Текст книги "Колючий мед"

– А что было потом? – спрашиваю я.

– В конце мы поцеловались за деревом, прямо рядом с блеющим бараном. Я думала, он нас боднет, но, похоже, это было ему не под силу. Бу даже пытался завести его своим красным платком. Иногда он мог дурачиться, как ребенок – прыгать вокруг, строить гримасы и все такое, – повернув голову в сторону, Вероника улыбается своим воспоминаниям.

– А каменные отпечатки ног вы нашли?

– Да, мы наступали на них. Ноги Бу оказались слишком большими, а мои пришлись как раз.

Вероника смотрит на меня. У нее голубые, как небо, глаза.

– К Уно я не испытывала такой безрассудной любви. С ним у нас все было по-другому. Хорошее взаимодействие. Заведенный порядок. Стабильность.

Чувствую, как что-то сжимается в животе.

– А любовь к Бу была именно безрассудной? – спрашиваю я.

– Слово, признаться, странное. Иногда мне кажется, что для описания любви нужно больше разных слов. Всего одно выражение – так скупо, ведь есть множество оттенков того, как именно человек тебе нравится.

– Вы пытались разыскать его?

Вероника вскидывает голову:

– Нет.

– А почему?

– Я даже не знаю, жив ли он. Ведь Бу был художником. Они ведь обычно рано умирают? – Вероника вопросительно смотрит на меня.

– Но, если он жив, разве вам не хотелось бы встретиться с ним? – продолжаю я настойчиво. – Вы ведь думали о нем и даже написали медиуму.

– А что в этом проку? Ну, что бы мы друг другу сказали?

– Неужели у вас не осталось к нему вопросов? Может быть, есть желание спросить о невысказанном?

Чувствую, как во мне просыпается старый советчик в вопросах любви.

Вероника кладет на стол шарик-тренажер. Внезапно уверенность в себе оставляет ее.

– Вы не видели, что там было указано в меню, в вестибюле? Его обычно вывешивают на доску объявлений. Они молодцы – вносят разнообразие, находят новые блюда. Всякие ризотто и так далее. Много вегетарианской еды. – Вероника умолкает.

– Я не видела, – отвечаю я. – А у вас не сохранились фотографии Бу? Мне бы очень хотелось посмотреть, как он выглядел.

Понимаю, что это уводит меня еще дальше от статьи, но не могу удержаться.

Вероника сжимает губы, скривив их в немного забавную гримасу.

– У меня есть одна, – говорит она в конце концов. – Фотоальбом стоит вон там, в книжном шкафу. В самом дальнем углу. У него коричневая обложка. – Вероника кивает головой в сторону полок.

Поднявшись с места, я подхожу к шкафу и достаю запылившийся альбом. На обложке выведено витиеватым почерком: «Воспоминания о лете 1955 г.». Двигаю стул так, чтобы мы оказались рядом друг с другом, и кладу альбом на стол. От Вероники исходит едва заметный аромат лаванды.

– Вы можете перелистывать, а я скажу вам, когда остановиться, – просит она. – Правая рука плохо мне подчиняется.

Раскрываю альбом. Из-за клея страницы с трудом отделяются одна от другой. Они сделаны из грубого картона и слегка разбухли. Кажется, от них пахнет гарью и чем-то терпким. Как от засушенных цветов. Я осторожно листаю шелковистую бумагу, защищающую снимки на жестких страницах. На фотографиях – компании, позирующие на террасах, взморье перед киоском с вывеской «Ангельс». Подписи лаконичны: «Закат», «Сигне на террасе», «Франси ест вафли». Большая часть снимков – черно-белые, но каким-то удивительным образом я чувствую их цвета. Теплые. Насыщенные. Словно их проявляли через патоку.

– Стояла такая жара, что даже мухи еле летали. Всем хватало сил только на самые необходимые дела. В такую погоду можно было только купаться, – Вероника указывает на страницу. – Вот это – мы.

На берегу сидят трое. Посередине, облокотившись, сидит молодой человек с длинной челкой и хмурым выражением лица. Рядом с ним выпячивает грудь улыбающаяся блондинка с короткой стрижкой в купальнике-бикини. Она напоминает Мэрилин Монро. Немного поодаль, по другую сторону от молодого человека, слегка сгорбившись, сидит высокая худенькая девушка. Челка спадает на серьезные глаза.

– Это вы? – спрашиваю я, коснувшись лица девушки на фотографии.

– Да, я. А это – моя двоюродная сестра Франси. – Вероника проводит указательным пальцем по изображению девушки в бикини.

– Она уделяла очень много внимания внешней эстетике. Своей собственной и своего окружения. Одевалась всегда в самое модное. Потом Франси стала актрисой в Копенгагене. Несколько сезонов играла даже в одной постановке Датского Королевского театра. На самом деле она работала на телефонной станции, но, оказавшись в нужном месте в нужное время, получила временную маленькую роль, когда заболела одна из актрис, да так и осталась в театре. В основном играла роли второго плана.

Убрав прядь волос с подбородка, Вероника продолжает:

– Франси вышла замуж и родила дочь, но спустя несколько лет развелась, а обратно на сцену вернуться было уже не так легко. После возвращения она играла в свободных театральных труппах и немного в опереттах.

– Ваша кузина умерла?

– Да, она умерла в одночасье от инфаркта, когда ей было всего шестьдесят три. Ее дочь живет сейчас в Австралии, но связи с ней я не поддерживаю. Здесь Бу сидит в центре. – Вероника на мгновенье умолкает. – Солнце светило постоянно, но я не припомню, чтобы мы хоть раз обгорели. А мы могли лежать и загорать все дни напролет. Бу, конечно, приходилось иногда работать в мастерской, он должен был закончить скульптуру, ради которой приехал.

– Он создавал скульптуру? – переспрашиваю я.

– Да, Бу получил стипендию от Академии художеств, потому и приехал. Предполагалось, что он вылепит уличную скульптуру для муниципалитета в Лахольме, но ее было никак не закончить из-за возникших проблем. Местный художник пустил его поработать в свою мастерскую. Конечно, на Бу лежал огромный груз ответственности.

– А что это за скульптура? – интересуюсь я.

– Вначале планы были грандиозными. Он хотел изобразить две геометрические фигуры – куб и пирамиду, символизирующие мужчину и женщину, но реализовать концепцию оказалось сложно. Поддавшись поветрию пятидесятых, Бу увлекался абстракционизмом и модернизмом. Многие тогда заигрывали с геометрией.

– А вы знаете, где она сейчас находится?

– Стоит в Лахольме.

Вероника отпивает глоток напитка.

– Однажды, много лет спустя, я совершенно случайно увидела ее, когда мы с Уно ездили на концерт. Мы сидели на скамейке, и вдруг – эта скульптура. С табличкой, все как полагается. Я остолбенела, увидев ее, – ведь я никогда не думала, что он прислушается к моим словам.

– Что вы имеете в виду? Что вы ему сказали? – Я вопросительно смотрю на нее.

Вероника проводит тыльной стороной ладони по подбородку. Пальцы немного дрожат.

– Сколько времени?

– Половина двенадцатого, – отвечаю я.

– Значит, обед принесут с минуты на минуту. Я пока достану салат, что со вчерашнего дня остался. Стараюсь в каждый прием пищи есть свежие и маринованные овощи, это полезно для желудка.

Вероника встает, опершись на стол.

– Можно я задам вам еще всего один вопрос? – прошу я. – Вы совсем не знаете, где он может сейчас находиться?

Она смотрит на меня обеспокоенно, будто внезапно испугавшись.

– Нет. Вам лучше сейчас уйти. Я предпочитаю есть в одиночестве. Можете вернуться после обеда или завтра.

– Хорошо, – нехотя поднявшись, откланиваюсь.

* * *

Я не уверена, выключила ли плиту, когда уезжала из дома. Мусор почти точно вынесла, а вот окно с южной стороны шторами не занавесила. Цветы, скорее всего, уже погибли от жары, ну и ладно. За последние девять месяцев я с трудом поддерживала в них жизнь. Поливала просто потому, что смотреть, как они погибают, а потом выбрасывать их было бы еще тяжелее. На самом деле я могла бы сесть на поезд уже сегодня после обеда и сварганить статью по пути домой. Я делала так раньше. Материал скудный, но его всегда можно дополнить потом вопросами, рамочкой со справкой по освещаемой теме и благодушными описаниями обстановки.

Но что-то меня удерживает. В четырех стенах квартиры Вероники, оклеенных старомодными обоями, на третьем этаже дома престарелых я впервые за долгие месяцы ощутила некое подобие покоя. Черт его знает почему. Здесь в коридорах пахнет едой, и много другого удручающего. Или такого, что должно бы удручать.

Открываю прейскурант, лежащий на сундуке в ногах кровати в моем номере. Проживание с полупансионом стоит одну тысячу двести крон в сутки[11]11
  Приблизительно 10 500 рублей.


[Закрыть]. Немалая сумма. Через мобильный проверяю остаток на банковском счете. Семь тысяч триста крон[12]12
  Приблизительно 63 000 рублей.


[Закрыть]. Надо бы оставить их на непредвиденные расходы, не говоря уже о будущем. С другой стороны, несколько суток в пансионате дадут мне такую нужную отсрочку. От чего? От ждущей дома пустоты, необходимости приходить в себя и искать новый жизненный путь? Ведь есть же у человека право на отпуск, даже если он почти не работает?

Но есть и другая, более важная причина: во мне проснулось любопытство. Здесь, совершенно очевидно, скрыта история, но, похоже, не та, ради которой я сюда приехала. Нет, за всем этим кроется старинная история любви, разыгравшаяся в пятидесятые. История, о которой Вероника все еще говорит или только начала вспоминать? Иногда трудно понять, что из этого верно. Кажется, дама немного не в себе. Но одно имя она помнит точно. Его имя.

Бу Бикс.

Открыв дверь в коридор, украдкой спускаюсь вниз по лестнице. В баре никого нет. В стене, покрытой обоями с крупным узором, оборудована небольшая полукруглая ниша в старинном стиле, в которой выставлены бутылки. Стойка тикового дерева протерта добела. На стеклянной полке стоят разрозненные бутылки с крепкими алкогольными напитками. Интересно, кто и зачем пьет вермут? Оглядываюсь вокруг и на всякий случай кричу:

– Есть кто-нибудь? – Не услышав ответа, захожу за прилавок и наливаю стаканчик на пробу. На холодильнике стоит пустая банка из-под чая; немного подумав, засовываю в нее купюру в сто крон и ставлю на прилавок. Самообслуживание и касса совести. Потом начинаю бродить босиком по коридорам, разглядывая развешанные на стенах картины. В основном на них изображены море и побережье. Под оргстеклом висит карта Лахольмской бухты. Литография с играющими детьми. Скромно, за гардеробом, размещен диплом «Лучший предприниматель 1989 года». Босые ноги щекочет устилающий пол ковер. Кругом ни души, как будто все покинули пансионат.

После скандального обсуждения в прессе моего развода мне тяжело общаться с людьми, особенно незнакомыми. Приходится отвечать на стандартные вопросы о работе, семье и развлечениях, и это я воспринимаю как испытание. А если собеседники знают обо мне из прессы, становится хуже вдвойне. У некоторых на лице заметно сострадание, другие смотрят свысока. Моим старым друзьям хватает терпения, хотя я общаюсь с ними нечасто. С нашими общими с Эриком знакомыми я прервала связь с тех пор, как девять месяцев назад случилось Несчастье, или как его еще назвать? Беда, катастрофа, взрыв?

Но это неважно, я начала лелеять свою изоляцию. Йуар говорит, это дурной знак.

Вермут совсем неплох. Он более сухой по вкусу, чем я себе представляла. Высокое содержание алкоголя. Быстрый эффект.

Захожу в гостиную, открываю крышку фортепиано и осторожно беру несколько аккордов. Отдельные клавиши западают, инструмент расстроен. В книжном шкафу стоят книги, которые, похоже, давно уже никто не листал – на них лежит толстый слой пыли. Некоторые из книг рассказывают о том, как жили раньше на полуострове Кюлла. «Чем занимался прадедушка в Мёлле?», «Здесь наслаждаются жизнью!», «Атлас провинции Сконе».

В подшивке собрана старая переписка с постояльцами. Кто-то жалуется на велосипедное движение: «Оздоровительная польза велосипедных тренировок вовсе не так велика, как утверждается. Мышцы ног можно перенапрячь, а верхняя часть тела остается неподвижной. Фанатское движение и различные гонки следует полностью запретить».

На всем лежит печать старости и запустения. Прихватив с полки колоду карт, беру ее с собой. Может быть, вспомню, как раскладывать пасьянс. Вновь наполняю стакан и, крадучись, покидаю бар, чтобы вернуться наверх в свой номер. Я скоротаю этот вечер наедине с пасьянсом в застеленной свежим бельем кровати. Правда, едва успев открыть дверь, замечаю, как на мобильном злобно мигает значок полученного сообщения. Несколько эсэмэсок от разных отправителей и два пропущенных звонка от Анны из редакции журнала. Нехотя прослушиваю голосовой почтовый ящик. Голос Анны звучит резко:

Как дела со статьей? Пришли, пожалуйста, поскорее черновик! Я бы хотела посмотреть, что ты планируешь написать.

Пауза. Звуковой сигнал.

Привет, это опять Анна. Мне только что позвонила фотограф. Ты ведь должна была договориться и работать с ней вместе, чтобы она подготовила снимки, но она говорит, что ты с ней так и не связалась. Срочно позвони ей! Я отправила тебе ее контакты. Пауза. Это опять я. Я тебе раньше их уже присылала. Звони немедленно.

Вот проклятье! Как я могла забыть о фотографе? У меня есть какое-то смутное воспоминание о письме из редакции, где говорилось, что я должна кому-то позвонить. В Мальмё? Или в Копенгаген? В затылке тревожно покалывает. Иногда я могу по нескольку дней ходить с неприятным чувством, что забыла нечто важное. Раньше я всегда могла представить результаты свой работы вовремя, чаще всего – с опережением срока. А сейчас даже не уверена, хочу ли писать статью о длительном браке Вероники. Ей и самой, похоже, нечего особо рассказать на эту тему. Кроме того, за свою жизнь я написала столько историй с приукрашенным концом. Во всех моих программах и статьях я делала вид, будто жизнь обозрима, понятна и развивается по законам логики. Но на самом деле это не так. Жизнь – дикарка. Дашь ей мизинец – откусит всю руку. Все может провалиться в тартарары. Все может случиться. Разбиться от внутреннего напряжения, как стакан.

В ушах свистит. В трубах шумит вода. Я даже не в состоянии отпить из стакана. Внезапно пассивность представляется единственным, что имеет смысл. Забираюсь в постель, накрываюсь одеялом и смотрю в потолок. Хрустальная люстра отбрасывает по всей комнате разноцветные блики.

Между нашими с Вероникой историями можно провести параллель. Она бежала со своим возлюбленным. Я – со своим. Она потом вышла замуж за другого. Я была замужем до того, как встретила свою любовь. В моем случае от момента утраты не прошло еще и года. В случае с Вероникой – больше шестидесяти лет. Что именно пошло не так между мной и Эриком, мне до конца не понятно. Не говоря уже о наших отношениях с Томом. Как только я начинаю приближаться к сути и причинам произошедшего, мозг словно выключается. Либо я не в состоянии понять, либо подспудно не хочу. Получается то же, что с работой: стоит мне начать работать, как у меня тут же находится масса бессмысленных хозяйственных дел, которыми необходимо заняться. Что произошло с Вероникой и ее возлюбленным? Почему они расстались?

Лежа в постели, понимаю, что именно об этой истории я хочу узнать больше.

Из-за нее я могу остаться здесь подольше.

Из-за нее или по любой другой причине.

* * *

Все, чем владеешь, должно помещаться в багажник небольшого автомобиля – больше не нужно.

Это один из девизов Эрика. Такой подход казался мне непритязательным и ужасно романтичным. Сама я привыкла воспринимать имущество как буфер, защиту от капризов жизни.

Имущество связывает быт, как сосны – зыбучие пески. В окружении дорогих вещей можно не задумываться о других, скрытых за внешним благополучием, проблемах. Здесь у имущества есть свои плюсы. А может быть, именно в этом его смысл. Всегда есть что привести в порядок и починить, есть о чем пожаловаться. Надо косить траву. Натирать маслом дубовые столешницы. Закупить и перемолоть кофе в зернах. Перегладить и разложить одежду. Покрасить забор.

Конечно, всегда можно рассматривать эти обязанности как освобождение от тирании самореализации. Они позволяют избежать вопросов: в чем смысл моих занятий? Проживаю ли я свою жизнь так, как хочу? К чему стремлюсь? В чем моя миссия в этом мире? Кто в состоянии выдержать такие вопросы в долгосрочной перспективе? Нет ничего удивительного, что вместо этого мы предпочитаем потреблять. Но в последние годы я стала все чаще беспокоиться, не упустила ли что-нибудь важное?

В принципе, я приостановила свою молодость приблизительно так же, как приостанавливают подписку. В двадцать лет по какой-то причине решила, что пора «стать взрослой». Это, в частности, означало: продать гитару, сменить гардероб, в одночасье принять решение больше не сгорать от любви и купить тканевые салфетки для обеденного стола. Я стала умной, вытеснив все глупости на периферию.

А Эрик, напротив, выбрал другой путь. У него было две фирменных сумки ИКЕА с одеждой, в которые он наобум запускал руку, чтобы выбрать, что надеть. Вещь, которую Эрик доставал на белый свет, всегда была сюрпризом. Уловом дня. Вдобавок такой метод позволял ему избежать мучительного выбора. Эрик пользовался только разрозненной посудой, носил непарные носки, не имел четких взглядов. В целом слыл чудаком. Отсутствие порядка он компенсировал резинками, которые нацеплял везде: вокруг запястья и портмоне, на волосы и ключи. Ему надо было выбить на плече татуировку резинки вместо красовавшегося там ножа.

– Ты никогда не пожалеешь, что выбрал нож. Это же классика, – спокойно объяснял он, сидя в кафетерии.

– А разве татуировка с оружием не говорит об агрессивности?

– В буддизме изображение ножа символизирует освобождение от власти материального.

– И это правда?

– Понятия не имею. Я просто выбрал для фарта то, что показалось глубокомысленным.

Рассмеявшись, он убрал волосы за уши. Я не могла оторвать взгляда от этого уха и пушка на шее. Иногда, когда я наблюдала за ним издалека, например, как он наливает кофе из кофемашины, у меня могла возникнуть режущая боль в желудке.

До тех пор я воспринимала любовь как нечто умиротворяющее и спокойное. А новое чувство, скорее, напоминало страх и головокружение. В выходные, проводя время дома с Оскаром и Томом, я мечтала вернуться в понедельник на работу. Мечтала не о поцелуях и объятиях, а просто о том, чтобы быть рядом. Слышать его смех. Видеть эту искорку в глазах – будто от давно горящего карманного фонарика. Откуда этот свет? Я была убеждена, что из другого мира, где не боготворят материальное. На что западаешь, когда влюбляешься? На отношение к жизни, на смех и серьезность? Влюбляешься, когда испытываешь радость узнавания, возвращаешься к истокам, видишь родственную душу.

У меня не получилось точно определить, что именно меня зацепило, но удалось прочувствовать. А тот, кто почти всю свою жизнь подчинил рациональным решениям, не мог от такого не опьянеть.

С работы до метро мы обычно шли вместе. Иногда заглядывали в кофейню на углу и выпивали по чашке чая. Эрик умел проявлять заботу в мелочах: наполнить чашку, принести еще одну салфетку, пропустить меня вперед. Однажды он рассказал, что в Норрланде у него осталась девушка – сорокалетняя гимнастка по имени Фрея. Они расстались, потому что Фрея очень хотела иметь детей. У Эрика не было планов дарить ребенку жизнь на Земле в таких враждебных климатических условиях, поэтому спустя три года их отношения зашли в тупик.

– Я ничего не имею против детей, – уверял он. – И люблю своих племянников больше всего на свете, но я настолько стар, что склонен рассматривать этот вопрос как сугубо политический. Нам пора поступиться удобством и начать проявлять заботу о тех, кто уже живет на этой Земле. А то, что мне нравятся младенцы, – еще не причина заводить своих.

Я кивнула, широко раскрыв глаза. Всякие идеалисты попадались на моем пути, но это был новый уровень. Мы разговаривали часами, обо всем. Эрик рассказал, что все еще пишет песни и тайно пытается записать сольный альбом – правда, идет так себе. С финансами у него ни шатко ни валко: любимый синтезатор заложен в ломбард. Периодически он ездил по концертам с друзьями-музыкантами, настраивал технику. Платили скромно, часто с ним рассчитывались ящиками пива.

В течение нескольких лет после завершения карьеры поп-звезды Эрик испытывал проблемы с алкоголем, но свою зависимость ему удалось обуздать, проработав четыре месяца в убежище для слонов в Индии. Похоже, у него было много друзей. Эрик любил природу и горные походы. Однажды он жил в лесу в палатке до тех пор, пока не отрастил полноценную бороду и не почувствовал себя Нэком[13]13
  В шведском фольклоре водяной в образе обнаженного молодого человека со скрипкой; обитает в лесных ручьях и озерах, заманивает игрой и топит женщин и детей; упоминается с XII века.


[Закрыть].

– Вот бы в детстве иметь такого учителя в музыкальной школе, хотя ты ведь знаешь, что случается с теми, кто учится играть на скрипке у Нэка? – Эрик провел рукой по волосам.

Я отрицательно покачала головой – сказок я не знала.

– Ну как же? Завороженные сверхъестественной силой, ученики Нэка не могут остановиться и играют на скрипке до потери рассудка. Если исполнитель осваивает скрипку слишком быстро, скорее всего, он учится у Нэка. Это как Роберт Джонсон[14]14
  Известный американский гитарист, певец и автор песен в стиле блюз (1911–1938).


[Закрыть], про которого говорили, будто сам дьявол научил его играть на гитаре. А тот, кого угораздит влюбиться в Нэка, утонет.

Эрик улыбнулся так, что его щеки сверху вниз прорезали две морщины.

Мы вышли на улицу, я остановилась у банкомата и сняла пять тысяч крон, которые требовались, чтобы выкупить его синтезатор из ломбарда.

– Я не могу принять их, – глаза Эрика наполнились слезами, когда я всучила ему купюры.

– Считай, будто я тебе их одолжила. Сыграешь мне потом что-нибудь – это единственное, что я прошу взамен. Так, чтобы меня заворожило.

– Ты просишь не так уж и мало.

– Я понимаю.

Эрик рассмеялся и погладил меня по щеке.

– У тебя там взбитые сливки остались. От пирожного. На самом деле они были тебе к лицу.

Сунув палец в рот, он облизал его и задумчиво посмотрел на меня.

Раньше я всегда легко расслаблялась, приходя вечерами домой, а теперь стала взвинченной и неприкаянной. Я пыталась справиться с беспокойством, научившись складывать оригами.

– Оригами требует так много внимания, что вы просто не сможете думать ни о чем другом, – обещала девушка из книжного магазина, продавшая мне книгу. Чтобы найти оправдание просмотру сложных инструкций в Ютубе, я взяла себе в компанию Оскара, и мы вместе пытались сложить журавлей из квадратов цветной бумаги.

– Чем вы занимаетесь? – с интересом спросил Том.

– Да так, пробуем сложить зверюшек, – ответила я.

– А можно сложить корову?

– Посмотрим, – отозвалась я.

Но корову я Тому так и не сложила. Зато сложила Эрику прыгающую лягушку, сделав пятнадцать сгибов, и поставила ее на стол с микшером в аппаратной. Сердце билось так часто, что я подозревала у себя мерцательную аритмию. Я не знала, что творю, мною определенно руководила неизвестная часть моей души, о существовании которой я раньше даже не догадывалась. Я столкнулась с чем-то беспощадным, и шансов устоять никаких.

Влюблена на химическом уровне.

Эти слова постоянно всплывали в моей голове. Никогда их раньше не слышала, но ощущала себя именно так. Влюбленной на химическом уровне.

Я могла повлиять на свое состояние не больше, чем решивший выздороветь больной.