Текст книги "Моя небесная красавица. Роми Шнайдер глазами дочери"

По телефону Д. М. предупредила меня, что журналисты уже звонили в мэрию Буасси.

На кладбище у нас над головой настойчиво, как мне показалось, летал вертолет, и я тут же решила, что за нами наблюдают. Я спросила, кто позвал журналистов. Оказывается, тот же самый велосипедист, он счел, что это отличная идея. Но в итоге обошлось без шума в прессе – кроме заметки… было еще несколько упоминаний по радио, и всё.

Сейчас эти строки читает Жиль. Он говорит, что я ошибаюсь, один новостной канал поспешил объявить о случившемся. Многие наши друзья позвонили в тот первомайский вечер узнать, как я. Почему я ничего не помню? Потому что это не очень или, наоборот, слишком важно для меня?

Я не могу говорить о ней просто как о матери. Не будут же осквернять первую попавшуюся могилу? Моя мать знаменита. Мне и хотелось бы сказать, что ее слава не самое главное, но это было бы ложью. Я не собираюсь лгать, в первую очередь тебе, потому что тебе я рассказываю эту историю, моей дочери двух с половиной лет.

Я не люблю произносить ее имя. То имя, на которое она отзывалась, когда к ней обращались. Я ее дочь, а дети не называют родителей по имени. Дети говорят “мама”, “папа”. Однажды, лет в шесть-семь, я назвала отца по имени, просто так, в шутку, мне захотелось поиграть в большую. “Даниэль!” (а что, красиво). Я сразу даже не поняла, почему он вдруг рассердился, почему это его так задело. Для своей дочери он хотел быть только отцом. Если я напишу тут имя своей матери, мне будет казаться, что я говорю о ком-то другом, о незнакомом человеке. Фамилия актрисы уже практически не принадлежит ей, и я склоняюсь к мысли, что мне она не принадлежала никогда. Ее девичья фамилия упомянута во всех биографиях. Ничего страшного, так вышло, она прославилась задолго до моего рождения. Называть ее “мамой” – что может быть прекраснее. Никому, кроме меня, этого не дано. И я не собираюсь отказывать себе в этом.

Все могут произнести ее фамилию. Все знают ее, или слышали о ней. Особенно те, кому сегодня от сорока до восьмидесяти лет. Тем, кому нет двадцати, она ничего не говорит, разве что они выросли, смотря “Сисси” по телевизору во время рождественских каникул, либо их родители-киноманы обожают Клода Соте[2]2
  Клод Соте (1924–2000) – французский сценарист и кинорежиссер, часто снимавший Роми Шнайдер.


[Закрыть].

Моя мать незабываема. Благодаря своему актерскому искусству, благодаря мужчинам, которых она любила, из-за трагической гибели первого ребенка, Давида, моего сводного брата, просто брата – и всё тут. Его не стало всего за год до ее смерти.

Никто не хочет забывать ее, кроме меня. Все хотят думать о моей маме, кроме меня. Никто не будет плакать так горько, как я, если начну думать о ней.

Люди говорят мне о ней, называют ее по имени, вместо того чтобы сказать “твоя мама”, “ваша мама”. Как будто меня тут нет. Я не понимаю их слов. И уже не слышу. О ком это они? Меня не интересует ее имя. Меня интересует только она сама, моя мать.

Сколько раз я отвечала “нет”, когда прохожие на улице спрашивали, не ее ли я дочь. Да оставьте меня в покое. Мне хотелось избежать вопросов, неловкости, чрезмерно пристальных, въедливых взглядов. Я не знаю, как поступать в таких ситуациях. Бесцеремонных незнакомцев я холодно обрываю на полуслове. Нет, это не я. Как реагировать на все эти “ах, как я ее любила!”. Мне не удается разделить их любовь и тоску по ней. По-моему, моя любовь и моя тоска в тысячу раз сильней. Из меня выйдет плохой собеседник. Уж извините.

Иногда я отвечаю “да”. Если у меня получше настроение или я угадываю в их голосе симпатию, неподдельное уважение. Но чувствую, что, даже если заговорю, все равно потом наступит тишина.

Зависит от собеседника. И от дистанции.

Вернемся в тот день, 1 мая

Кто оскверняет могилы? Антисемиты? Охотники за сокровищами? Сумасшедшие поклонники? Майор дает мне понять, что виновных будет трудно найти. Они собираются опросить местных жителей в деревенском кафе, но Д. М. не слишком верит в удачу. Она права. Загадка. Остальные члены моей семьи быстро теряют интерес к этой истории, сочтя, что это дело рук одного или нескольких психов. Они тоже правы, это всё вторично, по сравнению с тем, что мы пережили. Худшее позади.

Меня волнует другое. Я не знаю, плакать мне сегодня или смеяться. Или и то, и другое одновременно. Вернувшись домой, я размышляю, как мне с этим быть. С одной стороны, я прекрасно понимаю, что в этом происшествии есть элемент случайности.

С другой – пытаюсь усмотреть в нем особый смысл. В полном отупении я повторяю Жилю: “Какой урок мне надо извлечь? Что это вообще такое? Почему это произошло? Я должна разобраться. Может, это только предлог – но для чего? Что за безумие?!”

Мне лучше поделиться своими мыслями с той, что знает меня дольше Жиля, она тоже пережила смерть близких и достаточно хорошо владеет собой, чтобы справиться с эмоциями подруги и выслушать ее. Каролина услышала новость об осквернении могилы по радио и бо́льшую часть дня была со мной на телефоне.

В тот же вечер я проговариваю с ней свои вопросы, и мы приходим к выводу, что это должно помочь мне предаться скорби.

В чем смысл этого мутного, довольно нелепого, выражения, ведь в сущности это невозможно? Если верить словарю Малый Робер 2008 года, слово deuil – “траур” происходит от латинского dolus – “боль”. Dolere – “страдать”. “Предаться боли” – правильное ли это толкование? Пройти через нее? Ждать, что она превратится во что-то иное? Во что? В нечто терпимое?

“Работа скорби – это внутрипсихический процесс, в ходе которого субъекту удается постепенно отстраниться от умершего человека, осмыслить эту утрату”. Далее следует цитата из Ноэль Шатле: “Работа скорби… это последовательность действий: вытащить на свет божий, эксгумировать, чтобы увидеть снова, в последний раз, погрузиться в созерцание прошлого, пройденного жизненного пути”.

Неужели. В теории – да, на практике – ничего общего.

Пока что мне не верится, что это происходит на самом деле. Я заново хороню маму, оплачиваю ее похороны. На сей раз все происходит в очень узком кругу. Ничего общего с тогдашней шумихой, мои новые друзья – полицейские, мраморщики и мэр – ведут себя очень тактично, не отходят от меня, держат за руку. Это не все умеют. Спасибо, господа вандалы, за эту скромную церемонию, устроенную лично для меня. Ведь тогда, понятное дело, меня не было на официальных похоронах. Со всеми остальными. Со всем миром. Такие мероприятия не для детей. Кладбище – это не детская площадка, там нет ни качелей, ни песочниц. Какая жуть.

Еще несколько дней меня бьет дрожь, я никак не могу прийти в себя.

Я ни с кем не общалась всю неделю, только навестила бабушку и деда.

Я больше не говорю об этом, но мне бы хотелось заново пережить тот день. Он не похож ни на какой другой день моей жизни. Мы провели его вместе с мамой, как когда-то давно.

Помню, я еду в 32-м автобусе мимо церкви Святого Августина. Чувствую, что у меня поднимается температура, это не то чтобы жар, но тепло разливается по всему телу.

Я вроде бы порядке и при этом не в себе, не понимаю, где я.

Что-то происходит нехорошее. Мой центр тяжести сместился.

Меня словно пронзает что-то – но что? кто?

Сентябрь 2008

Я в Марселе, играю в пьесе Мартина Кримпа “Никто не смотрит видео”, ничего в ней не понимая. Мой друг-кинорежиссер ждет меня возле театра вместе с незнакомой мне женщиной. Естественно, я задаю ей вопросы, проявляю интерес, я же хорошо воспитана:

– Чем вы занимаетесь в жизни?

Она:

– Разговариваю с мертвыми.

Кто б мог подумать, вот попала. Моя собеседница смущенно оправдывается, – она никогда не сообщает об этом вот так, в лоб, видимо, ей просто со мной комфортно.

Ну допустим.

Если мне не изменяет память, она сказала, что начала заниматься этим профессионально совсем недавно. Мы договариваемся встретиться на днях – я в Марселе ненадолго, она там живет. Любопытство часто побеждает скепсис и недоверие. Я ни во что не верю, но мне очень хочется поверить ей. Я недалеко ушла от маленькой девочки, которой не терпится поговорить с мамой.

Через несколько дней я приехала к ней домой, и мы сели на высокие табуреты за барной стойкой у нее на кухне.

Прежде чем начать разговор, уже не помню, что мы пили, она рассказала, как и при каких обстоятельствах осознала свой “дар”. То есть она всегда понимала, что он у нее есть, но скрывала его. Никак не использовала. Хотя она одна слышала и видела этих людей. Когда ее дочка была маленькой, они жили в квартире “с ду́хами”.

Однажды ночью ей пришлось сражаться с “призраком”, чтобы защитить девочку.

Ей удалось прогнать злого духа, но в конце концов они все-таки переехали.

После такого вступления она попросила меня снять обувь и лечь на диван. Я должна закрыть глаза. Она не дотронется до меня, будет держать руки горизонтально, ладонями вниз, сантиметрах в десяти надо мной. Она начнет с ног, потому что они касаются земли, так я это истолковала, и будет медленно подниматься вдоль тела. До самой головы? Ну посмотрим. Сколько времени это заняло? Не могу сказать. Я помню, как открыла глаза, она сидела, склонившись надо мной, ее глаза были закрыты. Поднявшись выше коленей, она замерла и сообщила, что коленные чашечки символизируют отца и мать. Ее руки застыли. Да ладно, вы притормозили именно в этом месте?

Поскольку я не задала ни единого вопроса о ее практиках, ни о том, как обычно проходит “сеанс”, я и сейчас не рискнула открыть рот, обратиться к ним с ее помощью. Трудно все же полностью заглушить в себе голос разума. Хочется, конечно, и не хочется одновременно.

Поэтому я молчала, пока она говорила, что чувствует, видит и “слышит” из уст моей матери и брата. То, что они не могли сказать мне раньше.

Я слушала ее словно издалека. Со мной это не пройдет. Незаметно ухмыляясь про себя – чтобы ее не обидеть. Я же хорошо воспитана. В конце концов, она меня не заставляла, я сама к ней пришла.

Я не получила никакого религиозного образования, если не считать обязательного катехизиса с первого по шестой класс в частной школе. Дома у нас никто в Бога не верит, мы те еще нечестивцы. Библия для нас и по сей день – просто самый прекрасный на свете сценарий. Или, скажем так, мы все Фомы неверующие. Верим только в то, что видим собственными глазами.

Было бы проще думать, что нашим покойникам хорошо где-то там, у нас над головой, на небесах, что они на нас не нарадуются, наблюдая за нами из-за облака. Поживем – увидим. Пока что, в Марселе, эта женщина передает мне, как она уверяет, слова моей матери и брата (и, до кучи, бабушки по материнской линии), тогда как я сама ровным счетом ничего не слышу и испытываю только одно желание – поскорее сбежать отсюда.

Она пришла ко мне в театр с моим другом, который хорошо знает меня и мою историю. Наверное, они ее обсудили. И не то чтобы у меня приступ эгоцентризма, просто я изучила человеческую природу. Я бы поступила так же на их месте. Поэтому я не поражаюсь: “С ума сойти, она-то откуда знает?” Возможно, она вкладывает в уста всех мертвецов, с которыми “общается”, одни и те же слова. Возможно, в глубине души все живые хотят услышать от своих покойников одно и то же. Что они любят их, но, к сожалению, не смогут пообедать с ними на той неделе. Ну например.

Воскресенье, 7 мая 2017

Мои друзья организуют вечеринку по случаю второго тура президентских выборов[3]3
  7 мая 2017 года президентом Франции был избран Эмманюэль Макрон, обошедший Марин Ле Пен во втором туре.


[Закрыть].

Вся честная компания прекрасно знает, что у меня случилось неделю назад, но все ведут себя сдержанно, не лезут в душу. Я, стоя на кухне, вкратце рассказываю Лоранс М., как прошел тот день. У меня в руке, должно быть, бокал розового, но не поручусь, потому что не помню даже легкого опьянения в тот момент.

Внезапно мне стало плохо, у меня подкосились ноги. Мне надо сесть, я успеваю прошептать Лоранс, что мне дурно, она поддерживает меня за руку, нам освобождают место, я чувствую, что проваливаюсь в небытие, и внезапно растягиваюсь на плиточном полу.

Проходит несколько долгих секунд. Я вешу четыре с половиной тонны.

Я постепенно прихожу в себя, меня мутит. Как не стыдно, я им испорчу праздник, ну ничего, переживут. Остаток вечера я провожу, лежа в детской. Маттео, Рафаэль и их друзья смотрят DVD, удобно расположившись на родительской кровати. Издалека до меня доносится имя нового президента. Я из последних сил доползаю до дивана в гостиной, чтобы следить за происходящим. Словно в тумане вижу, как Юпитер шагает к народу вдоль пирамиды Лувра.

И засыпаю у Жиля на плече.

Режиссер Дидье Лонг предлагает мне роль Жанны Эбютерн, жены Модильяни. В пьесе Лорана Сексика “Моди” речь идет о последних месяцах жизни художника.

Он рассказывает мне сюжет, описывает мою героиню, заметив, что в начале пьесы Жанна беременна. “Ну не страшно, прицепим тебе накладной живот”. Я отвечаю: “Да, конечно, обычное дело”.

Понедельник, 12 июня 2017

Я прихожу к доктору Б. с положительным тестом на беременность.

Мы вместе определяем по календарю день твоего зачатия, 20 мая. Через три недели после истории с кладбищем. Я уже двадцать пять лет пребываю в детородном возрасте и десять лет не предохраняюсь, но произошло это именно сейчас. Можно ли тут усмотреть причину и следствие? Значит, в этом и была загвоздка? Будущая/ий деточка, скажи спасибо бабушке.

Промежуток времени между этими двумя днями (осквернение – зачатие) может только взбудоражить мое магическое мышление и веру в потустороннее вмешательство. Всего каких-то три недели. Одним циклом позже. Сейчас я изъясняюсь в терминах “циклов”, поскольку весь этот год мы часто наведывались в кабинет доктора Б., акушера-гинеколога, специалиста по поздним беременностям.

Я предпочитаю не излагать ему свою мистическую теорию. Тем более что он скорчил недовольную мину. Похоже, он не особенно рад за нас. Видимо, огорчился, что это не его рук дело. После двух неудачных попыток искусственной инсеминации, мы даже не дали ему возможности применить ЭКО, запланированное на июль. А тут он ни при чем, ни он, ни наука в итоге никак нам не помогли. Мы с твоим отцом, будучи уже далеко не первой молодости и в сомнительной физической форме, к тому же курильщики, – не лучшие кандидаты в родители. И на́ тебе…

Жизнь ведет себя, как хочет, она полна случайностей, непредвиденных встреч и событий и явно гораздо сильнее любого романа и сценария.

В последнее время я заклинала себя: “Готовься к тому, что это никогда не сработает. Может, у тебя не будет детей”. Если так, то как придать смысл своей жизни? Мой отец добил меня: “Сколько лет ты еще собираешься на это положить?” Что означает: “Когда уже ты опомнишься?” Он переживает за меня, понимая, как сильно мне этого хочется, но прагматизм и насмешливость часто побеждают в нем все остальные чувства.

Он не осмеливается задать мне более интимный вопрос: “Как далеко ты готова зайти?”

В то время я не смогла бы на него ответить. Я надеялась, что это желание не превратится в навязчивую идею, но ведь правда, в последнее время я не могла спокойно пройти мимо детской коляски, у меня все сжималось внутри. Дети мне чудились повсюду.

Даже будь я мужчиной, мне бы очень хотелось стать отцом. Так что это не просто женские штучки. Желание родить ребенка. Заботиться о нем. Воспитать его, вырастить самостоятельного человека. Я все время думала, почему же мне не дано права на материнство, на зрелость, полагая, что, став матерью, я наконец-то повзрослею. Хотя, разумеется, материнство отнюдь не гарантирует зрелости, и наоборот. Когда тело вступает в детородный возраст, голова часто не достигает еще даже порога зрелости, необходимой для того, чтобы правильно любить ребенка. Любить, не обременяя его собственными заботами, которые мы в итоге (иногда слишком поздно) посылаем к черту. И когда наконец, научившись любить себя, мы изживаем все то, что мешает любить Другого, тело говорит “нет”. Стартовое окно, в котором должны совпасть материнство и зрелость, не слишком широкое.

Может, что-то со мной не так? Никакого анамнеза в истории моей семьи нет.

Неужели мне просто не хватает жизненной силы?

За несколько месяцев до этого у меня состоялся разговор с моим тогдашним психоаналитиком:

– Вы внимательно прочитали инструкцию?

Я только что использовала тест на беременность, потому что у меня возникли сомнения, ну и надежда. Тест отрицательный.

Я: “Нет…”

Она: “Вы еще явно не готовы!”

Я: “Я только пописала на него, в чем дело? Там правда есть инструкция по эксплуатации?”

Она заслужила эту грубость, мне претит ее снисходительный тон. Молчание. “Готова к чему? – думаю я. – На что она намекает?”

Время идет.

Она: “Да”.

Я: “Подождите, я вот думаю, не уйти ли мне навсегда из вашего кабинета”.

По обоюдному согласию мы прерываем консультацию, все же сказав друг другу на прощание: “Увидимся через три недели”. Когда закончились зимние каникулы, я вернулась, чтобы расстаться с ней навсегда.

Разрыв оказался слишком резким, но я чувствовала, что достигла конца иного цикла, который заключается в понимании, что́ именно не получается и почему. Мы всё же проработали с ней целых четыре года. Мне ужасно понравилась ее теория о том, что моя мать умерла в тот самый момент, когда я, как все маленькие девочки, захотела, чтобы она исчезла, и я смогла бы выйти замуж за своего отца, удовлетворив тем самым обычный (или чрезмерный) эдипов комплекс. И поэтому я всю жизнь буду чувствовать себя виноватой, ни за что или практически ни за что не браться, считать, что не заслуживаю радости. Может создаться впечатление, что мне на это наплевать, но на самом деле я разрыдалась, лежа у нее на диване. Не так уж она была далека от истины.

В этой теории присутствовал свой ян, и мне пришлось с ним смириться. К чувству вины добавлялось ощущение всемогущества, поскольку стоило мне чего-то захотеть, как это что-то (смерть моей матери) происходило на самом деле. Что только доказывает мою безынициативность и нежелание предпринимать какие бы то ни было усилия.

Хватит, лодка переполнена.

2006

Иногда я знакомлюсь со странными людьми. Например, с Жильбером Шлегелем, акушером-гинекологом, работавшим в 1977 году в Гасене, в департаменте Вар, где я родилась. Я запомнила его еще и потому, что он подарил мне свою книгу. Я так ее и не прочла. Сейчас я взяла ее с полки, чтобы не ошибиться с названием и проверить, как пишется фамилия автора. Я запомнила его автограф, но перепутала дату. Мы познакомились в марте 2007 года. Я приехала на неделю в Экс-ан-Прованс на гастроли.

Однажды вечером, перед спектаклем, мне передали букет цветов с открыткой, которая и сейчас лежит где-то среди бумаг.

В открытке, в частности, говорилось: “…я очень горжусь тем, что был первым мужчиной, носившим вас на руках”.

Я была поражена и заинтригована этим незабываемым посланием.

Он пришел, если не ошибаюсь, с женой и друзьями. После спектакля мы все отправились ужинать. Я не расспрашивала его о своем рождении, думая, что, скорее всего, он уже не помнит подробностей (кроме того, не буду же я за столом интересоваться, много ли пролилось крови или не слишком ли я была синюшная, когда появилась на свет). Я забыла, заговорил ли он сам об этом и что он сказал.

Помню только, что сидела прямо напротив него, смущенная и растерянная. В брассери “Де гарсон” на проспекте Мирабо было очень мило, но страшно шумно.

В конце ужина он преподнес мне свою книгу.

“Виктуар, или Женская боль”, судя по аннотации на обороте, повествует об истории Виктуар Дамбревиль, одной из первых женщин-гинекологов во Франции в начале сороковых годов прошлого века. На обложке карманного издания изображена Мари Трентиньян. Ее мать Надин Трентиньян сняла телефильм по роману со своей дочерью в главной роли. В аннотации сказано также, что Виктуар Дамбревиль всю свою жизнь боролась за право женщин на контрацепцию и аборт.

5 апреля 1971 года журнал “Нувель Обсерватёр” опубликовал на первой полосе “Список 343 француженок, имевших мужество подписать манифест «Я сделала аборт»”. Этим женщинам грозило уголовное преследование и даже тюремный срок, поскольку аборт в то время был запрещен законом.

Только через два месяца, в июне 1971-го, немецкий еженедельник “Штерн” собрал под тем же проектом 374 подписи, в том числе его подписала и моя мать.

Четыре года спустя был принят закон Вейль, добровольное прерывание беременности было декриминализовано и легализовано во Франции.

Я не могу найти, когда такой же закон был принят в Германии.

Июль 2017

И вот мечты сбываются. Я – кенгуру.

Уже лето, на улице жарко. Я собираюсь отпраздновать сорок лет. Неожиданный подарок. На мне минимум одежды, мне хочется видеть самой и всем показывать свой живот.

Прошло всего несколько недель, а я то и дело кладу руку на пупок.

Еще слишком рано, я просто выгляжу так, будто у меня несварение желудка.

Я выжидаю положенное время, в течение этого срока еще может произойти все что угодно, выкидыш например. Потом звоню Дидье Лонгу сообщить, что природа сама обо всем позаботилась. Флоранс, нашей костюмерше, не придется корпеть за швейной машинкой, изготавливая накладной живот из ваты и бинтов. Как бы он меня не выгнал, вдруг возникнут сложности со страховкой. Я стараюсь разрядить обстановку, подпускаю юмора, намекаю, что это пойдет только на пользу спектаклю. “Видишь, как серьезно я отношусь к работе над ролью, довожу профессионализм буквально до апогея. Ты не зря назначил меня на эту роль – когда ты позвонил, я еще ничего не знала, а теперь я в том же положении, что и Жанна Эбютерн” (в то время я понятия не имела, что у меня тоже будет девочка).

Он не снял меня с роли.

Я отправляюсь на берег Средиземного моря, интересно, как влияет на тебя температура воды. Я пока вообще мало что знаю. В частности о разных стадиях беременности. И о том, что происходит внутри меня. Задаю вопросы, но так, между делом. Спасибо прогрессу, я скачиваю приложение, которое сообщает мне раз в неделю, как ты растешь. Мне нравится эта недосказанность. Я предпочитаю не знать все лучшее и худшее, что может случиться. Тысячи женщин прошли через это до меня. Что надо, я услышу. Только самое необходимое.

Я спрашиваю бабушку, папину маму, как она “все это” узнала. Спросила у матери? Что она ей сказала?

– Ну, знаешь, дорогая моя, в наше время мы о таком не говорили…

Моник Бьязини, урожденная Пьер, появилась на свет 5 декабря 1931 года в клинике Коньяк-Же, в XV округе Парижа. Сейчас ей восемьдесят девять лет, от горшка два вершка, кожа да кости, сердце переполнено любовью ко мне. Моя мама-бабушка.

Именно ей я задаю женские вопросы, вопросы будущей матери. Я выросла в ее объятиях и, когда надо, снова становлюсь ребенком.

Моник курит на кухне, стоя у широко распахнутого окна. Она сильно притормозила с девяностых годов. В течение тридцати лет она курила красные “Rothmans”, по полторы пачки в день. Затем пришел черед золотых “Benson & Hedges”, это самые крепкие, по-моему. Когда я ворчу, что нельзя так много курить, она возражает: “Я начала в сорок лет, моя дорогая!”

За последние годы наметился значительный прогресс: пять-шесть тонких белых “Omé”, новый бренд, ультралайт, но она от них чихает (!). “Знаешь, милая, мы все по-разному реагируем, так что я перешла на «Marlboro Lights»”. Mea culpa – должно быть, я забыла у нее свою пачку.

Я пишу, сидя на диване, и слышу, как она хозяйничает на кухне, за закрытой дверью. Скорее всего, курит вторую сигарету за утро, а сейчас только 9:50. Ее диета – это тоже что-то особенное. Колбаса, молочный шоколад с лесными орехами, хлеб, масло с кристалликами соли “Геранд”. Сочетание табака, такой еды, ее восьмидесяти девяти лет и тридцати восьми килограммов наводят нас на мысль, что она сверхчеловек. Всем нам пример для подражания.

Она очень красивая и похожа на американскую актрису Ли Ремик, только душевнее и с карими глазами. Домашние хлопоты помогают ей держаться на ногах (или сидеть на корточках, в зависимости от того, пылесосит она или вытирает пыль на безделушках).

“Понимаешь, помощница по хозяйству мне не нужна, тогда мне нечем будет заняться, а так я хотя бы двигаюсь”.

Она делает все сама и очень переживает за своих детей и внуков. Это ее старший сын Даниэль, мой отец; младший, Шарль, мой дядя, и еще две внучки, Александра и Даниэла. У нас всё хорошо? Мы больше не хандрим? Хватает ли нам денег на хорошую жизнь?

Она не успела захотеть своих сыновей, но материнский инстинкт проявился в ней сразу.

В 1948 году она брала уроки стенографии в школе на улице Четвертого Сентября в Париже. Ей было семнадцать лет. Она жила с родителями, старшим братом и младшей сестрой в Коломбе, в департаменте О-де-Сен. Субботние вечера проводила в “Кадране”, местном дансинге, где и познакомилась с итальянцем Бернаром. Он всего на два года старше ее, а главное, такой красавец, что тут есть от чего забеременеть. В два счета. Год спустя, в 1949-м, на свет появился Даниэль, мой отец. Через четыре года после окончания войны. Они еще не расписались, не говоря уже о том, что им как-то рановато было заводить детей. Обе семьи встретили эту новость без особого энтузиазма. Но девять месяцев спустя при виде малыша Даниэля все тут же растаяли. В 1957 году у Моник и Бернара родился второй сын, Шарль.

Но я занимаю особое место в их жизни. Я их первая внучка и дочь одновременно. Моя бабушка стала матерью в третий раз в 1982 году, полюбив меня, как родную дочь. Ей пятьдесят один год. Мне скоро исполнится пять. Моя мать только что умерла. Моник полностью посвящает себя мне. И не раздумывая бросает все свои силы (и материнский инстинкт) на благо наполовину осиротевшей девочки. Она вменяет себе в обязанность оберегать меня, предотвращать малейшую боль, заполнять собой все пустоты. Плюс безграничное чувство ответственности. Не исключено, что она мысленно дала клятву моей покойной матери, чтобы придать своей миссии сакральный характер. Таким образом она освятила свое новое предназначение – любить меня за тех, кого уже нет, тем более я и так всегда ей нравилась. Любила за троих, за четверых, за десятерых и заранее знала, что ей это будет под силу. Моник – кладезь материнской любви, и источник ее неиссякаем.

Я помню, как мы с ней сидим на диване перед телевизором, но затрудняюсь сказать, что это был за фильм. Сама она лишь изредка поднимает глаза на экран. Она смотрит на меня, долго, пристально, потом отводит глаза. Телевизор, я, я, телевизор. Я чувствую на себе ее взгляд и говорю: “Прекрати, бабушка!” Я понимаю, с какой безмерной любовью она вглядывается в меня. Я не сержусь, я уже способна понять, что такая любовь бесценна. Я кладу голову ей на колени. Моник могла бы стать героиней Ромена Гари или Альбера Коэна.

Даниэль, мой отец, не напишет книгу о своей матери, но видно, что они очень близки. Уже в пять-шесть лет, видя, как она устает, – для домохозяек это было трудное время, а Бернар много работал, – он утешал ее, предлагая уехать с ним вдвоем куда глаза глядят. Спустя годы, когда ему исполнилось восемнадцать, Даниэль превысил скорость, и их остановили полицейские. “Мам, документы на машину у тебя?” Полицейские обалдели: “Что? Это ваша мама?! Вы шутите!” – “Мам, у тебя нет с собой нашей семейной книжки?” Она старше его всего на восемнадцать лет, но сближает их не только небольшая разница в возрасте.

Он все ей рассказывает и именно к ней бросается, испугавшись предстоящей роли отца, за несколько месяцев до моего рождения. Они хорошо понимают друг друга. Им не нужны громкие слова, они просто разговаривают. Когда я выдвигаю какую-нибудь теорию, они оба отвечают одно и то же: “нет, дорогая, я слишком хорошо знаю своего сына”, “нет, дорогая, я слишком хорошо знаю маму”. И это правда.

Моей маме нравилась их близость, она полюбила свою свекровь и чувствовала, что та тоже ее любит. Она попала в дружную семью. Моник – тонкая натура, мать любимого человека, и он так мил и предупредителен в том числе благодаря ей. Моник сразу полюбила нового ребенка, вошедшего в их семью, – Давида, сына невестки.

Мама увидела в бабушке союзницу, они были очень близки, до самого конца. Кстати, Моник всего-то на семь лет ее старше.