Текст книги "Колючий мед"

1955

Франси была необычной девушкой – ее отличало высокое мнение о себе. Но это еще не все. Веронике никогда не встречались девушки, столь же твердо уверенные в своих навыках и способностях. Конечно, Франси пятью годами старше – ей уже двадцать два, – но казалось, их разделяет целая жизнь. В двадцать два года человек уже совсем не тот, что в семнадцать.

Обычно девушки сближаются на почве обсуждения своих неудач и самокритики. Всегда можно было заслужить симпатию, жалуясь на свой дряблый живот, толстые бедра, прыщавую кожу, слишком маленькую или, напротив, слишком большую грудь, кривые зубы, широкую или тонкую кость, странно выросший ноготь.

Дальше – больше. Переругиваться можно было до бесконечности: «Да ты вовсе не толстая! Да нет же, конечно, толстая! У тебя волосы намного красивее моих. Вот бы мне такой рот, как у тебя. А мне бы – твою фигуру». Веронике все это наскучило. Если не обсуждали внешность, то говорили о мальчиках. Кто в кого влюблен? Кто что сказал? И что он на самом деле имел в виду? Мальчиков нужно было понимать и заботиться о них. А еще – держать их на расстоянии. В мучительном ожидании. И лишних надежд вселять нельзя. Решить такое уравнение было невозможно.

Девушки редко находили общий язык за пределами этих двух тем. Может быть, потому Веронику и восхищала Франси, которая, забыв о себе, могла с энтузиазмом рассуждать о таких вещах, как театр, музыка или фильмы. Ирония заключалась в том, что, когда Франси обо всем этом говорила, она выглядела намного привлекательнее, чем когда специально прихорашивалась. Она разгоряченно жестикулировала. Глаза горели. Мелкие капельки пота проступали на верхней губе. Франси будто открывала дверь в комнату без потолка, где воздух можно и нужно было вдыхать полной грудью.

– Что такое свобода? – спросила кузина, когда они лежали в своей любимой пещерке на берегу, наблюдая, как отдыхающие собирают вещи, чтобы покинуть пляж до следующего утра. – Свободен тот, кто оставил упорные поиски счастья!

Франси с триумфом смотрела на Веронику. На коленях у нее лежала книга по индийской йоге, привезенная из Копенгагена. Она одолжила ее почитать у парня, который, по ее собственному утверждению, был мыслителем. У мыслителей есть чему поучиться, но их не нужно все время принимать всерьез. Иногда Франси зачитывала избранные изречения, делая вид, что додумалась до них сама.

– Каждый привык считать себя свободным, хотя в действительности живет так, как от него ожидают другие.

Она раздраженно отмахнулась от мухи и вздохнула:

– Я вот, например, хочу уехать за границу, изучать иностранный язык и слушать новую музыку. А то, представь себе, стоишь ты у плиты, дышишь чадом и мешаешь похлебку, и такое однообразие – год за годом, пока не подрастут дети и ты вновь не останешься в одиночестве. Да нет, забудь об этом!

В подтверждение своих слов Франси пару раз громко фыркнула и продолжила:

– Никогда не знаешь, где могут скрываться родственные души. Они могут быть где угодно. Надо только внимательно смотреть. Вот, может быть, он!

Франси кивнула в сторону песчаных дюн, по которым шел Бу с полотенцем через плечо.

– Привет-привет! Что – купаться собрался?

Он направился к ним и, слегка кивнув, присел недалеко от Вероники. Не рядом с Франси, несмотря на то что она призывно раскачивала коленками, сидя в позе лотоса. Вероника рассмотрела курчавые волосинки на его руках и ногах, напоминавшие светло-золотистую шерсть. Часть челки свисала на глаза. При дневном свете Бу казался выше и моложе, чем накануне вечером. И все равно в нем сквозила какая-то неуловимая уверенность в себе.

– Ты нашел велосипед утром? – спросила Франси, кинув книгу на песок так, чтобы было видно обложку.

– Да, без проблем. Труднее было найти дорогу в мастерскую. Через пастбище пришлось идти пешком. Еще крапивой обжегся по пути. – Он провел рукой по голени, где по бледной коже растеклась небольшая краснота.

– Чудака-художника видел?

– Да-да. Он угостил меня кофе и олениной. Этот художник спит на диване на кухне, хотя в его распоряжении весь дом. Там давно не убирали, и обувь он в помещении не снимает. Говорит: «Какая разница? Все равно скоро зима». В этом что-то есть.

Бу улегся на песок, опершись на локти.

– Похоже, быть художником – очень увлекательно, – заметила Франси, заинтересованно подвинувшись ближе.

Веронике не собраться с силами, чтобы задать вопрос, по крайней мере, в присутствии Франси. Кузина очень легко знакомилась с людьми. Даже если ей нужно было всего-навсего доехать на велосипеде до киоска или зайти в магазин за молоком, она заговаривала по пути с прохожими. Веронику, напротив, считали замкнутой. Ей требовалось много времени, чтобы дойти в разговоре до сути; выражалась она неловко и слов использовала больше, чем нужно.

– Тебе требуется много вдохновения? – спросила Франси, наклонившись вперед и поправляя купальник-бикини.

– Очень, – хмуро кивнул Бу в ответ.

– А что ты должен создать, на самом-то деле?

– Скульптуру. Я должен вылепить в глине, а потом ее отольют в бронзе в литейной мастерской в Хельсингборге. Но все за раз не сделать, нужно подготавливать по частям. Это долго. Завтра Хуго обещал помочь мне. Показать, как работает печь для обжига и все остальное.

– Это хорошо. И сколько тебе выделили времени?

– Три недели.

– Прекрасно. Это же много. Значит, ты еще успеешь меня нарисовать! – С этими словами Франси заложила руки за голову и выпятила губки бантиком. – Если ты прославишься, я смогу потом продать картину задорого. И рассказывать всем, что я с тобой знакома. Неплохая идея, правда? Так я разбогатею, не работая. Хлопнув Бу по плечу, она стала уговаривать его:

– Ну пожалуйста. Ты ведь сможешь? Наверное.

– Давай в субботу? У тебя будет время?

Бу покосился на Веронику.

– Да, у меня нет никаких планов.

– Если получится красиво, обещаю раскошелиться на дорогую раму. Здесь в городе есть багетная мастерская. Но я ведь не должна буду раздеваться? – взглянула Франси на Бу, притворно изобразив возмущение.

– В школе я очень часто рисовал с обнаженной натуры, так что об этом не беспокойся. Я почти все видел. И дам, и мужчин, и молоденьких девочек. – Он медленно выдернул из песка тростник и, хитро прищуриваясь, стал посасывать конец стебля.

Вероника сама часто посасывала стебли. Самый кончик берегового тростника был сладким, как мед. Наиболее светлый кусочек она обычно откусывала и проглатывала.

– А потом мы можем поесть мороженого. В киоске продают мороженое собственного производства. Очень вкусное. – Франси кивнула в подтверждение своих слов.

– Ты тоже придешь? – спросил Бу, взглянув на Веронику.

– Куда?

– В мастерскую, в субботу?

– Ну да, могу.

– Прекрасно. Значит, решено! – Франси хлопнула в ладоши.

– Хорошо. Я хотел искупнуться. – Бу принялся расстегивать пуговицы рубашки.

– Мы только что из воды, лучше здесь тебя подождем. Пока! – Франси помахала ему рукой, поправив бюстгальтер купальника-бикини. А Вероника отвела взгляд. Не в состоянии конкурировать с обладавшей многочисленными преимуществами Франси, она, напротив, держалась холодно. Вероника почувствовала, что такая тактика давала лучшие результаты. Краем глаза она видела, как Бу, прежде чем войти в воду вброд, пнул попавшийся под ноги надувной мяч.

– Ты заметила, как он похож на Артура Миллера? – радостно прошептала Франси.

– А кто такой Артур Миллер?

– Новый парень Мэрилин Монро. Ну, драматург. Ему только очков не хватает. Тогда бы еще больше был похож.

Франси наклонила голову и прищурилась.

– Наверное, это можно устроить. И еще твидовый костюм. Интересно, умеет ли он танцевать? Если нет, придется его научить.

Она разлеглась, расправив пальцы поверх купальной шапочки, чтобы солнечные лучи проникали повсюду. По мнению Франси, загар должен быть равномерным, а поскольку носиться вокруг, занимаясь спортом, она терпеть не могла, самым надежным было лежать неподвижно, уподобившись селедке с растопыренными плавниками. У самой Вероники присутствовал рыжий пигмент, поэтому она скорее покрывалась веснушками, чем загаром. Ей приходилось либо малодушно скрывать кожу под одеждой, либо самой скрываться в тени.

Бу уже успел зайти в воду по пояс. Яркие солнечные лучи отражались в волнах, издалека было трудно даже различить, где небо, а где – море. Наконец ей удалось снова приметить его как раз в тот момент, когда он нырнул, рассекая водную гладь. От вида его мокрого торса, вынырнувшего из воды, у Вероники засосало под ложечкой. Но потом Бу вновь нырнул и скрылся из вида.

* * *

Сэльве прикрепил к багажникам всех велосипедов небольшие деревянные таблички и написал на них витиеватыми черными буквами: «пансионат Мирамар». Когда Вероника была помладше, она часто украдкой обматывала вокруг руля скакалку, притворяясь, что велосипед – это лошадь, хотя, конечно, к тому времени из подобных игр ей полагалось бы уже вырасти. Лошадку звали Бланка. Или Фрида. Или Демон – имена менялись день ото дня, по настроению. Чаще всего Вероника представляла себе неуправляемого и дикого чистокровного скакуна, которого лишь она одна в состоянии приручить. Иногда, демонстрируя свой норов, он опрокидывал наездницу в канаву, но она отряхивала грязь с коленок и возвращалась в седло. Чтобы обучить манерам диких лошадей, нужно время. С этим следовало считаться.

В этот раз она взяла старого Монарха и поехала на вечернюю прогулку в сторону Люкан. Дорогу с обеих сторон обрамляли канавы, заросшие иван-чаем, дягилем и кустами ежевики. На огороженных пастбищах гуляли настоящие лошади, подремывая в тени дубовой поросли и отмахиваясь хвостами от мух. У лошадей были густые, нестриженые гривы. Веронике особенно нравились белые кони, напоминавшие сказочных скакунов. Где-то на выгоне паслись коровы, моргавшие тяжелыми коричневыми веками. Что скрывалось дальше, за лугами, она не знала. Казалось, они тянулись бесконечно.

Сигне как-то рассказывала об одном местном жителе, устроившем на свой день рождения оригинальную вечеринку. Он пригласил гостей к рассвету и накрыл длинный стол на лугу. А сам не явился. Вместо именинника спустя некоторое время появились облаченные в длинные белые платья эльвы[10]10
  В шведском фольклоре: мерцающие белым светом сказочные женские существа с крошечными крылышками, могут принимать множество обличий, представляясь белым туманом над влажным лугом, маленькими лягушками или жужжащими насекомыми; живут большими группами на лугах или торфяных болотах.


[Закрыть], едва различимые в предрассветной дымке и танцевавшие среди деревьев под звуки одинокой скрипки. Гости были зачарованы. Одна из дам от такого зрелища упала в обморок. Потом оказалось, что для танца наняли длинноволосых девушек из соседних деревень – они распространяли вокруг себя запахи земли и цветения. Вероника терялась в догадках, что за человек устроил такой праздник. Вряд ли крестьянин, скорее, кто-то из дворян, у которых тоже были свои земельные владения в этой местности. А может быть, художник при деньгах. Хотя откуда такому взяться?

Гравий поскрипывал под шинами велосипеда. Было приятно ощущать, как во всем теле отзывается тряска от неровной дороги. Для быстрой езды на велосипеде нужно обладать смелостью и без страха полагаться на чувство равновесия. Только начни сомневаться – и, как пить дать, упадешь. Фокус заключался в том, чтобы не слишком много думать. И смотреть на следующую перед тобой вершину.

После смерти отца каждое лето в пансионате воспринималось как отдельная маленькая жизнь. В течение длинных трех месяцев Вероника могла выдохнуть – фантазировать, читать или купаться, когда ей вздумается. Вечная занятость матери, которая уже не вмешивалась во все, чем занимается Вероника, как дома в городе, только устраивала ее. Мать, естественно, испытывала угрызения совести и изредка могла в задумчивости погладить ее по руке или с извиняющимся взглядом протянуть дочке мелочь.

Зимой Веронике иногда казалось, будто лето она себе придумала. Лето словно существовало в своем собственном измерении, где запах нагретой сосновой хвои смешивался с ароматом белого клевера. Где в тишине раздается мычание коров и от куч с удобрением пахнет брагой.

Это измерение было неподвластно времени, словно лето всегда одно и то же. И повторяется раз за разом. Веронике казалось, что лето есть и будет всегда.

До сих пор каждое лето принадлежало ей одной, но это – особенное. Этим летом появился он. В номере над ее комнатой. Его пол был ее потолком!

От этой мысли Веронику бросало в дрожь, хотя вокруг стоял полный штиль.

2019

В столовой душно. На столе к следующему завтраку красивой горкой выставлены кофейные чашки и блюдца. Свет на кухне погашен. Я вглядываюсь за маленькую барную стойку, но не вижу никого из персонала. Приподнимаю полотенце и беру хрустящий хлебец. Ужин подадут только через два часа.

Пройдя через столовую, иду в гостиную, паркет скрипит у меня под ногами. Гостиная пристроена позже и выглядит новее, чем другие помещения пансионата. В углу примостилось черное фортепиано. Напротив окна стоит диван со спинкой, на старинный манер обрамленной деревянным декором, и столик с живым папоротником на блюдце. В торце комнаты размещается секретер с громоздким старомодным радиоприемником. Подойдя поближе, склоняюсь над ним. Выведенные золотом названия радиостанций блестят на черной поверхности. Гамбург, Париж, Хёрбю. Города несравнимого калибра. Тулуза, Будапешт, Вена, Фалун, Трёмсё. Здесь совсем другая география. Радио «Люксембург». О нем я слышала. Мама постоянно твердила об этом канале, в молодости он был ее спасением. Кручу ручку. Комнату наполняет свист, напоминающий тот, что шумит в моих ушах. Неразличимые слова, незнакомый язык. Польский? Русский? Нормального канала мне найти так и не удается, так что я выключаю радио и присаживаюсь у секретера. Над его откидным столом расположено шесть маленьких ящичков. Именно в таких старинных предметах мебели, по моим представлениям, должны находиться тайники. Между ящиками обнаруживается дверца чуть пошире. Открываю ее. Неприятный запах пыли. Там лежат плотно упакованные старые пластинки фирмы Sonora. Аккуратно извлекаю их и изучаю названия. «Бонджаз» с Лассе Молби. «Годы солнечного света» с оркестром Харри Арнольда. «Незабываемый любимый репертуар Лапландки-Лизы». «Никогда ты не была мне так близка» с Гуннаром Турессоном. Годы выпуска на пластинках отсутствуют, но сохранился написанный красными буквами призыв: «Любимые мелодии класть сверху». Проигрывателя в комнате я не вижу. А то с удовольствием поставила бы пластинки. Послушала голоса.

Надо мной скрипит потолок. Наверное, днем приехали новые постояльцы? Я никого не видела, но, возможно, они избегают общения. Влюбленная пара, которая хочет побыть наедине. Или игроки в гольф, пропадающие на поле весь день напролет.

Осторожно выдвигаю один из маленьких ящиков. Из него выпадает толстая пачка писем и открыток, адресованных пансионату. Похоже, благодарности от старых постояльцев – за вечеринки в честь пятидесятилетия, мальчишники и отдых в пансионате. Следом из пачки выпадает колода игральных карт с правилами игры в бридж и канасту. На самом дне лежит еженедельник «Карманный журнал». На обложке – цветная иллюстрация с блондинкой-манекенщицей, одетой в платье с узкой талией и широкой юбкой.

Надпись под иллюстрацией гласит: «Парижская модель кутюрье Эстереля, шьющего для Бриджит Бардо и не только». Открываю тоненький журнал. Страницы пахнут уксусом. Бумага пожелтела. Усаживаюсь на жесткий диван и пролистываю несколько новелл с названиями типа: «Мед и неприятности» и «Девушка на телефонной станции». Здесь есть истории с продолжением, объявления, рассказы из жизни, репортажи и гороскопы. Иначе говоря, содержание не сильно отличается от современных еженедельных изданий. Таких, как журнал, для которого я пишу статью о любви длиною в жизнь. Правда, оглядываясь на сегодняшнюю беседу, перспективы у статьи не из радужных. Завтра нужно будет сделать новый заход. Если к началу следующей недели мне не удастся выдать приличный текст, на горизонте замаячат судоку.

Пролистав несколько страниц, натыкаюсь на вопросы от читателей под заголовком «Уголок доверия». Колонки о любви – это всегда самое забавное чтение в еженедельных журналах, но здесь, похоже, только ответы советчика, сами вопросы читателей не напечатаны. На виньетке в верхней части страницы изображен профиль женщины, которая сидит, задумчиво наморщив лоб, склонившись с ручкой над листом бумаги. По сути, моя старинная коллега.

«У нас нет возможности ответить на все входящие письма, поскольку за неделю их приходит больше сотни» – гласит текст под виньеткой. У меня начинает сосать под ложечкой. Когда-то люди обращались за советом ко мне. А сейчас это кажется далеким и непостижимым.

Взгляд останавливается на выделенном жирным шрифтом заголовке.

Безутешная Э.,

Вы слишком много думаете о себе! Если только не окажется, что Вы страдаете малокровием. Понимаете, постоянно копаясь в собственных проблемах, Вы не даете себе быть счастливой. Хватит себя жалеть! Вы что же, никогда не читали ежедневных газет? Оглянитесь вокруг, и увидите, как многие несчастны, потому что, например, должны страдать из-за политических процессов. И потом, есть еще неизлечимо больные. Многие ли из них предаются унынию? Забудьте наконец своего бывшего жениха, хотя бы на мгновение, и сосредоточьтесь на чем-то более содержательном. Займитесь самосовершенствованием, окажите поддержку пожилым! Другими словами, заставьте себя думать о других и развивать в себе новые интересы!

Волоски на руках зашевелились. Безутешная Э. На ее месте могла быть я. Как звали ту, что написала письмо и не могла найти утешения давным-давно, в другом десятилетии? Элин? Эльза? Или Элизабет?

Под пианино замечаю клок пыли, который медленно болтается туда-сюда от проникающего через окна сквозняка. Задумываюсь: как долго он мог лежать там и расти? Кругом тишина, слышны только звуки машин, изредка проезжающих мимо по дороге. В конце концов подхожу и открываю дверь на веранду, чтобы подышать немного свежим воздухом. По саду разбросаны небольшие коттеджи. По-видимому, старые флигели. Надо стараться избегать флигелей, когда останавливаешься в отеле, это я успела усвоить за свою жизнь. Они всегда разочаровывают. В саду тоже не видно постояльцев. Вдыхаю глубоко через нос. Йуар утверждает, что дышать через нос полезнее, чем через рот. Во время отдыха мы естественным образом делаем вдох и выход через нос: расслабленно, ритмично и бесшумно. Когда мы выходим из равновесия, можно осознанно дышать реже и глубже. Таким образом можно себя обмануть.

Некоторое время я стою и дышу как положено. Вот она – безопасная гавань, настоящее, надо только отпустить секунды и продержаться до завтра. Тогда я смогу вернуться к Веронике Мёрк и по крайней мере притвориться, что должна завершить очень важное дело. Работа помогает отстраниться от других, более болезненных мыслей.

* * *

Проснулась я не сразу. Тяжелее всего по утрам. Быстро пытаюсь оценить состояние звона в ушах. По утрам у него часто бывает более низкий диапазон. Часть терапии Йуара направлена на то, чтобы смириться с положением вещей. Если принять звон в ушах, не позволяя ему занимать в моей жизни слишком много места, мозг постепенно научится игнорировать его. В конце концов звон отойдет на задний план и превратится в едва заметный базовый аккорд. Скорее всего, минорный, но по крайней мере предсказуемый. В этом плане звон в ушах напоминает утрату. Если позволить ей остаться, в конечном счете утрата сдаст свои позиции и поселится на обочине сознания, не требуя к себе постоянного внимания. Она утихает. Приспосабливается. Превращается в немногословного квартиранта, который редко претендует на места общего пользования.

Продолжая лежать с открытыми глазами, начинаю прислушиваться к другим окружающим меня звукам. Сначала я совсем ничего не слышу. Потом различаю слабое бульканье то ли пылесоса, то ли кофеварки. Где-то птица распевается в верхнем регистре. За приоткрытым окном шумят деревья. Спустя некоторое время звон в ушах становится одним из многих слышимых мною звуков. Он уже больше не задает тон.

Йуар прослушал еще курс по гипнозу. Во второй визит я спросила его, не может ли он загипнотизировать меня так, чтобы я забыла Эрика. Он долго и серьезно смотрел на меня, а потом сказал: «Я не думаю, что вам нужно именно забыть его. Вам нужно разрушить эмоциональную зависимость». Вот в чем загвоздка. Не знаю, хочу ли я действительно забыть его. Воспоминания могут причинять боль, но лишись я их, и что от меня останется?

Вопрос в том, как справиться с воспоминаниями. Как воскрешать в памяти только светлое и веселое, не захлебываясь при этом от мыслей о несостоявшемся?

Найти спасительную гавань. Отпустить время. Но как раз сегодня меня посетило тягостное сомнение. А где гарантия, что время лечит? Думаю о Веронике. На протяжении шестидесяти лет предмет ее девичьей любви довольствовался скрытым уголком в ее памяти, а тут вдруг решил захватить все пространство. Вернулся и стал яростно все менять. Как это происходит? Что послужило толчком к внезапным переменам?

Солнечный свет просачивается сквозь щель между штор с французскими лилиями и светит мне в лицо. Из коридора доносится аромат кофе. Вытащив себя из постели, подхожу к окну и смотрю на термометр. Двадцать восемь градусов, а ведь еще и девяти нет. Прохожу мимо зеркала, не взглянув в него, и достаю чистое платье из дорожной сумки. Привычка, проснувшись, первым делом надеть платье развилась у меня с тех пор, когда я жила с Эриком, и отказываться от нее я не намерена. Потом, убрав волосы в конский хвост, беру записную книжку и мобильный, выхожу и запираю за собой дверь.

* * *

Она одета так же, как и вчера: блузка без рукавов и кардиган, только сегодня они светло-желтого цвета. Может быть, у нее весь гардероб забит такими топами и кофтами, чтобы всегда были под рукой. По комплекту одного тона на каждый день. Сиреневый. Бирюзовый. Белый. Канареечно-желтый. Эта мысль удивительным образом успокаивает. Когда все остальное пошло к чертям, опору дают заведенные рутины.

– Вы – новый соцработник? – Скептически прищуриваясь, Вероника смотрит на меня.

– Что? Нет, я журналистка, которая была у вас вчера. Эбба Линдквист.

– Да, теперь вижу. Просто здесь, в прихожей, темновато. А очки я на столе оставила. Заходите! – Она нетерпеливо машет мне.

– Я захватила с собой печенье, – протягиваю пакет из кондитерской, в которую зашла по пути.

– Не надо было. Но все равно – спасибо, – взяв пакет и опираясь на маленькие красные ходунки, она проходит вперед меня в большую комнату.

– Присаживайтесь. – Вероника кивает головой в сторону полукруглого стола. Журнал открыт на странице с кроссвордом: «Головоломки Эйнштейна». Нет, это не моих рук дело. Я умею составлять только кроссворды средней степени сложности. По-настоящему сложные кроссворды отдают на откуп самым опытным специалистам – часто чудакам, которые сидят где-нибудь в сельской глуши и лепят свои шедевры, скрываясь под странными псевдонимами.

– Вы чувствуете себя пободрее сегодня? – спрашиваю я, усаживаясь на стул.

– Не то чтобы очень, но если притвориться, что хорошо спала, то на самом деле чувствуешь себя немного лучше. Нет большей мощи, чем сила мысли.

– «Нет большей мощи, чем сила мысли» – похоже на заголовки моих старых публикаций. Но при условии, конечно, что ты можешь сосредоточиться на одной мысли дольше трех секунд. А еще важно, чтобы мысли были достаточно конструктивными.

– Будете бузинный напиток? Я только что развела сироп.

– Спасибо, не откажусь, – отвечаю я.

– Будет чем запить печенье. – С этими словами Вероника выходит на кухню и начинает греметь стаканами.

Солнце греет мне спину сквозь занавески. Что-то гудит в нагревательном элементе. Не хотела бы я так жить. Все эти комнаты без порогов и широкие дверные проемы слишком уж напоминают социальное учреждение. И в то же время обстановка комнаты каким-то образом помогает мне расслабиться. Может быть, как раз благодаря тому, что она очень далека от вариантов, на которые я согласилась бы по собственной воле. В ситуации, когда все, что от тебя требуется, – это просто жить, есть что-то раскрепощающее. Расправляю плечи и, расслабившись, откидываюсь на спинку стула.

– Вам помочь? – кричу я.

– Нет, спасибо, я качу поднос на тележке. Все нормально.

Вероника заходит в комнату. Спереди на ходунках стоит поднос с двумя стаканами и блюдечком печенья.

– Удобная тележка, – замечаю я.

– Да, она очень практична. И управлять легко. Я называю ее сервировочным столиком на колесах. Звучит лучше, чем ходунки.

Я помогаю Веронике накрыть на стол. Ее движения тщательно выверены, никакой суеты. В них сквозит какая-то элегантность, несмотря на то что правая рука не всегда успевает за левой. Некоторые люди обладают способностью придавать значимость каждому своему движению. Я обычно выполняю повседневные обязанности торопливо, считая их техническим промежутком между эпизодами настоящей жизни, какой бы она ни была.

– Так на чем мы остановились? – Вероника усаживается напротив меня и проводит ладонью по волосам.

– Мы говорили о вас и Уно, – напоминаю я, открывая чистую страницу блокнота. – О длительном браке.

Сегодня мне надо вытащить из нее пару хороших цитат, чтобы закончить статью. Но подспудно у меня зреют мысли о другом – о возлюбленном, с которым она сбежала. «Лишь ту любовь считаем настоящей, что утратили». Где я это слышала? Это строчка из песни? Или цитата из книги? Не знаю. За последний год стихотворные строфы часто всплывали в моей голове таким же странным образом – словно древние пословицы.

Вероника откусывает кусочек шоколадного печенья:

– Вкусное печенье. Откуда?

– Купила в кондитерской на Чёпмансгатан, – отвечаю я.

– Сигне – повар из нашего пансионата – тоже такие пекла. Но она в свои всегда добавляла чуточку соли. Чтобы оттенить сладость. – Она облизывает крошки с уголка рта. – Я сама никогда особо не увлекалась выпечкой, слишком все это трудоемко. С тех пор, как умер Уно, я ни разу ничего не пекла.

– Вам очень не хватает его?

Вероника качает головой.

– Конечно. Но я по-прежнему беседую с ним, спрашиваю, что он думает о разных вещах. Я ведь точно знаю, как бы он ответил. Когда пустота ощущается особенно остро, я просто начинаю представлять себе, будто мой Уно отправился в кругосветное путешествие и скоро вернется. Первый год – самый тяжелый, трудно было перестроиться. Сейчас я позволяю чувству утраты появляться, когда ему вздумается, но сама его больше уже не ищу.

Я с удивлением взираю на нее.

– Сколько времени прошло, прежде чем этот метод подействовал?

– Он начал действовать постепенно. У горя свой жизненный цикл.

– И какой же? – интересуюсь я.

– Горе нам неподвластно. Оно решает свои задачи. Но со смертью мужа я заметила одну удивительную вещь.

– Какую?

Вероника наклоняется ближе к столу. Браслет, висящий на тонком запястье, позвякивает, касаясь столешницы.

– Представьте, что ваша душа – это дом с множеством комнат. При утрате близкого человека одна из комнат пустеет, становится заброшенной, но все другие помещения продолжают жить. Я это так ощущаю. В некоторые комнаты я много лет не заходила. – Она поворачивает ко мне свою птичью головку. – Вы понимаете, о чем я?

– Думаю, да, – отвечаю я.

На стене тикают часы. Во дворе застрекотал кузнечик. Звуки перетекают и сливаются со звоном у меня в ушах. Похоже, каким-то образом сегодня звон спустился на более низкие вибрирующие частоты и звучит словно жужжание насекомых. Взгляд Вероники блуждает, устремляясь за окно.

– Комната в Гётеборге была вовсе не дешевая. А обстановка простая – мы жили на чердаке. Без водопровода. И почти без отопления. В те времена в помещениях приходилось топить. К утру, когда догорал огонь в камине, мы промерзали насквозь, и, поверьте мне, приходилось спешно растапливать его заново.

– А кто жил там, на чердаке? – интересуюсь я.

– Мы с Бу, естественно. Я ведь говорила вам, что мы сбежали? Как вы все-таки забывчивы. – Вероника смотрит на меня с раздражением.

Кладу блокнот на колени.

– Вы бежали в Гётеборг?

– Да, он ведь был оттуда родом. – У Вероники начинает подергиваться веко.

– И когда это было? – Я не смею шелохнуться, боясь прервать ее рассказ. Понимаю вдруг, что действительно хочу знать продолжение.

– Мы уехали поездом в конце лета. Здание станции заброшено, но рельсы еще лежат, и можно гулять вдоль насыпи. Там, кстати, красивую велосипедную дорожку проложили.

– Это было до того, как вы встретили Уно?

– Да, естественно. Я же не сторонница полигамии.

– И сколько времени вы провели вместе – вы и Бу?

Вижу, как она тянет с ответом, проводит рукой по худой шее, поправляет прядь волос, выбившуюся из нарядного «пажа».

– Порядочно. Не могу припомнить точно. Год с небольшим, наверное. Кстати, почему мы говорим об этом? Вы записываете меня? Где у вас диктофон?

– Нет, я только слушаю, – отвечаю я. – Мне интересно.

– Не уверена.

Вероника протягивает руку за эргономическим шариком, лежащим на подоконнике, и, закрыв глаза, начинает сжимать его. По ее лицу танцуют падающие от окна солнечные лучи. Я вижу, как под тонкими, пронизанными прожилками сосудов веками двигаются ее глаза.

– Он здорово катался на велосипеде, мог ездить, не держась за руль. Это, конечно, производило впечатление. Бу был особенным, я никогда никого подобного не встречала. Когда мы отправились на прогулку, он ехал в гору на велосипеде безостановочно по длинному склону.

– И что это был за склон?

– В сторону Эстра Каруп. Я отлынивала от своих обязанностей в пансионате. Всю дорогу он упорно не хотел снимать с себя эту кожаную куртку, а запах пота все равно не чувствовался. Пахло от него приятно, как от миски, полной спелых яблок. Ты знаешь, как пахнет миска с яблоками?

Она требовательно смотрит на меня.

– Нет, но могу себе это представить.

– Когда мы добрались до места, я боялась, что он потеряет сознание, настолько он устал; морс мы допили еще на полпути, и пить было нечего.

– А куда вы направлялись?

– Я хотела показать ему наскальные рельефы недалеко от Дроттнингхаль. Они очень древние, аж из бронзового века. Там, в горах, сохранились каменные отпечатки ног, которые, как говорят, принадлежали проезжавшей через эти места старинной королеве. К сожалению, не помню, как ее звали. Отпечатки ног меня, признаться, не волновали, я просто хотела побыть с ним рядом.

Вероника делает глоток бузинного напитка:

– Встречаются иногда такие люди – ты просто хочешь быть рядом с этим человеком, не понимая почему.

– Знаю, – соглашаюсь я, нервно сглатывая.

Где-то в трубах зашумела спущенная вода.

– Стояла такая жара, что пар шел от овечьих лепешек – путь до места лежал через пастбища. Бу держал меня за руку. Это само по себе уже казалось чем-то невероятным. Хотела бы я, чтобы нынешняя молодежь испытывала нечто подобное, но, быть может, так оно и есть? – Вероника прикусывает губу.