Текст книги "Время перемен"

Первое время, когда я перешла туда спать, Харриет поплелась за мной, но примерно через месяц стала время от времени ночевать у Мутти. Теперь она там прижилась и не желает составлять мне компанию. Утешаю себя мыслью, что Харриет боится простуды и в ее возрасте вредно совершать ночные прогулки. Но ведь она – моя собака, а собака должна хранить верность хозяину или хозяйке.

Пробираюсь впотьмах к конюшне, что возвышается сказочным великаном в конце посыпанной гравием подъездной дороги. Засунув руки в карманы, бегу к нему и при этом пыхчу, как паровой двигатель.

Добравшись до места, иду на свет единственной в помещении лампочки. Ева возится со своим жеребенком, арабской кобылкой по имени Флика. На иссиня-черной, отросшей к зиме шерсти Флики ни единого пятнышка. Ева на совесть ухаживает за подопечной, и шерсть жеребенка блестит и лоснится. Дочь уже заканчивает работу и расчесывает Флике роскошный хвост. Мое внимание привлекает знакомая металлическая ручка. Присмотревшись внимательнее, узнаю свою щетку для волос. Вот так. Значит, Ева расчесывает конские хвосты моей щеткой, купленной за сорок долларов и обработанной зарядом ионов!

Глава 5

– Дженна, отклонись больше назад. Вот так, хорошо. А ноги выставлять вперед не надо. – Я иду по малому кругу в центре манежа, а моя ученица едет по периметру на Тассе, самой терпеливой из всех лошадей в школе, а может, и во всем мире.

Дженна – дама средних лет, решившая вновь заняться верховой ездой после двадцатилетнего перерыва. Как и я сама. Вероятно, из-за этого совпадения я чувствую в Дженне родную душу и отношусь к ней с особой теплотой. Вот она пытается пустить лошадь в кентер, впервые с тех пор, когда была девятнадцатилетней девушкой, и трясется от волнения и страха. Дженна вцепляется в луку седла и сильно наклоняется вперед, из-за чего центр тяжести перемещается в верхнюю часть тела. При каждом шаге лошади Дженна высоко подпрыгивает в седле и тяжело плюхается обратно. На это зрелище невозможно смотреть без слез.

– Хорошо, а теперь переводи его на рысь, – командую я, не на шутку беспокоясь о спине Тасса и мягком месте Дженны. – Вот так. Только старайся попасть в такт движениям лошади. Нет-нет, неправильно. Попробуй еще раз. Вот, теперь вижу, что поняла. Сиди прямо по центру. Меняй направление.

Искусной наездницей Дженну не назовешь, и дело тут не только в долгом отсутствии тренировок. Именно на таком уровне она ездила много лет назад, и меня это вполне устраивает. Когда мы взяли на работу Джоан, я, хорошенько подумав, приняла решение заниматься только с учениками, для которых верховая езда удовольствие. И пусть Джоан берет себе всех, кто настроен на борьбу и собирается участвовать в соревнованиях.

В этот момент в кармане жужжит сотовый телефон. Глянув на экран, вижу, что из дома звонит Мутти.

– Дженна, продолжай отрабатывать манежные фигуры. Особенно обрати внимание на «восьмерки». И держись ровно в седле, когда меняешь направление. Я скоро вернусь. – Подношу телефон к уху: – Привет, Мутти. Что случилось?

– Аннемари, немедленно иди домой. Мне нужно срочно с тобой поговорить.

– Не могу, у меня урок.

– Аннемари, прошу тебя. Дело очень серьезное.

– Что такое? Что стряслось?

– Скажу, когда придешь домой.

– Мутти, ради бога, не испытывай мои нервы! Что-нибудь с Евой? Что-то плохое?

Из трубки доносится тяжелый вздох, и наступает пауза.

– Да как сказать… В школе ее застали за курением травки. Вызвали полицию. Так что тебе надо немедленно туда ехать.

В ужасе я прикрываю рот рукой, чтобы не вскрикнуть.

Дженна переходит на рысь и бросает в мою сторону любопытные взгляды.

– Скоро вернусь, – повторяю я, чувствуя, как предательски дрожит голос и руки. Захлопнув телефон, стою, впившись глазами в новое элегантное покрытие на полу манежа. Боковое зрение фиксирует черно-белые клетки. И глаза вдруг сами собой закрываются.

– Аннемари, вам плохо?

Голос Дженны выводит из оцепенения. Я открываю глаза и вижу перед собой серую в яблоках грудь Тасса. Дженна, прищурившись, с тревогой смотрит на меня сверху.

Нервы окончательно сдают, и я заливаюсь слезами.

* * *

Дженна уверяет, что расседлает коня без моей помощи и отведет в денник, а я стрелой несусь в дом. Не знаю, повлияет ли мой внешний вид на окончательное решение полиции, но в испачканных в навозе сапогах и вымазанных лошадиной слюной бриджах в школе лучше не показываться.

Ковыляю вниз по лестнице на высоких каблуках, от которых совсем отвыкла, и беру щетку с намерением причесаться. А она забита черным конским волосом из хвоста Флики. Черт возьми, Ева! В конюшне полно принадлежностей для ухода за лошадьми, но тебе понадобилась именно моя щетка! Мысленно отмечаю, что в машине надо непременно глянуть на себя в зеркало заднего вида. А то явлюсь в школу с конскими волосами в прическе.

Я мечусь по кухне, пытаясь заправить выглаженную белую блузку в твидовую юбку. Мы с Мутти обмениваемся короткими фразами. Пока я буду в школе уговаривать, умолять или уламывать полицейских не возбуждать дела против Евы, Мутти всеми правдами и неправдами вынудит Джоан взять на себя все запланированные на день уроки. В случае неудачи Мутти сама останется в конюшне и будет приносить извинения приезжающим ученикам, объясняя мое отсутствие как угодно, лишь бы не вышла наружу правда.

Школа представляет собой ничем не примечательное здание в стиле шестидесятых годов. Функциональное и простое, ничего лишнего. По крайней мере, в отличие от многих других школ, за зданием нет уймы трейлеров. Зато перед ним стоят припаркованные у обочины три полицейские машины. При их виде мне становится дурно.

Стук каблучков по покрытому линолеумом полу кажется совершенно неуместным. Но дело даже не в этом. Я лихорадочно пытаюсь припомнить, когда в последний раз надевала туфли на высоких каблуках. И в смятении прихожу к выводу, что было это на похоронах папы. Я не могу собраться с мыслями, и сейчас мне до боли не хватает Дэна. Господи, ну почему он уехал! В отчаянии чувствую, как на глаза наворачиваются слезы.

В классах идут уроки. Во всех деревянных дверях имеются окошечки на уровне глаз, и, проходя мимо, я вижу учителей. Они что-то говорят, объясняют, жестикулируют. Они полны энтузиазма и вдохновения, поражают своей молодостью. И это напоминает, что в жизни очень многое зависит от удачного ракурса.

По мере приближения к директорскому кабинету сердце бьется сильнее. Через окно, выходящее в коридор, видна приемная, где находится секретарь. На расставленных в ряд стульях сидят угрюмые подростки и их опечаленные родители. Три офицера полиции в форме стоят, прислонившись к стене.

Ева сидит в конце ряда. Когда я захожу в приемную, она бросает в мою сторону быстрый взгляд и тут же опускает глаза. В лице дочери нет ни кровинки.

– Эрик, встань и уступи место леди! – кричит мужчина с багровым лицом.

Его глаза налиты кровью, и отчетливо видно, как на виске пульсирует вена. Того гляди, беднягу хватит удар.

Его сын, костлявый подросток с коротко остриженными темными волосами и серьгой в брови, сидит рядом с Евой. Бросив в мою сторону полный ненависти взгляд, он нехотя сползает со стула и идет к стене. Приходится отступить в сторону, чтобы не столкнуться с парнем. От тяжелой серой куртки подростка исходит сладковатый тлетворный запах, и я делаю глубокий вдох, чтобы его как следует запомнить и при необходимости узнать.

Я сажусь рядом с Евой, но дочь от меня шарахается. Очень хочется посмотреть ей в глаза, но Ева намеренно отводит взгляд и внимательно изучает ноги сидящих напротив людей. И лишь едва заметные морщинки на лбу выдают ее страх.

Массивная дверь директорского кабинета открывается, и в приемную вылетает прыщавый паренек. Подзатыльник отца, идущего следом, придает ему ускорение. У мужчины трясется нижняя челюсть, а глаза горят гневом. Шествие завершает всхлипывающая в бумажный платок мать семейства.

На пороге кабинета появляется усталая женщина:

– Мистер Хамилтон и Эрик, – объявляет она, глядя на листок бумаги, что держит в руке.

Прыщавый худосочный подросток и его папаша исчезают в недрах кабинета, а в приемной повисает тяжелая тишина. Дети время от времени бросают украдкой взгляды на родителей, а те смущенно ерзают на стульях.

Через пятнадцать минут, показавшихся вечностью, дверь снова открывается. На сей раз первым выходит отец и торопливо покидает приемную. Сынок с нагловато-самодовольным видом следует за родителем. Проходя мимо Евы, парень подмигивает и усмехается краешком рта.

Я стремительно поворачиваю голову и чувствую, как хрустят шейные позвонки. Ева с таинственным видом улыбается в ответ и через окошко наблюдает за парнем, идущим по коридору.

Теперь мне все ясно.

– Миссис Циммер, Ева, – вызывает стоящая в дверном проеме женщина. Она поправляет прическу и, вздохнув, пропускает нас в кабинет.

* * *

По дороге домой мы с Евой не произносим ни слова. Да, собственно, о чем тут говорить? Я так убита и раздавлена горем, что вот-вот разрыдаюсь.

В определенном смысле Еве повезло. Дочь в компании с другими подростками курила марихуану в лесопарковой полосе за школой, а так как в ее шкафчике наркотиков не обнаружили, то и дело заводить не стали. Тем не менее из школы исключили. В подобных вопросах школа придерживается политики нетерпимости, и все мои страстные мольбы желаемого результата не дали. Что ж, политика нетерпимости, по-видимому, подразумевает именно такую реакцию. И вот с чем мы остались: за короткий период времени Еву исключают уже из второй школы.

Мы сворачиваем на подъездную дорогу, и я вижу припаркованную у конюшни машину Джоан. Остается только благодарить Господа, что по милости Евы мы не потеряли деньги за назначенные на вторую половину дня уроки.

Вижу, как приподнимается занавеска на кухне, а затем открывается дверь и на пороге появляется Мутти. Она отходит в сторону, давая нам с Евой пройти в дом. Дочь с пристыженным видом покорно плетется сзади, но, несмотря на пережитое унижение, видно, что она злится. Будто кто-то виноват в ее несчастьях.

– Ну как? Что теперь будет? – волнуется Мутти, торопливо закрывая дверь.

Я швыряю на стол сумочку, она скользит по гладкой поверхности и падает на пол. Ее содержимое разлетается по всей комнате. Застыв на месте, наблюдаю, как по линолеуму катится монетка. Беспомощно моргаю, но, в конце концов, беру себя в руки.

– Неси сюда ранец, – тихим голосом требую я.

– Что? – Ева не верит своим ушам и, выпучив глаза, пятится к двери.

– Дай мне ранец.

Пальцы дочери впиваются в розовый виниловый ремень. Я бросаюсь к Еве и срываю с плеча ранец.

– Мама, прекрати! Сейчас же отдай! – кричит Ева.

Я с трудом увертываюсь от цепких рук дочери, которая прыгает вокруг меня, стараясь завладеть своим имуществом.

Продолжая исполнять ритуальный танец дервиша, прижимаю ранец к груди и вожусь с «молниями», что расстегиваются в разные стороны.

– Мама, да отдай же ранец! – в отчаянии вопит Ева. – Ты не смеешь!

Наконец мне удается открыть застежки, ободрав при этом весь лак с ногтей. Переворачиваю ранец вверх дном: на пол с грохотом падают три учебника и папка, из которой разлетаются в стороны листки бумаги и красочное расписание уроков. Во время приземления страницы учебников мнутся, а из ранца вываливается щетка для волос, компакт-пудра, пластиковый контейнер с тампонами и в завершение всего завернутый в фольгу презерватив.

В комнате наступает мертвая тишина, и только слышно, как из крана капает в раковину вода.

Я выжидающе смотрю на Еву. Дочь тяжело дышит, а ее лицо заливает густая краска.

– Ненавижу тебя! – взвизгивает она и молнией вылетает из комнаты.

– Ева, немедленно вернись! – кричу я вслед, но слова застревают в горле. – Ева!

С громким топотом Ева несется по лестнице, а потом оглушительно хлопает дверь.

Мутти дрожит всем телом и как загипнотизированная смотрит на валяющийся на полу презерватив. Ее лицо покрыла мертвенная бледность, одной рукой она держится за горло, а второй хватается за сердце.

* * *

Мы с Мутти ползаем на четвереньках, собирая рассыпавшееся по полу имущество из Евиного ранца и моей сумочки. Вдруг с улицы доносится шуршание шин по гравию, и мы оторопело смотрим друг на друга.

Наверху слышно, как открывается дверь, и Ева сбегает вниз по лестнице. Протиснувшись между нами, она хватает куртку.

– Ева, не смей выходить из дома! Ева, кому говорят! – ору я, пытаясь ухватить дочь за лодыжку. – Что ты надумала? Ах ты…

За Евой с грохотом захлопывается дверь, слышно, как закрывается дверца машины, заводится двигатель, а потом наступает тишина.

Я так и стою на четвереньках посреди кухни: одна рука протянута в сторону сбежавшей дочери, а вторая прижимает к полу пакет с презервативом.

Сбросив оцепенение, я издаю тихий стон, который постепенно становится все громче и переходит в отчаянный вой.

Мутти подползает на коленках сзади и крепко меня обнимает.

* * *

Мутти приводит меня в гостиную и усаживает в глубокое кресло, дает в руки бокал «Ягермайстера» и снова опускается на колени, чтобы разжечь камин. Харриет сидит рядышком и с подозрительным видом фыркает носом.

Смотрю на худенькую спину Мутти, наблюдаю, как она возится со щепками для растопки, и, отхлебывая напиток, время от времени вытираю нос рукавом. В последнее время я пристрастилась к шардоне, но прекрасно понимаю, что Мутти хочет меня поддержать, и за это ей благодарна. Мутти – настоящий друг. Постепенно по телу разливается тепло, и, поджав колени, я погружаюсь в бархатные объятия уютного кресла.

В камине начинает потрескивать огонь, все ближе подбираясь к поленьям. Мутти кладет кочергу на пол, вытирает руки и поднимается с колен, а затем усаживается в кресло напротив. Харриет неотступно следует за ней и укладывается Мутти на ноги. Я с немым укором смотрю в задумчивые карие глаза собаки, пытаясь пробудить в ней чувство вины и заставить подойти ко мне. Но Харриет не реагирует на мои ухищрения и, тяжело вздохнув, закрывает глаза, устроившись поудобней.

– Ну что ж, могло быть и хуже, – говорит Мутти, протягивая руку за бокалом.

– Это как же?

– Еву не взяли под стражу.

– Ах, да, разумеется.

– И, по крайней мере, она предохраняется.

– Что ты говоришь, Мутти!

– А ты бы предпочла, чтобы она занималась сексом без предохранения?

– Лучше бы она им вообще не занималась.

– Ты права.

– Может, именно сейчас она именно сексом и занимается, – еще больше растравляю себя я.

– Вряд ли это долго тянется.

– Откуда ты знаешь?

– Потому что Эрик – новое увлечение. На прошлой неделе я слышала, как она мило щебечет с Луисом. Мы обе понимаем, что с Луисом Ева не спит, потому что он живет в Хенникере.

– О господи! Значит, Ева знакома с Эриком всего неделю, а он уже успел затащить ее в постель?

Мутти в задумчивости смотрит на меня, постукивая пальцами по столу.

– Ну, что еще? – Я не в силах сдерживать раздражение.

– Ты намерена поставить в известность Роджера?

– Я должна рассказать ему о раскуривании травки или о презервативах в ранце нашей дочери?

– Обо всем, – спокойно заявляет Мутти.

Одним глотком осушаю бокал, и Мутти тут же поднимается с места, берет хрустальный графин и снова его наполняет до краев.

– Нет, невозможно. Если Роджер узнает, сразу потребует, чтобы Ева жила с ним.

– Считаешь, это плохо? – Теперь Мутти наполняет свой бокал.

– Ужасно! Такой вариант даже рассматривать не хочу!

– А почему?

– Не могу представить свою жизнь без Евы. Как подумаю, что она уедет от меня… Именно по этой причине так и не перезвонила Натали Дженкинс.

Рука Мутти вместе с графином застывает в воздухе:

– Что ты сказала?

– А что такое? – Я готовлюсь к обороне, но уже поздно: слова сорвались с языка, и теперь придется все выкладывать начистоту.

– Что ты только что сказала? – настаивает Мутти.

Я с виноватым видом рассматриваю язычки пламени в камине.

– Если я правильно поняла, Натали Дженкинс тебе звонила? – Мутти водружает графин на стол и, подбоченившись, смотрит на меня в упор. – Признавайся, Аннемари!

– Да в чем? – лепечу я.

– Рассказывай, зачем она звонила!

– По поводу занятий Евы в ее школе. Натали заметила девочку еще в Кентербери, Ева произвела на нее хорошее впечатление. Натали хочет, чтобы мы приехали к ней, и тогда она оценит Евины возможности.

– А ты, значит, ей не перезвонила? – Мутти будто не верит своим ушам.

Я с несчастным видом качаю головой и кажусь себе беззащитным ребенком перед надвигающейся волной гнева Мутти.

– Аннемари-Констанция Циммер! Натали Дженкинс – трехкратный призер Олимпийских игр! Почему же ты ей не перезвонила? О чем только думала?

Мутти некоторое время не сводит с меня пристального взгляда, а потом откидывается на спинку кресла:

– Слушай меня, Аннемари! Нам на голову свалилась удача, которая решит проблемы с лошадью для Евы, с парнем и школой… Да вообще абсолютно все!

– Наверное, – бормочу я.

– Тогда почему у тебя такой кислый вид?

– Потому что Ева мой единственный ребенок, и других уже не будет. А я – никуда не годная мать.

– Ох, милая, успокойся! Ничто не может разрушить близость между вами. Посмотри, тебе уже сорок, а мы по-прежнему живем вместе.

– Мне еще нет сорока, всего тридцать девять! – Мутти только фыркает в ответ и машет рукой. – И потом до своего возвращения я двадцать лет жила вдали от тебя.

Осознаю всю мелочность и никчемность этих слов, но кому хочется выступить в роли сорокалетней неудачницы, всю жизнь просидевшей у маминой юбки?

– Думаешь, мне было легко отпустить тебя на тренировки с Марджори? – подается вперед Мутти.

Я хмурю брови. Странно, что я упустила такую важную деталь. Ни разу не пришло в голову рассмотреть ситуацию с этой стороны.

– Одно из самых трудных решений, что мне приходилось принимать в жизни, – вздыхает Мутти.

– Правда?

– Еще бы! Ты так рвалась уехать из дома и учиться у Марджори.

– Мутти, ты не виновата! Меня сильно огорчал папа.

– А мне было так обидно. И представь, что пришлось пережить отцу. Подумай только, признать, что Марджори как тренер лучше и твое место рядом с ней, а не с нами! Но отец поступил мудро, потому что пекся о твоем благе. И меня убедил, а ведь я не хотела тебя отпускать. Боялась, что Марджори займет в твоем сердце мое место. Разумеется, этого не случилось.

Я в изумлении смотрю на Мутти.

Она права. Я полюбила Марджори, мне нравилась жизнь в общежитии, тренировки и все, что нас окружало. До того как произошел несчастный случай. И вот я уже восемнадцать лет не общаюсь с Марджори, а сижу в гостиной с Мутти, и нет для меня человека роднее.

– Милая, Ева влипла в неприятную историю. Дело серьезное.

– Думаешь, я не понимаю?

– Единственный выход – увезти девочку отсюда. Не хочешь, чтобы она жила с Роджером? И не надо. Действительно, это слишком далеко. Но Натали – другое дело! Где она работает, в Колумбии?

– Да. – Я старательно изучаю сложенные на коленях руки.

– Не больше часа езды. Умоляю, позвони ей скорей!

– Хорошо, Мутти.

– Обещаешь?

– Да. Обязательно позвоню. Ведь с тех пор как она мне звонила, многое изменилось.

Мутти энергично кивает, и я вижу, как колышется вино в ее бокале.

– Правильное решение. И, несомненно, лучшее в мире противоядие от влияния скверных мальчишек. Вот увидишь, оно спасет Еву.

– Если только она не сломает шею.

– Прекрати, Аннемари! – возмущается Мутти.

– Ладно-ладно, прости. – Я выпиваю до дна второй бокал, и на сей раз Мутти больше не наливает.

* * *

Ева возвращается домой в половине двенадцатого, заходит через черный ход, вешает на крючок куртку и сразу поднимается наверх. Мы с Мутти переглядываемся и дружно направляемся к вешалке.

Поднимаю рукав куртки и принюхиваюсь: нет, пахнет только табаком. Слава богу!

Мутти тоже настороженно водит носом.

– Да, сигареты, – кивает Мутти. Она роется в левом наружном кармане и извлекает пригоршню всякой всячины. Разжимает ладонь и разглядывает две мятные жевательные резинки, несколько монеток и мятый клочок бумаги, который аккуратно разглаживает.

– Билет в кино на сегодняшний вечерний сеанс.

– Слава богу! – повторяю я, засовывая руку в правый карман.

В этот момент звонит телефон.

– Я отвечу, Мутти.

– Ладно. – Пожав плечами, Мутти складывает вещи обратно в карман. – Раз все прояснилось, я иду спать.

– Спокойной ночи, Мутти.

Она выходит в коридор, а Харриет, которая до сих пор возлежала на спине и дремала, поднимает голову. Собака размышляет, стоит ли сопроводить Мутти и, в конце концов, решает остаться со мной. Она откидывает назад голову, обнажая в оскале зубы, и с облегчением вздыхает.

– Ах, моя милая девочка! – воркую я и глажу Харриет. – Ты ведь любишь свою хозяйку, верно?

Прижимаю к уху телефонную трубку.

– Привет, секси!

– Дэн! Где ты? Уже вернулся? – Я прислушиваюсь, к потрескиванию в трубке. Значит, Дэн говорит по сотовому, но шума дорожного движения на заднем плане не слышно. И это добрый знак.

– Еще нет.

– Ох, Дэн. – Чувствую, как начинает дрожать нижняя челюсть. Сейчас не выдержу и разрыдаюсь. Дэн так долго отсутствовал, а мне сейчас так нужно, чтобы он был рядом!

– Видишь ли, мы с Майком проехали две тысячи миль, по очереди вели машину. И всю дорогу в течение восемнадцати часов я мечтал поскорее добраться до дома и улечься в кровать. Но когда мы добрались до места, я вдруг понял, что нужная мне кровать находится не здесь…

– Что? – настораживаюсь я. – Дэн, да где же ты?

– А ты? – задает он встречный вопрос.

– Разумеется, дома.

– Где именно?

– На кухне.

– Тогда выгляни в окно.

Я бросаюсь к окну, но телефонный шнур сдерживает мой порыв. И тогда, поднявшись на цыпочки, я заглядываю поверх кружевной занавески, повешенной Мутти.

На стоянке в лунном свете поблескивает крыша грузовика, на котором приехал Дэн.

– Я думал, ты уже спишь. Хотел сделать сюрприз. Ты что, превратилась по моей милости в ночную сову?

Уже на полпути к конюшне вспоминаю, что бросила Харриет, и после минутного размышления возвращаюсь за собакой.

* * *

Мы с Дэном лежим в постели, тесно прижавшись друг к другу. Темно-красное пуховое одеяло сбилось, и скоро придется его расправлять, а пока нас согревают отблески страсти.

Харриет пристроилась у меня за спиной и сгорает от желания улечься между мной и Дэном. Наши ночные развлечения ее тревожат. Собака не понимает, чем мы занимаемся, но точно знает, что в ее участии не нуждаются, и это ей не по душе. Всякий раз когда мы заканчиваем заниматься любовью, Харриет долго не может прийти в себя.

Она кладет голову мне на шею, и ее нос оказывается между нашими лицами. Собака прижимается слишком сильно и давит на трахею, так что приходится отпихивать ее в сторону. Но Харриет не сдается и снова отвоевывает себе место в постели.

– Итак, что тебя заставило поменять решение? – допытывается Дэн и, не обращая внимания на собаку, ласково поглаживает меня по спине.

– Ты о чем?

– О разрешении участвовать в соревнованиях.

– Ну, это лучше, чем забеременеть или попасть в каталажку.

– Конечно. Но ты узнала о похождениях Евы уже после того, как приняла решение. Или я что-то неверно понял.

– Нет, ты понял все правильно, – шепчу я.

Харриет почти полностью закрыла мне своим брюхом лицо, и приходится снова отбрасывать ее назад к стене. Однако через пару секунд она возвращается на прежнее место.

– Знаешь, я устала от бесконечной борьбы, да и позиция, что я занимала все это время, оказалась очень шаткой. Кроме того, Ева совершенно точно знает, чем хочет заниматься, а это в конечном итоге гораздо важнее моего желания распорядиться ее жизнью.

– А каковы твои планы в отношении Евы?

Я задумываюсь над вопросом Дэна и в поисках подходящего ответа пробегаю пальцами по его груди.

– Хочу, чтобы Ева была счастлива и добилась успеха и чтобы не возненавидела меня.

– И в какой области ты желаешь ей успеха?

– Ну, не знаю, может, в медицине или юриспруденции.

– Чтобы стала адвокатом, как отец?

– Нет, – скептически усмехаюсь я, – только не патентное право и не уголовное. Ладно, оставим в покое юриспруденцию. Пусть занимается медициной, палеонтологией, астрономией.

– А почему не астрологией?

Я шутливо пинаю Дэна ногой.

– Хочу, чтобы она добилась успеха и не сломала себе шею.

– Прости, но я думал, что астрология…

– Дэн, прекрати!

Дэн в очередной раз отбрасывает Харриет и крепко обнимает меня.

– Знаю, как тяжко тебе пришлось, и, что бы там ни было, считаю, ты поступаешь правильно.

Я кладу голову ему на грудь, не в силах сопротивляться.

– Хочется верить, что так, Дэн. Ох, как хочется.