарна вам.

– Нужно всегда носить с собой что-нибудь яркое и твердое, – рассказывает Вэйвэй. – Способное отражать свет, как осколок стекла.

Если девушка и замечает напряжение Марии, то не подает вида. Она достает из кармана шарик и подносит к окну. Голубой вихрь, заключенный внутри стеклянной сферы, ловит солнечный луч.

– Яркость очень важна. Говорят, еще можно взять что-нибудь острое и уколоться, но я думаю, вам требуется что-нибудь для глаз.

Она крутит шарик, и свет пляшет внутри его, и это так знакомо, что у Марии щемит грудь.

– Он вернет вас назад, – объясняет девушка. – Но я не знаю, как это получается.

«Стекло – это затвердевшая алхимия, – говаривал отец, когда на него находило поэтическое настроение. – Это песок, жар и терпение. Стекло может поймать свет и расщепить его».

– Вот только не все согласны со мной. – Вэйвэй хмурится. – Говорят, что железо лучше, но как по мне, это предрассудки.

Она смотрит на Марию так, словно вызывает на спор.

– Люди не понимают силы стекла, – отвечает Мария.

Вэйвэй протягивает ей шарик:

– Возьмите. У меня есть еще.

Мария колеблется, но наконец берет. Она уверена, что шарик сделан ее отцом, хотя и не видела таких с детства, когда играла с ними на полу. Отец с помощью особой технологии создавал иллюзию непрерывных переливов цвета.

– Спасибо, – говорит она.

Возможно, это просто сила внушения, но, как только Мария сжимает шарик в кулаке, сознание проясняется.

Девушка смущенно топчется на месте:

– Меня послали узнать, не нужно ли вам чего-нибудь, поскольку вы путешествуете одна, без служанки.

Мария прикусывает губу изнутри, чтобы сохранить выражение лица. Она знала, что для женщины весьма необычно путешествовать без сопровождения, но не ожидала, что об этом будут судачить так откровенно. Мария думает о проницательных взглядах графини, о сплетничающих стюардах. Может, попутчики жалеют ее? Или за их вниманием кроется нечто большее? Подозрение? Сомнение?

– Как любезно, – осторожно отвечает она. – Это, случайно, не два джентльмена из компании проявили такую заботливость?

– Это то, что мы делаем всегда, если гости путешествуют в одиночестве. – Девушка снова шаркает ногой, снова потирает нос. – Вам что-нибудь нужно, мадам?

Мария немного успокаивается. С некоторым смущением она понимает, что не может представить в роли прилежной служанки эту девушку в мятой униформе, с выбивающимися из-под фуражки волосами.

– Благодарю вас, но… – Мария уже решила отказаться, и тут у нее возникает мысль, что девушка, «дитя поезда», наверняка подмечает все, что в этом поезде происходит. Она может пригодиться. – Сейчас мне ничего не нужно. Но если позднее я обращусь к вам за помощью?

– Как пожелаете, мадам.

– А можно спросить? – внезапно вырывается у Марии.

Вэйвэй оборачивается, и, похоже, что-то в голосе Марии заставляет ее насторожиться.

– Вы были в предыдущем рейсе? – как можно мягче спрашивает Мария. – Понимаете, о нем столько всего рассказывают, что трудно сдержать любопытство… Это правда, что вы ничего не помните?

Хоть она и сопровождает последнюю фразу легкой улыбкой, уже нет сомнений, что Вэйвэй встревожена.

– Пожалуйста, с подобными вопросами обращайтесь к представителям компании, они будут рады поговорить с вами, – заученно отвечает девушка.

– Да, конечно же. Я понимаю.

Возле двери девушка останавливается в нерешительности.

– Извините, – говорит она уже обычным тоном. – Я просто… не могу вспомнить.

Вэйвэй уходит, и Мария со вздохом упирает локти в стол. Впредь она будет осмотрительней. Нужно быть хитрой, бдительной и вести себя так, как мать постоянно запрещала. «Не зыркай глазами, а то вывалятся… Настоящая леди не станет подслушивать у двери… Настоящая леди не задает много вопросов». Но Мария только тем и занималась, что наблюдала и слушала.

Она достает дневник. Еще подростком она заполняла страницы поступками окружающих людей, взглядами, которыми эти люди обменивались, неосторожными словами кого-то из родных, искрами бабушкиной мудрости. Вскоре она начала понимать, что слова и поступки – не одно и то же. В последние годы Мария писала о городе, в котором жила, о ритме его повседневного бытия, о его контрастах и странностях. Пока мать думала, что дочь сидит в своей комнате или гостит у подруги в квартале для иностранцев, Мария расхаживала по улицам, которые «Путеводитель» Ростова не счел достойными упоминания. Теперь эта склонность к наблюдениям сослужит ей пользу.

Мария открывает дневник на том месте, где между страницами вложен лист писчей бумаги. На нем нет ничего, кроме ее адреса в Пекине и фразы «Здравствуйте, Артемис», написанной отцовской рукой. Мария в тысячный раз разглаживает лист. Артемис – так по-гречески произносится имя богини охоты Артемиды, и так же неизвестный автор подписывает свою колонку в журнале Общества Запустенья. В журнале печатаются разнообразные материалы, касающиеся Запустенья, его истории, географии, флоры и фауны, но эта колонка – главная причина, по которой Мария, как и многие другие, с нетерпением ждет очередного выпуска. Здесь можно прочитать сплетни о знаменитых пассажирах, описания причудливой местности, скандальные слухи о самой компании. Говорят, ее руководство вон из кожи лезет, пытаясь выяснить, кто скрывается под псевдонимом Артемис. Ведь его (или ее) критические статьи влияют на котировки акций, а кроме того, колонку обсуждают в обеих палатах английского парламента.

О чем же отец хотел рассказать загадочному Артемису?

Мария проводит пальцами по рукописной строчке. Это все, что осталось у нее на память об отце. Она нашла этот листок, завалившийся под стол и не замеченный людьми из компании, когда те забирали остатки отцовского архива. Знакомая волна стыда и гнева накатила на нее. Она обыскала весь дом, но ничего больше не обнаружила: ни докладов, которые он писал по ночам, ни салфеток, которые исписывал всякий раз, когда идея рождалась у него прямо за обеденным столом, и не обращал внимания на недовольство матери. Мария подвела отца, не смогла спасти его наследие.

Наверняка он хотел поделиться правдой с Артемисом. Или уже написал ему?

Хочется крикнуть отцу, крикнуть его тени, этому клочку бумаги: «Почему ты не рассказал мне? Что скрывал?»

Ответ может быть здесь.

Она должна делать то, что делала всегда: наблюдать, слушать, записывать. Этот Артемис – невидимка. Не исключено, что он исчез навсегда. Но Мария еще может отыскать его следы, выяснить, что на самом деле произошло в предыдущем рейсе этого поезда.

Она крутит и крутит шарик в пальцах. Он не разобьется, даже если уронить с большой высоты. Он крепче, чем кажется.

Мария встает так быстро, что едва не оступается – еще не привыкла к раскачиванию вагона. Она крепче, чем кажется. Крепче, чем считает сама. Она вспоминает отца, как тот погружал стекло в пылающее сердце печи. Вот что ей требуется: горящая печь, которую она будет носить в груди. Нужно держать руки как можно ближе к этому огню, чтобы чувствовать силу, которая побудила ее бросить прежнюю жизнь и сесть на этот поезд.