Текст книги "Право на месть"

– Голова болела. А так ничего. Ты знаешь – у меня иногда случаются головные боли.

Мэрилин смотрит на официантку, направляющуюся к нам с едой. Она избегает моего взгляда? За последние несколько месяцев у нее это не первый приступ головной боли.

– Может, тебе стоит сходить к доктору?

– А тебе, может, стоит сходить на свидание с мистером Мэннингом?

Я бросаю на нее злой взгляд.

– Хорошо, хорошо. Извини. Но Ава почти выросла. Тебе нужно снова стать женщиной.

– Мы не можем забыть об этом и поговорить о том, какая я блестящая?

Пытаюсь смягчить атмосферу и чувствую облегчение, когда нам приносят сэндвичи с чипсами, – еда отвлекает. Как я могу рассказать что-нибудь Мэрилин? Она знает, что это был никакой не партнер на одну ночь, как я соврала Аве, но правды она тоже не знает. Всей правды. Она бы не поняла. Она живет как в коконе – замечательный муж, хорошая работа, счастливая, красивая Мэрилин. Если бы я сказала ей, она бы стала смотреть на меня совсем другими глазами. Поймите меня правильно. Я бы хотела ей сказать. Мне даже снилось, как я ей все рассказываю. Иногда слова готовы сорваться у меня с языка, мне хочется выложить все, но мне приходится глотать их, как желчь. Я не могу это сделать. Не могу.

Я знаю, как распространяются слухи. Они загораются и переносятся от человека к человеку, как пожар.

Не могу рисковать быть обнаруженной.

5

Ава

Когда мы добрались до дома, дождь почти кончился, но куртка на мне мокрая, потому что я попала под ливень, когда бежала до машины, и я тихо ставлю ногу на асфальт, изображая, будто замерзла сильнее, чем на самом деле, чтобы скрыть мое нетерпение.

– Можем посмотреть кино, если хочешь, – говорит мама, выходя из машины. – Еще рано.

– У меня предэкзаменационная подготовка.

Сейчас всего семь, но мне нужно поскорее в уединение моей спальни. У нее разочарованное выражение, но она же сама все время твердит мне об экзаменах. От этого чувство вины у меня в желудке никуда не уходит. Мы прежде постоянно устраивались на диване с мисками попкорна из микроволновки и допоздна смотрели кино. Мне нравились эти наши вечера. Мне они и сейчас нравятся. Но жизнь теперь стала сложнее. Он ждет. Я должна поговорить с ним. Иногда мне кажется, что я умру, если не поговорю.

– Вот идиотка! – вдруг говорит мама со стоном. – Забыла купить миссис Голдман еду. Нужно съездить в маленький «Сейнсберис»[3]3
  «Сейнсберис» – вторая крупнейшая сеть супермаркетов в Англии.


[Закрыть]. Побудешь одна? Я вернусь через десять минут. А хочешь – можешь со мной.

Мое раздражение нарастает, и я предпочитаю его грызущему чувству вины за трещины в наших отношениях. Каждый раз, уходя куда-нибудь, она спрашивает у меня вот это. Каждый раз. Что, по ее мнению, может случиться? Я засуну палец в розетку, пока ее нет?

– Мне уже шестнадцать! – рявкаю я. – Пора перестать относиться ко мне как к ребенку.

– Извини, извини…

Мама слишком спешит, чтобы обижаться, и меня это устраивает. Я ведь не хочу расстраивать ее. И вообще мне не нравится ее расстраивать, но она в последнее время такая приставучая, она не может больше контролировать каждый мой шаг, как когда я была маленькой. Наша пицца не стала кошмаром, и я знаю: мама пыталась сделать так, чтобы мне было хорошо, но все ее вопросы такие слащавые, такие назойливые, такие докучливые. Она хочет все время знать все обо мне, а я теперь почему-то не могу ей сказать все. Не хочу говорить. Каждый раз, когда я решаю поговорить с ней о чем-то – типа Кортни или там секса, – у меня все это вязнет на языке и настроение портится. Все меняется. Мне необходимо собственное пространство. И теперь больше, чем обычно.

Но все же мама сделала мне классные подарки. Айпад-мини и герметичный плейер МР3, гораздо более дорогой, чем тот, что я хотела. И ожерелье от Мэрилин мне тоже нравится – толстый серебряный завиток с темно-фиолетовым стеклышком посредине. Оно такое массивное, классное и идеально мне походит. Иногда мне хочется, чтобы мама больше походила на Мэрилин. С ней легко и весело. Если бы характер у мамы был полегче, я бы непременно говорила с ней обо всем. Нет, не обо всем, думаю я, стараясь не нестись по дорожке к дому. Но кое о чем. Об этом я бы не смогла с ней говорить. Она бы рехнулась.

«Хочешь сегодня поболтать, новорожденная? У меня будет часик свободный, если ты там не развлекаешься». Послание в «Фейсбуке» пришло, перед тем как нам подали пудинг, когда я проверяла мой телефон в туалете. Я ответила, что поспешу изо всех сил домой, пусть, пожалуйста, подождет. Я не понимала, какой приставучей выгляжу я, отправляя это послание, потому что в нем явственно слышится отчаяние, и меня беспокоит, не превращаюсь ли я в свою мамочку. Но бог ты мой, почему люди не могут установить мессенджер себе на телефон? Будто данные обо всех и без того так или иначе не витают в воздухе. Все, кому меньше двадцати пяти, примирились с этим. Только взрослые думают, будто это кого-то волнует. Какой смысл иметь месседж-сервис, если он у тебя только на стационарном компьютере?

Иной уровень приватности.

Эта мысль червем вползает в мою голову. Такого рода приватность требуется тебе, когда ты хочешь скрыть что-то от самых близких. Может быть, от жены? Не знаю, какие у него причины, но именно соображения о такого рода приватности заставили меня отключить оповещение.

У всех свои тайны.

Я начинаю понимать, что, может, тайны – это здорово.

Я стараюсь не выглядеть разочарованной, когда двадцать минут спустя спускаюсь попить. Наш разговор продолжался недолго, и все его ответы были короткими. Он был какой-то рассеянный и толком не отвечал на мои вопросы. Я не хочу быть расстроенной – мы ведь все же пообщались, – но думаю, что я разочарована. Теперь мой «Ватсап» заполнил Кортни. Но я знаю, чего ему надо. Забавно, как он меня уже слегка достает этим. Несколько недель назад я была бы счастлива оттого, что он не дает мне покоя, ведь от этого чувствуешь себя хорошенькой и сексуальной. А теперь Кортни просто еще один повод для раздражения.

Я беззвучно спускаюсь в носках по лестнице, а когда сворачиваю к кухне, останавливаюсь. Там стоит мама. Она у кухонного стола, смотрит в никуда, и она так напряжена, что я понимаю: все плохо. Все это выглядит очень странно, и я не знаю почему, но сердце у меня бешено колотится и живот сводит. Через секунду она достает из сумки маленькую бутылку шипучки, которую ей дала Мэрилин, откручивает колпачок и пьет прямо из горлышка.

Я замираю на месте, растерянная и встревоженная. Неужели это из-за меня? Из-за того, что я такая стерва с ней? Я медлю в коридоре, не зная, что делать. Спросить у нее, что случилось? Я снова чувствую себя маленькой. Я собираюсь подойти к ней, но что-то меня сдерживает. Мама стоит как-то не так – неподвижно, и от этого мне кажется, что я подглядываю за ней. Вижу то, что не должна видеть. Не проходит ли трещина в наших отношениях? Нет ли у нее тайн, которыми она не делится со мной? Мне в это трудно поверить. Она открытая книга, моя мама.

Но меня это тревожит. В этих маленьких бутылочках вина не больше бокала, но кто же пьет из горлышка? Что может заставить человека выпить бутылку одним глотком? В конце концов, когда все сжалось внутри меня, я на цыпочках возвращаюсь к себе. Проживу и без чашки чая.

6

Лиза

За окном беспробудная темень, пока даже ни намека на утешительный рассвет, но я сижу без сна, подтянув колени к подбородку и глядя в черноту ночи, внутри меня все сжалось. Это был не Кролик Питер[4]4
  Кролик Питер – персонаж из сказок английской детской писательницы Беатрис Поттер (1866–1943).


[Закрыть]. Я знаю. Кролика Питера давно нет. Не мог он быть тем Кроликом Питером, но мне хочется бежать к мусорным бачкам в конце дороги, достать его и посмотреть еще раз, чтобы знать наверняка. Я делаю глубокий вдох. Это просто совпадение.

Когда я увидела эту мягкую игрушку под дождем, печально сидевшую у калитки миссис Голдман, сердце у меня чуть не остановилось. Игрушка была грязная, мокрая, пролежала здесь, может, несколько часов, но яркие синие штанишки выделялись на фоне посеревшей белой шерстки. Это был не тот самый кролик, я сразу поняла это, когда, подавляя крик в горле, подняла его дрожащими руками, но похожий. Очень похожий. Мне захотелось прижать его к груди и завыть, но тут дверь открылась, появилась миссис Голдман, и я, напустив на лицо выражение праздного любопытства, спросила, не знает ли она, чье это. Она, конечно, ничего не знала. Слышит старушка плоховато, а дни проводит перед телевизором, а не перед окном.

Я дала ей пакет с покупками, попыталась улыбнуться и поболтать. Но кролик в моей руке был такой тяжелый и влажный, мягкая шерсть так холодна, что я не могла думать ни о чем другом, только о синих рабочих штанах – точно того оттенка и покроя, как и те штаны, а те были ручной работы. Голова у меня начала кружиться, к горлу подступила тошнота. Когда миссис Голдман ушла наконец в дом, я заставила себя уверенной походкой пройти по дорожке туда, где меня не видно ни из ее, ни из моего дома, я прижимала игрушку к себе, словно мертвое животное, которое тепло моего тела может вернуть к жизни.

Я сделала несколько глубоких вдохов – после долгих лет занятий, это давалось мне естественно, – словно доза кислорода могла что-либо улучшить, хотя мне вообще не хотелось больше дышать. Потом быстрым шагом пошла к длинному ряду мусорных бачков в конце дороги и бросила кролика в один из них. Но я все еще ощущала прикосновение влажной шерстки к моим пальцам и не была уверена, что ноги подо мной не подогнутся и донесут меня до дверей дома.

В кухне – впервые порадовавшись, что моя дочка превратилась наконец в того замкнутого тинейджера, который прячется в своей комнате, – я вытащила маленькую бутылку просекко, которую дала мне Мэрилин, и, открутив крышку, в два приема осушила ее до дна. От кисловатых пузырьков в груди началось жжение, в глазах защипало, но мне было безразлично. Все лучше, чем жуткая боль и страх в глубине меня, – я-то изо всех сил пытаюсь делать вид, что там теперь совершенно пусто, пока не случается что-нибудь в этом роде, пока не срывается корочка и вся та жуткая, нестерпимая боль, что копилась внутри, обнажается вновь, и мне хочется свернуться калачиком и умереть.

С последним глотком вина у меня перехватывает дыхание, и я, поперхнувшись, опираюсь на стол и использую физический дискомфорт как способ отвлечься, успокоить мятущиеся мысли. Постепенно гудение в голове стихает. Это было совпадение, иначе и быть не может. Дети любят мягкие игрушки. Может быть, какой-нибудь малыш сейчас плачет о своем зайчике, которого я безжалостно выбросила в мусорный бачок в конце улицы. Ну да, были на нем синие штанишки, и что с того? Таких мягких игрушек в синих штанишках, может, тысячи. Это был не Кролик Питер.

Я снова и снова повторяла про себя эту мысль, поздравляя себя с тем, что выбросила его в общественный мусорный бачок, а не в один из бачков в нашем саду, – слишком далеко бегать туда и проверять, не привлекая к себе внимания. Это был не Кролик Питер. И он появился там случайно. С последней мыслью смириться было труднее. Это не факт. Маловероятно, что зайчишка оказался там не случайно, но я не уверена в этом в той же мере, в какой мой здравомыслящий мозг принимает как факт то, что найденная мной игрушка не была Кроликом Питером.

В последнее время я часто испытываю такого рода тревогу. Ощущение, будто что-то пошло не так. Что, если дело тут не в моей обычной паранойе? Что, если я не права, отмахиваясь от этого? Я распрямляюсь и бесшумно иду по коридору к комнате Авы. Свет в доме всюду выключен, всюду тишина, и я поворачиваю ручку тихо, как только можно, чтобы не нашуметь.

Я смотрю на нее от двери, на мою идеальную девочку. Она лежит на боку, лицом от меня, свернувшись калачиком, точно так она спала и малышкой. Моя драгоценность. Такая чудесная, и я, глядя на нее, успокаиваюсь, вспоминаю, что должна оставаться живой, продолжать дышать. Ради нее. Дочь вернула мне желание жить, и я всегда буду ее защищать. Она никогда не узнает, чтó я храню внутри. Если мне удастся сохранить мою тайну. Я хочу, чтобы она была блаженно свободна. Наверно, это так замечательно – быть блаженно свободной.

Я стою еще несколько минут, видеть Аву для меня гораздо важнее, чем дыхание по системе йога, но в конечном счете оставляю ее, пусть спит. Уже почти три. Принимать таблетки от бессонницы сейчас – не лучшая идея, но не лучше будет и провести день, вообще не ложившись. Потому я выбираю компромиссный вариант и глотаю одну вместо обычных двух, которые мне требуются, когда накатывают эти жуткие, грустные состояния. Утром буду чувствовать себя ужасно, но два-три часа забвения мне необходимы. Я не могу ходить кругами страха и скорби. Я так с ума сойду, это точно. Дурные предчувствия – вот моя единственная тревога. Кролик был не Кроликом Питером. Эти слова колоколом звучат в моей голове, когда я, пытаясь наставить себя на путь истинный, забираюсь под одеяло.

Я ищу забвения, но вместо этого вижу сон. Сон в великолепных, живых красках лучшей кинопленки; и пока я нахожусь там, все прекрасно.

Во сне я держу Даниеля за руку. Она мягкая, маленькая и теплая, его пальцы крепко вцепились в мои, как это обычно делают малыши, он поднимает голову, смотрит на меня и улыбается. Мое сердце разлетается на тысячи радужных кусочков счастья, я наклоняюсь и целую его. Его пухленькие щечки такие гладкие, кожа мягонькая, губы на холоде порозовели, и он удивленно хихикает, когда мои губы громко чмокают его в щеку, а глаза светятся любовью. Его глаза похожи на мои, но в них серые и зеленые крапинки, и я в них вижу, что я для него – все на свете.

Другой рукой Даниель держит Кролика Питера, и его он держит, может, еще крепче, чем мою руку. Он не может представить, что меня нет, а вот Кролик Питер у него, случалось, пропадал. Один раз оставил в автобусе, но через секунду вспомнил. В другой раз – на прилавке в магазине на углу. У Даниеля страх, что Кролика Питера в один прекрасный день не окажется рядом, и он может расплакаться от одной этой мысли Ему два с половиной года, и Кролик Питер – его лучший друг.

Я чувствую, как что-то стучится в мое подсознание, темная истина – от нее не отмахнешься даже во сне. Пропадет вовсе не Кролик Питер. Эта маленькая ручка, которую я держу в своей, будет холодной и неподвижной и никогда больше не потянется ко мне – но я прогоняю эту мысль и веду Даниеля в маленький парк с обшарпанными качелями и каруселями, краска на них настолько отшелушилась, что ржавчина металла во влажный день остается на одежде, но Даниель визжит от радости при виде карусели. Ему два с половиной, и он не видит ржавчины, разрушения, чего-то нелюбимого. Он видит только хорошее. Он и сам хороший.

Даниель вырывает руку из моей и вместе с Кроликом Питером несется к качелям. Я бегу следом, но чуть позади, потому что мне нравится смотреть, как двигается его маленькое тело, такое сладкое и неуклюжее, ограниченное в возможностях его тесной курточкой. Он оглядывается через плечо на меня, и мне хочется навечно запечатлеть эту картину, чтобы вспоминать, когда он станет подростком, а потом мужчиной и это все исчезнет.

Идеальный сон. День в парке. Любовь всеохватная. Чистая. Такая сильная, что она чуть не душит меня, пузырится из моих пор, так ее много. Она ничем не ограничена. Никаких барьеров вокруг нее. В этот момент в мире не существует никакого зла, и, я думаю, если бы я позволила любви забрать меня, то превратилась бы в чистый луч света, направленный на Даниеля.

Я просыпаюсь, мучительно дышу в подушку, цепляясь за гаснущие фрагменты сна, тщетно надеясь ухватить один из них, пройти по нему назад, взять эту маленькую руку и никогда не выпускать. После сна всегда одинаково. Боль такая, что умереть хочется, мучительная потребность вернуться и спасти его. Я пытаюсь думать об Аве, моей идеальной девочке – ребенке, который появился после, – пребывающей в неведении, свободной, замечательной и не запятнанной миром. Она здесь и живая, и я люблю ее всем тем, что осталось от моего сердца.

Может, любовь к Аве только все ухудшает, если только такое возможно. Я думаю о кролике в бачке. Это не Кролик Питер. Я знаю. Я знаю, где Кролик Питер.

Кролика Питера похоронили вместе с Даниелем.

7

Ава

Я не знаю наверняка, что там в пунше, но смесь какая-то адская. Фруктовый сок, лимонад и водка, принесенная Андж, а еще бутылка «Бакарди», которую добавила Джоди из шкафчика с выпивкой ее матери. Джоди считает, что мать даже не заметит потери, но я в это не очень верю. Когда Джоди выливала всю бутылку, на ее лице появилось такое свирепое выражение, что я подумала: нет, ее мать определенно все заметит, когда вернется из Франции. А Джоди типа хочет затеять ссору. Стремно, насколько не похожи наши матери. Мать Джоди всегда отсутствует, а моя просто вцепилась в меня и не отпускает. «Клуб стремных мамаш» – так мы это называем. Между собой. Другие бы не поняли.

В голове у меня гудит. Перед этим мы выпили сидра в пабе, а сейчас я пью второй бокал пунша. Еще немного – и я буду пьяная в стельку, а в таком состоянии, наверно, лучше всего и сделать это. Потерять ее.

Я полулежу на кровати, моя голова прижимается к стене. Мама с ума бы сошла, если бы увидела меня сейчас, – на кровати подружки с моим типа бойфрендом. Она уже прислала эсэмэску, проверить, все ли мы в доме. Я отключила звонок. Представить только, если она позвонит посредине действа! Слава богу, ее хоть сегодня нет дома. Она редко выходит куда-нибудь, а потому я чувствую себя виноватой, оттого что хочу жить собственной жизнью, но я последний год или около того растягивала пуповину и хочу, чтобы теперь она порвалась, хотя я и чувствую постоянно, что она хочет затянуть меня назад.

Я все еще немного испугана тем, что видела тогда. Одного чумового питья вина в кухне было более чем достаточно, чтобы заволноваться, так еще и мама вошла ко мне посреди ночи и смотрела на меня, а я делала вид, что сплю. С чего это она? Я чувствовала себя неловко, словно мир вдруг зашатался под ногами.

Я делаю большой глоток пунша, и в это время слышу через коридор, как в туалете спускают воду. Мое сердце начинает биться чуть чаще. Трахаться. Я буду по-настоящему трахаться. На мгновение я ощущаю совершенно иррациональное желание оказаться рядом с мамой. Поэтому я делаю еще глоток. Уж меньше всего сейчас мне нужна она. Я больше не ребенок. Я женщина. Он все время это говорит.

– Ты в порядке? – спрашивает Кортни, входя в гостевую спальню Джоди.

Он начинает возиться со своим телефоном, извлекать из него мелодии. Я улыбаюсь ему, делая еще глоток. Пунш слишком сладкий, но мне плевать. Я хочу нажраться, а для этого нужно пить и не есть. Нервничает ли он, спрашиваю я себя. Наверное, нет. Если все истории про него не врут, то Кортни делал это тысячу раз.

Я думала, буду сильно волноваться, но никакого особого волнения не чувствую. День был тяжелый, я устала, могла бы сейчас лечь, свернуться и уснуть. Я сегодня рано пришла в тренажерный зал, а потом, когда ноги и руки у меня начали дрожать и болеть, заставила себя еще час плавать. В десять я встретилась с Андж, чтобы она могла купить что-нибудь новенькое из одежды. Что-нибудь в обтяжку, конечно. Анджелу обслуживали в барах с ее двенадцатилетия. Анджела с ее сиськами, вся выряженная, иногда выглядит старше Джоди.

Я чувствую горячий и влажный рот Кортни у себя на шее, его руку на моем бедре. Вот оно. Я словно сама не своя: я здесь, и меня здесь нет. Мое тело присутствует, а разум нет, я как бы наблюдаю за собой с высоты и думаю: давай уже! Дыхание у меня становится все тяжелее, хотя на самом деле я еще не завелась. Это механическая реакция. Находиться рядом с Кортни означает, что я не могу не думать про него. Сегодня сообщений не было. Он сказал, что будет занят, но, как бы ты ни был занят, всегда найдется минутка, чтобы отправить «привет», верно ведь? Ну, чтобы я знала: он обо мне думает.

Рот Кортни находит мой, и я услужливо раздвигаю губы, и наши языки пробуют друг друга на вкус. Он, по сравнению с другими парнями, с которыми я гуляла, умеет хорошо целоваться, но сегодня это похоже на вторжение.

Почему он не прислал мне ни словечка?

Ладонь Кортни на моем бедре становится жестче. Я должна сделать это. У меня нет выбора – все ждут. Может, они там, внизу, смеются, болтают и танцуют, но в глубине души спрашивают себя, сделали ли мы уже это. Мне будет больно? Буду ли я чувствовать себя другой после?

Я думала о том, чтобы дать задний ход, но тут эта тетка в пабе уронила мою сумочку, и все из нее высыпалось. Девчонки увидели презервативы, и Андж тут ну просто рехнулась на какое-то время. Когда смех и подначки смолкли, она сказала, что черные парни не пользуются презервативами, и мы все назвали ее расисткой, но она настаивала, что так оно и есть. А потом Лиззи сказала, что не только черные, но и все парни пытаются от этого отвертеться, поэтому она принимает таблетки. Я посмеялась с ними, но Джоди, вероятно, видела, как мне неловко, потому что, когда мы пошли в туалет, она мне шепнула, что забеременеть можно всего в течение нескольких дней в месяце, а потому мне не стоит беспокоиться.

– Ты не против?

Кортни дернул мой бюстгальтер наверх, выше сисек, и теперь его глаза стали такие забавные и дыхание перехватывает. И весь он как голодный.

Я киваю, хотя я уже не то чтобы совсем не против. Он уже задрал на мне юбку. Все как-то неизящно. Я это представляла себе совсем по-другому.

Что бы подумал он, если бы знал о моих планах? Ревновал бы?

Презерватив все еще в моей сумочке в другом углу комнаты. За тысячу миль. Как мне сказать об этом Кортни? Нужно было сделать это раньше. Он расстегивает джинсы, опускает их, хватает мою руку и заводит себе в пах. Когда я прикасаюсь к нему, он издает стон и его трясущаяся рука хватает мои трусики, но тут мы сплетаемся в клубок, наши зубы лязгают. И тогда я беру бразды правления в свои руки. Наступает пауза, пока я стаскиваю с себя трусики, а Кортни в это время сверлит меня глазами.

– Ты знаешь, ты мне очень нравишься, очень, – говорит он. – У меня никогда не было такой девушки, как ты.

От этих слово мое отношение к происходящему чуть улучшается, и я, пользуясь возможностью, снимаю с себя и верх. Он может не обнажаться полностью, но я раздета. Если уж я буду делать это, то не полупридушенная собственным бюстгальтером.

– Ты такая красивая!

На сей раз, когда он целует меня, я стараюсь отдаваться мгновению, хотя «красивая» – это его слово, а не Кортни. Кортни обычно называет меня сексуальной, хотя я и знаю, что это не так. Не по-настоящему. Я снова вспоминаю о презервативе, но сейчас говорить об этом поздно. Кортни тыкается, тыркается, пытаясь втолкнуть его, и я понимаю, что он, может, тоже вовсе не так опытен.

Но вот мы делаем это. Вернее, Кортни делает это. А я просто лежу и стараюсь не думать о том, как бы все это могло быть по-другому, с ним.

8

Лиза

– Эй, все улыбаются!

Это Эмили, она сияет, в поднятой над нами руке у нее мобильник. Я автоматически отворачиваюсь, закрываю лицо рукой.

– Я не фотографируюсь, – говорю я.

– Это всего лишь для «Фейсбука», – обиженно бормочет Эмили. – Чтобы мой бойфренд и семья видели, с кем я работаю.

Она мила, но очень молода.

– И я тоже не хочу, чтобы моя фотография была в твоем «Фейсбуке», – вторит Джулия. Голос ее звучит резко, – острый клинок, который пленных не берет.

Джулия опоздала, появилась только секунду назад, и, я думаю, ее раздражение вызвано тем, что она не холодна и сдержанна, как обычно, а раскраснелась и взволнована, но все равно ее слова меня удивили и успокоили. Мэрилин знает, что я ненавижу сниматься, но на сей раз я избавлена от всяких объяснений с новыми людьми. Может быть, у нас с Джулией все же есть что-то общее.

– И в любом случае, – продолжает она, – делать селфи с коллегами вряд ли профессионально. Это не какой-нибудь клуб улыбок во весь рот.

– Это скорее праздник, чем тусовка с коллегами, – вставляет Мэрилин, видя, как уязвлена Эмили. У бедняжки такой вид – она, кажется, готова заплакать. – Но может, ты и права: не все в жизни годится для «Фейсбука» и «Инстаграма».

Она говорит все это в моих интересах, но в той же степени и в интересах кого-либо другого. У меня нет аккаунта ни в каких социальных сетях, хотя Мэрилин и клянется, что можно сделать абсолютно приватный профиль. Но я бы все равно и такому не доверяла, да и кто бы ко мне ходил? Только Мэрилин, наверно, но я и так вижу ее каждый день.

– О черт, я говорю, как старуха. – Мэрилин стонет чересчур театрально, поднимая настроение так, как умеет одна она. – Идем, Лиза, перехватим еще вина, пока весь аванс, внесенный в бар, не пропили.

Мы отделяемся от остальных, оставляя Тоби продолжать его явный и страстный натиск на Стейси, и направляемся к стойке бара. Как бы я ни пыталась встряхнуть его, мой желудок, после того как я нашла кролика, представляет собой настоящее дно реки, по которому ползают угри, и прошлое липнет, как нефтяная пленка на птичьи перья, снова разбивая мое сердце. Мне стоило невероятных сил не следовать повсюду тайком за Авой, чтобы знать, что она в безопасности, с трудом удалось уговорить себя не делать этого, и теперь у нее больше свободы. Пытаться скрывать свои чувства – это так выматывает; и если бы был какой-то способ отвертеться от этой вечеринки, я бы сделала это, но отвертеться не было никакой возможности. Пенни раз в год устраивает для сотрудников и клиентов вечеринку – выпивку с закусками, а теперь, с новым персоналом, открытием второго отделения и моим новым контрактом, она была бы недовольна.

И в этом отношении Джулия была права. Пусть мы и в сальса-клубе, но это все-таки не девичьи посиделки. Это в некотором смысле продолжение работы. Но вот я опираюсь на стойку бара рядом с Мэрилин и с удивлением чувствую, что мне все это пошло на пользу. Ритм сальсы наполнен жизнью, стихи на испанском, так что слова про любовь или утрату ничуть меня не беспокоят.

– Знаешь, я бы выпила рюмочку текилы, – говорит Мэрилин, и я смеюсь, хотя и немного удивлена.

Подруга выпивает больше меня, но и все остальные тоже. Я знаю, что` чрезмерная доза алкоголя может сделать с человеком, – ничего хорошего из этого не бывает. Если я выпью, то не могу оставаться начеку, а мне ведь нужно защищать Аву. Но Мэрилин все же не запойная пьяница. Не помню, когда она в последний раз пила крепкое. Глаза у нее горят слишком ярко. Сколько она уже выпила?

– Ты в порядке? – спрашиваю я.

– Так-так-так, – тараторит Мэрилин, глядя на что-то за моим плечом. – Посмотрите, какие люди! Сам мистер Миллионер.

Я поворачиваюсь. В дверях стоит Саймон Мэннинг, на нем темные джинсы и футболка с шейным вырезом. Мой бокал с вином становится сразу слишком тяжелым и скользким в руке, и ощущение такое, будто веселье на мгновение замирает. Крупные клиенты редко заглядывают на такие мероприятия. Пенни их всегда приглашает, но обычно приходит только персонал – теперь уже из двух отделений – и некоторые из наших нештатных работников, с которыми мы давно сотрудничаем. Для ВИП-клиентов Пенни устраивает отдельный обед.

В зале темновато, и Саймон, вероятно, не понимает, что его появление произвело маленький фурор, – он стоит там, подсвеченный со спины, и оглядывает зал в поисках знакомых лиц. Наконец он делает шаг вперед. Дыхание у меня перехватывает.

– Сюрприз-сюрприз! – тянет Мэрилин. – Он идет сюда.

Я поворачиваюсь, предполагая увидеть Пенни поблизости, но та за приставными столиками, где Джулия говорит с Джеймсом из нового офиса.

– Лиза…

У меня не остается выбора, только посмотреть на него. Саймон совсем рядом, едва ли в футе от меня, и мои нервы натягиваются как струны, пространство между нами заполняется запахом его бальзама после бритья и теплом его тела, отчего я чувствую себя неловко. Я не знаток бальзамов, но пахнет он хорошо. Свежий цитрусовый запах, но не подавляющий. Я ненавижу себя за то, что обращаю на это внимание.

– Привет, Саймон. – Мэрилин пожимает ему руку, как и всегда, спасая меня, когда я попадаю в затруднительное положение. Я использую паузу, чтобы попытаться взять себя в руки. Хватит уже вести себя как глупая девчонка-тинейджер. – Добро пожаловать на борт, дошли до меня слухи.

Ну почему я не умею вот так же легко разговаривать с людьми? Мэрилин всегда такая уверенная. Дружелюбная без всякого флирта. Открытая книга. Я такой быть не могу. И не думаю, что когда-то была такой.

– Ну, Лиза так хорошо продавала вашу компанию, что я не мог отказаться, – отвечает он. Они оба смотрят на меня выжидающим взглядом. Я не могу молчать вечно. Где же Пенни?

– Я вам пришлю еще кое-какие цифры в понедельник. – Это все, что приходит мне в голову, и слова звучат так неуместно, что меня аж передергивает.

– Сейчас субботний вечер. – Саймон берет бокал с вином, который Мэрилин выудила словно из воздуха. – Давайте забудем о работе. Вы танцуете сальсу? Я ужасный танцор, но хочу попробовать, если вы не против.

Мои туфли вдруг прилипают к полу. Несколько человек на танцевальной площадке используют возможность обратиться за советом к профессиональному танцору, но немногие. Недостаточно для того, чтобы мы не оказались в центре внимания, если присоединимся к ним. Мой рот открывается и закрывается в безмолвной панике, словно у рыбы на берегу, я пытаюсь найти способ отказаться так, чтобы это не показалось грубым, хотя какая-то моя часть думает, что было бы забавно отдаться музыке, будь я другим человеком. Будь я, скажем, Мэрилин, или Стейси, или Джулией. Но я не они. Я – это я, и я не хочу, чтобы он танцевал со мной. Но в тот самый момент, когда я думаю это, я уже знаю, что себя обманываю. Я ненавижу змею внутри меня, которая хочет всех радостей жизни.

– Саймон! – Вот она, Пенни, проталкивается в наш кружок. Я могу вскрикнуть от облегчения, делая шаг назад и освобождая ей место. – Замечательно, что вы пришли!

Мэрилин улыбается и пожимает плечами – пришел учитель, и мы сразу стали учениками, но я уже ретируюсь на трясущихся ногах.

– Я же тебе говорила, что ты ему нравишься, – говорит Мэрилин, догоняя меня.

– Оставь это.

В моих словах больше злости, чем я собиралась в них вложить, и подруга не идет за мной, когда я направляюсь к столику в задней части зала, где мы оставили наши вещи, а садится к Элеоноре, которая сидела напротив нас, перед тем как уйти в новое отделение.

Мне следует извиниться. Но я этого не делаю. Шлю эсэмэску Аве. Проверить, все ли у нее в порядке. Я хочу оставаться здесь, спрятаться в темноте закутка. Хочу, чтобы земля разверзлась и поглотила меня целиком. Похоронила в холоде и сырости. Хочу быть в земле с Даниелем и Кроликом Питером.