Текст книги "Самый одинокий человек"

Сара Уинман
Самый одинокий человек

Sarah Winman

TIN MAN

Copyright © 2017 Sarah Winman

The right of Sarah Winman to be identified as the Author of the Work has been asserted by her in accordance with the Copyright, Designs and Patents Act 1988.

All rights reserved

First published in 2017 by Tinder Press, an imprint of Headline Publishing Group.

Серия «Азбука-бестселлер»

© Т. Боровикова, перевод, 2018

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2018

Издательство АЗБУКА®

* * *

Посвящается Роберту Каски и Пэтси

Я уже замечаю, что пребывание на юге помогло мне зорче видеть север.

Винсент Ван Гог в письме к брату Тео, май 1890 г.

Пролог

О том вечере, за три недели до Рождества 1950 года, Дора Джадд никому не рассказывала – самое большее, говорила, что выиграла картину в лотерею.

Она запомнила, как стояла в садике позади дома, в свете прожекторов автомобильного завода Каули под темнеющим небом, докуривала последнюю сигарету и думала: ведь должно же быть в жизни что-то еще?

Она вернулась в дом, и муж сказал: «Шевелись, корова», а она ответила: «Хватит, Лен» – и еще на лестнице в спальню начала расстегивать пуговицы домашнего платья. В спальне она стала боком к зеркалу и посмотрела на себя, ощупывая растущий живот, новую жизнь, про которую точно знала, что это сын.

Она присела у туалетного столика и оперлась подбородком на руки. Ей показалось, что у нее очень сухая кожа на лице, а глаза усталые. Она накрасила губы яркой помадой, и этот цвет сразу оживил лицо. Настроение, впрочем, не улучшилось.

Переступив порог дома культуры, она уже поняла, что пришла сюда зря. В зале было накурено, и желающие отметить праздник толкались у бара. Она пробиралась через толпу вслед за мужем, и на нее накатывали волны запахов – то духов, то бриолина, то потных тел и пива.

Ей давно уже расхотелось бывать на людях с мужем: очень уж мерзко он вел себя в обществе дружков, подчеркнуто пялясь на каждую симпатичную девушку, причем обязательно так, чтобы жена видела. Она отошла в сторонку со стаканом тепловатого апельсинового сока, от которого ее уже начинало тошнить. Слава богу, на нее спикировала миссис Поуис с пачкой лотерейных билетов.

– Главный приз, конечно, это бутылка виски, – сказала миссис Поуис, подводя Дору к столу с разложенными призами. – Есть еще радиоприемник, купон на стрижку и укладку в салоне Одри, коробка конфет «Куолити-стрит», оловянная плоская фляжка для спиртного и, наконец, – она придвинулась, будто сообщая секрет, – картина маслом, среднего размера, не имеющая никакой ценности. Впрочем, неплохая копия известной работы европейского художника. – Она подмигнула.

Дора видела оригинал в Пимлико, в филиале Национальной галереи, еще школьницей, когда их класс возили на экскурсию в Лондон. Ей было пятнадцать лет, и ее раздирали противоречия, как свойственно этому возрасту. Но стоило ей войти в зал галереи, и ставни, закрывающие сердце, распахнулись, и она в единый миг поняла, что это и есть столь чаемая ею жизнь. Свобода. Открытые пути. Прекрасное.

Она запомнила и другие картины из того же зала: стул Ван Гога и «Купание в Аньере» Сёра, – но именно эта словно околдовала ее. И то, что приковало ее тогда, навеки втянув внутрь картины, взывало к ней и сейчас.

– Миссис Джадд? – окликнула ее миссис Поуис. – Миссис Джадд? Так что, уговорила я вас купить билетик?

– Что? Лотерейный? Ах да. Конечно.

Свет в зале моргнул и снова загорелся, и какой-то мужчина постучал ложкой по стакану. Воцарилась тишина, и миссис Поуис картинным жестом запустила руку в картонную коробку и вытащила первый выигрышный билет. «Номер семнадцать!» – провозгласила она.

Но Дора не слышала, борясь с подступившей тошнотой, и лишь когда стоящая рядом женщина подтолкнула ее локтем и сказала: «Это вы!» – Дора поняла, что выиграла. Она подняла свой билет и крикнула: «Семнадцатый у меня!»

– Миссис Джадд! – объявила миссис Поуис. – Наша первая победительница – миссис Джадд!

Она подвела Дору к столу выбрать приз.

Леонард крикнул жене, чтобы взяла виски.

– Миссис Джадд? – тихо окликнула ее миссис Поуис.

– Виски бери! – снова заорал Леонард. – Бери виски!

И мужские голоса начали скандировать в унисон:

– Ви-ски! Ви-ски! Ви-ски!

– Миссис Джадд? Ну что, берете виски? – спросила миссис Поуис.

Дора повернулась, взглянула прямо в лицо мужу и сказала:

– Нет, я не люблю виски. Я возьму картину.

Это был ее первый акт неповиновения. Все равно что ухо отрезать. Да еще на людях.

Они с Леном ушли почти сразу. В автобусе они сели порознь: она на втором этаже, он на первом. Они сошли на своей остановке, и муж в гневе зашагал вперед, а Дора снова впустила в себя тишину этой ночи, в которой звезды выстроились по-особенному.

Когда она дошла до дома, передняя дверь была открыта, внутри темно и со второго этажа не доносилось ни звука. Она тихо прошла в заднюю комнату и включила свет. Комната была унылая, обставленная на одну зарплату (его). У камина стояли два кресла; большой обеденный стол, за которым почти в полном безмолвии проходили семейные трапезы, перекрывал вход на кухню. На бурых стенах не было ничего, кроме зеркала. Дора знала, что картину по-хорошему надо повесить в углу за шкафом, чтобы не попадалась мужу на глаза, но ничего не могла с собой поделать в эту ночь. И еще она знала, что если сейчас не решится, то не решится уже никогда. Она пошла на кухню и открыла мужнин ящик с инструментами. Взяла молоток и гвоздь и вернулась в комнату. Несколько легких ударов, и гвоздь плавно вошел на место.

Она отступила от стены. Картина бросалась в глаза, словно только что пробитое в стене окно, окно в иную жизнь, полную цвета и фантазии, далекую от серых заводских рассветов, предельно непохожую на бурые занавески и бурый ковер (то и другое выбрано мужем за немаркость).

Словно само солнце будет вставать каждый день на этой стене, обдавая их молчаливые трапезы переливчатой радостью света.

Дверь будто взорвалась, чуть не слетев с петель. Леонард Джадд ринулся к картине, и Дора Джадд невиданным стремительным броском закрыла картину собой, подняла молоток и сказала:

– Только посмей, и я тебя убью. Если не сейчас, то когда ты заснешь. Эта картина – я. Ты ее не тронешь. Ты будешь ее уважать. Сегодня я лягу в свободной спальне. А завтра ты купишь себе другой молоток.

И все это – из-за картины с подсолнухами.

Эллис

1996 год

В передней спальне стоит цветная фотография, прислоненная к книгам. На ней трое – женщина и двое мужчин. Стиснутые рамкой, они обнимают друг друга, а остальной мир не в фокусе, словно они не пускают его в свой круг. У них счастливый вид. Подлинно счастливый. Не только потому, что они улыбаются, но и потому, что в глазах – роднящая всех троих легкость, радость. Фотография сделана весной или летом, судя по одежде (футболки, яркие тона, все такое) и, конечно, по освещению.

Один из мужчин с фотографии – тот, что в середине, с растрепанными темными волосами и добрыми глазами – сейчас спит в этой комнате. Его зовут Эллис. Эллис Джадд. Фотография затерялась среди книг и едва заметна, если не знать, где она, и не искать специально. А поскольку Эллис утратил интерес к книгам, у него уже нет причин подходить туда, где стоит фотография, брать ее в руки и вспоминать тот день, летний или весенний.

Будильник зазвенел, как обычно, в пять часов пополудни. Эллис открыл глаза и машинально взглянул на соседнюю подушку. В окно вползали сумерки. Февраль – самый короткий месяц, но тянется бесконечно. Эллис встал и выключил будильник. Вышел из комнаты, пересек лестничную площадку и оказался в ванной. Встал над унитазом и принялся мочиться, опершись рукой о стену. Это было бессознательное движение человека, когда-то нуждавшегося в опоре, – ведь он давно уже крепко стоял на ногах. Он включил душ и подождал, пока от воды пойдет пар.

Он помылся, оделся, спустился вниз и посмотрел на часы. Они спешили на час: он забыл перевести их в октябре прошлого года. Но он знал, что через месяц время переведут обратно и проблема решится сама собой. Зазвонил телефон, как звонил ежедневно в один и тот же назначенный час. Эллис взял трубку и сказал: «Привет, Кэрол. Да, я в порядке. Хорошо. И тебе тоже».

Он зажег конфорку, поставил на нее кастрюльку с двумя яйцами и дождался, пока вода закипит. Он любил яйца. Его отец тоже. Яйца были их нейтральной полосой, почвой для примирения.

Он выкатил велосипед в морозную ночь и поехал по Дивинити-роуд. На углу Каули-роуд он остановился и стал ждать разрыва в плотной череде машин, едущих на восток. Он проделывал этот путь уже тысячи раз, так что мог полностью отключить мозги и двигаться, сливаясь воедино с черной волной. Он свернул в сторону моря огней – автомобильного завода – и подъехал к покрасочному цеху. Ему было сорок пять лет, и каждый вечер он думал о том, куда улетели эти годы.

Он шел вдоль конвейера, и от запаха уайт-спирита перехватывало горло. Он кивал коллегам, с которыми когда-то вместе веселился. Придя в отделение жестянщиков, он открыл свой шкафчик и достал сумку с инструментами. Инструменты Гарви. Все до единого сделаны самим Гарви – так, чтобы сподручней было забраться под вмятину и выправить ее. Как говорили на заводе, он мог выгладить ямочку на подбородке, да так, что человек ничего не заметит. Это Гарви всему научил Эллиса. В первый день он взял брусовку, треснул по снятой ненужной автомобильной двери и велел Эллису выправить вмятину.

Держи ладонь плоско, говорил Гарви. Вот так. Научись чувствовать вмятину. Смотри руками, а не глазами. Двигайся поперек, осторожно. Чувствуй ее. Гладь ее. Ласково. Найди бугорок. И отошел назад, наблюдая.

Эллис взял блок для правки, подложил под вмятину и начал обстукивать лопаткой. Он был создан для этой работы.

«Слушай звук! – покрикивал Гарви. – Привыкни к нему. Если звенит – значит ты нашел то самое место». Закончив, Эллис отступил назад, довольный собой, дверь была гладкая, словно только что с пресса. «Думаешь, готово?» – спросил Гарви. «Ну да», – ответил Эллис. Гарви закрыл глаза, провел руками по шву и сказал: «Нет, не готово».

Потом они стали за работой включать музыку, но не сразу, а лишь когда Эллис научился слышать голос металла. Гарви любил «Аббу». Эллис знал, что ему больше всех нравится блондинка, Агнета как-то там, но никому не сказал. Со временем Эллис начал понимать: Гарви до того одинок и так изголодался по общению, что, выправляя вмятину, гладил ее руками, словно женское тело.

Позже в заводской столовой другие становились у него за спиной, оттопыривали губы и обрисовывали руками в воздухе воображаемые очертания грудей и талии, шепча: «Закрой глаза, Эллис. Чувствуешь этот маленький бугорок? Чувствуешь, Эллис? Чувствуешь?»

Гарви, дурак этакий, послал его к малярам за краской в горошек, но только однажды. Уходя на пенсию, Гарви сказал: «Прими от меня две вещи, Эллис. Во-первых, совет: работай изо всех сил, и тогда останешься тут надолго. И во-вторых, эти инструменты».

Эллис взял инструменты.

Гарви умер через год после выхода на пенсию. Заводские решили, что он задохнулся, оттого что ему стало нечего делать.

– Эллис! – окликнул Билли.

– Чего?

– Я сказал, приятная ночка. – Билли захлопнул дверцу шкафчика.

Эллис взял брусовку и треснул по снятому крылу машины.

– Вот, Билли, – сказал он. – Выправи.

Час ночи. В столовой было людно, пахло жареной картошкой, «пастушьим пирогом» и переваренной зеленью. С кухни доносились звуки радио: Oasis пели «Wonderwall», и подавальщицы подпевали. Подошла очередь Эллиса. Свет резал глаза, Эллис потер их, и Дженис обеспокоенно посмотрела на него. Но он сказал:

– Дженис, пастуший пирог и жареную картошку, пожалуйста.

– Ваши пирог и картошка, – отозвалась она. – Порция для джентльмена.

– Спасибо.

– Пожалуйста, миленький.

Он прошел к столику в дальнем углу и отодвинул себе стул.

– Глинн, можно?

Глинн поднял взгляд:

– Пожалуйста. Как жизнь?

– Ничего. – И он принялся сворачивать самокрутку. – Что читаешь?

– Гарольда Роббинса. Я обложку завернул, потому что сам знаешь, какой тут народ, обязательно начнут нести всякую похабень.

– Хорошая книга?

– Гениальная, – сказал Глинн. – Совершенно непредсказуемые повороты сюжета. Кровавые разборки. Шикарные машины и шикарные женщины. Смотри, вот фото автора. Посмотри на него. Посмотри, какой он стильный. Вот это мужик в моем вкусе.

– Что это за мужик в твоем вкусе? Ты, часом, не голубой? – Это Билли подсел к ним.

– В данном случае это значит, что с таким мужиком я был бы не прочь поотвисать.

– А мы для тебя нехороши?

– Я себе лучше руку отрежу. Ничего личного, Эллис, не обижайся.

– Я не обиделся.

– В семидесятые я был чем-то похож на него, в смысле стиля. Эллис, ты помнишь?

– Типа «Лихорадки субботнего вечера»[1]1
  «Лихорадка субботнего вечера» (Saturday Night Fever, 1977) – знаменитый музыкальный фильм, этапный для эпохи диско, главную роль исполнил Джон Траволта; саундтрек группы Bee Gees стал в США 15-кратно платиновым, семь месяцев подряд возглавлял чарт «Биллборда» и получил премию «Грэмми» в категории «Альбом года».


[Закрыть], да? – сказал Билли.

– Я тебя не слушаю.

– Белый костюм, золотые цепуры?

– Я тебя не слушаю.

– Ну хорошо, хорошо, мир, – сказал Билли.

Глинн потянулся за кетчупом.

– Но все же, – сказал Билли.

– Что – все же? – спросил Глинн.

– Конечно, я вижу по твоей походке, что ты по бабам мастак и пацанчик четкий[2]2
  «I bet you could tell by the way you used your walk / that you were a woman’s man with no time to talk» – видоизмененная цитата из песни Bee Gees «Stayin’Alive» («Оставаться в живых»).


[Закрыть].

– Чего это он? – спросил Глинн.

– Без понятия, – тихо ответил Эллис и отодвинул тарелку.

Они вышли в ночь, и он закурил. На улице похолодало. Он посмотрел в небо и решил, что может пойти снег.

– Не стоит так подначивать Глинна, – сказал он Билли.

– Он сам напрашивается, – ответил Билли.

– Ничего подобного. И хватит обзывать его голубым.

– Смотри, Большая Медведица. Видишь?

– Ты слышал, что я сказал?

– Да, слышал.

Они пошли обратно в малярный цех.

– Но ты видел, видел?

– Господи боже мой, – сказал Эллис.

Прогудела сирена, лента конвейера остановилась, и началась суета – люди передавали смену и уходили. Было семь утра, темно, и Эллис попытался вспомнить, когда он последний раз видел солнце. После смены у него было неспокойно на душе. Обычно, когда он так себя чувствовал, то не шел прямо домой, потому что знал – одиночество его достанет. В такие дни он иногда ехал на велосипеде в Шотовер-Вудс или в Уотерперри, просто заполняя часы, накручивая педали, – икры жгло от бесконечных миль. Он смотрел, как утро золотит верхушки деревьев, и слушал птичий хор, теша ухо после заводского лязга. Он старался не слишком задумываться о том, что происходит в природе, – иногда у него получалось, иногда нет. Когда не получалось, по дороге домой он думал о том, что жизнь сложилась совсем не так, как он когда-то ожидал.

На Каули-роуд оранжевые фонари были раскиданы по смоляной темноте и в тумане памяти брезжили призраки давно не существующих лавок. «Беттс», велосипедная мастерская Ломаса, салон Эстеллы, зеленная лавка Мейбл. Если бы Эллису-мальчику сказали, что лавки Мейбл уже не будет тут, когда он вырастет, он бы ни за что не поверил. Ее место занял магазинчик под названием «Второй заход», торгующий всяким хламом. Как правило, он был закрыт.

Эллис проехал мимо старого кинотеатра «Регал», где тридцать лет назад Билли Грэм, проповедник, озарял улыбкой с экрана полторы тысячи своих духовных детей. Торговцы и прохожие собирались у кинотеатра посмотреть, как хлынет из дверей огромная толпа. Пьяницы у паба «Сити-армз» смотрели пристыженно и неловко переминались с ноги на ногу. Компромисс между излишествами и трезвостью. Но ведь и сама Каули-роуд всегда была напряженным швом на стыке востока и запада. Два полюса – имущие и неимущие, о чем бы ни шла речь – вера, деньги, терпимость.

Он проехал по мосту Магдалины и попал в другую страну, где в воздухе висел запах книг. Притормозил, пропуская двух студентов, устало бредущих через дорогу, – рано встали или, наоборот, засиделись? Трудно сказать. Он купил кофе и газету в лавочке у рынка. Доехал, держа руль одной рукой, до тупика в конце Брейзноуз-лейн, прислонил велосипед к стене и выпил кофе. Он смотрел на красноглазых туристов, пытающихся проработать город по максимуму после бессонной ночи в самолете. Прекрасный город у вас тут, сказал один из туристов. Да, ответил он и продолжал пить кофе.

Назавтра снятый с конвейера «Ровер-600» уже ждал его в отсеке. Эллис проверил запись в передаточном журнале и заметки рабочих ночной смены. Опять левое переднее крыло. Эллис достал из кармана белые нитяные перчатки, надел их и расправил пальцы. Кончиками пальцев он провел по линии повреждения и почувствовал неровность – такую незаметную, что даже свет по обе ее стороны падал почти одинаково. Эллис выпрямился и потянулся, расправляя спину.

– Билли, давай ты попробуй, – сказал он.

Билли потянулся к машине. Белые перчатки двинулись в путь, повторяя очертания кузова. Замирая, возвращаясь по своему следу. Вот оно!

– Вот тут, – сказал Билли.

– Точно. – Эллис взял блок для правки и лопатку. Стукнуть пару раз, и хватит. Быстро, легко. Вот так.

Он проверил краску. Идеальный серебристый изгиб. Билли спросил: «Ты всегда хотел этим заниматься?» И Эллис ответил: «Нет», и сам удивился. «А чем тогда?» И он сказал: «Я хотел рисовать».

Заныл гудок, и они вместе вышли на кусачий морозный воздух. Эллис натянул шапку на уши и потуже завязал шарф. Вытащил из кармана перчатки – вместе с ними выпал комок бумажного носового платка, и пришлось за ним гоняться. Билли засмеялся, но не обидно – у него был легкий смех.

– У меня свидание в пятницу, – сказал Билли.

– Куда пойдете?

– В паб, наверно. В городе. Встречаемся возле Мучеников.

– Правда? – сказал Эллис. – Кстати, а где твой велосипед?

– Вон, рядом с твоим. Не знаю, почему я назначил там, просто ничего другого в голову не пришло. И вдруг вот, гляди. – Билли ткнул пальцем в собственный нос. – Прыщ.

– Да его и не видно. Девушка-то хорошая?

– Мне нравится, по правде нравится. Слишком хороша для меня. – И после паузы: – Эллис, а у тебя-то кто-нибудь есть?

И он ответил:

– Нет.

И тогда Билли сказал то, о чем все остальные молчали:

– Терри говорил, у тебя жена умерла.

Он сказал это бережно, прямо, но без стеснения, словно смерть любимого человека – что-то обычное.

– Да, – ответил Эллис.

– А как? – спросил Билли.

– Терри тебе не сказал?

– Сказал, чтобы я не лез не в свое дело. Я могу заткнуться, если хочешь.

– Автомобильная авария. Уже пять лет прошло.

– О черт, – сказал Билли.

Пожалуй, «о черт» – единственные уместные слова, подумал Эллис. Никаких «мои соболезнования» или «это ужасно». Просто «о черт». Билли умело направлял разговор – Эллису давно не случалось так хорошо с кем-нибудь говорить. Билли сказал:

– Я знаю, это ты тогда начал в ночь работать, да? Я никогда не думал, что ты это ради денег. Я знаю, ты не мог спать, да? Я бы на твоем месте, наверно, вообще никогда не смог больше заснуть.

Билли в свои девятнадцать его понимал. Они остановились у ворот, пропуская машины.

– Я иду в Лейс, пива выпить. Хочешь, пойдем вместе?

– Нет.

– Только ты и я. Мне нравится с тобой разговаривать. Ты не такой, как другие.

– Другие тоже люди.

– Элл, ты вообще когда-нибудь ходишь в паб?

– Нет.

– Тогда я буду тебя уговаривать, не отстану. Это будет мой проект.

– Иди, иди уже.

– До завтра, Элл!

Билли скрылся в толпе, направляющейся в микрорайон Блэкберд-Лейс. Эллис забрался на велосипед и медленно поехал домой, на запад. Он и не заметил, как этот мальчишка начал называть его Эллом.

Было восемь утра, и небо над Южным парком уже светлело. Слой изморози лежал на лобовых стеклах машин и птичьих гнездах, и мостовые сверкали. Эллис отпер парадную дверь и вкатил велосипед в прихожую. В доме было холодно и пахло дровяным дымом. Эллис прошел в заднюю комнату и приложил руки к батарее. Отопление было включено, но едва тянуло. Эллис не стал снимать куртку, а сразу пошел к камину, сложил растопку и принялся разводить огонь. Он умел складывать растопку и дрова так, чтобы горело споро. Он разводил огонь, Энни открывала вино, и годы катились мимо. Тринадцать лет, если совсем точно. Тринадцать лет тепла и сока лозы.

Он взял в буфете виски и вернулся к очагу. В тишине грохот завода отступал, оставались только треск огня и стук автомобильных дверок на улице – люди садились в машины и захлопывали за собой дверь, знаменуя наступление нового дня. Это всегда было самое тяжелое время – от безмолвной пустоты внутри он начинал задыхаться, хватая ртом воздух. Вот она, здесь – его жена, тень в дверном проеме на краю поля зрения, отражение в окне. Он запрещал себе искать ее глазами. Виски помогало – помогало пройти мимо нее, не глядя, когда огонь в камине потухал. Но порой она увязывалась за ним наверх, в спальню, и он стал брать бутылку с собой – жена стояла в углу их общей спальни и смотрела, как он раздевается, и когда он уже проваливался в сон, она склонялась над ним и спрашивала что-нибудь вроде: «А ты помнишь, как мы познакомились?»

– Конечно помню, – отвечал он. – Я доставил тебе рождественскую елку.

«И?..»

– И позвонил в дверь, а вокруг меня пахло хвоей и немножко морозом. И я увидел через окно, как приближается твоя тень, и дверь открылась, и там стояла ты – в клетчатой рубашке, джинсах и толстых носках, которые ты носила вместо домашних тапочек. Щеки у тебя были румяные, глаза зеленые, волосы разметались по плечам и в наступающих сумерках казались светлыми, но потом я разглядел в них рыжие оттенки. Ты ела оладью, и в прихожей пахло оладьями, и ты извинилась и облизала пальцы, и я застеснялся своей меховой шапки, так что снял ее, протянул тебе елку и сказал: «Это ваше, я полагаю? Мисс Энн Кливер?» И ты сказала: «Вы правильно полагаете. А теперь разуйтесь и идите за мной». И я послушно снял ботинки и пошел за тобой, и с тех пор ни разу не оглянулся.

Я внес елку в гостиную, где гво́здики гвозди́ки пронзали апельсиновую шкурку. Видно было, что именно здесь ты сидела минуту назад. Ложбинка на тахте была еще теплая, рядом лежали раскрытая книга и отброшенный кардиган, на столике стояла пустая тарелка, в камине медленно догорал огонь.

Я укрепил елку на подставке и помог тебе обмотать основание золотой бумагой. После бумаги настал черед гирлянды, потом – елочных шаров, а после шаров я залез на стул и надел на макушку елки звезду. Слез со стула и вдруг оказался вплотную к тебе. И решил, что это самое лучшее место.

«Тебе что, некуда пойти?» – спросила ты.

«Нет. Только обратно в лавку».

«Больше не нужно разносить елки?»

«Нет, твоя была последняя».

«А что там в лавке?»

«Майкл. Мейбл. И скотч».

«А, я знаю, это такая детская книжка!»[3]3
  Вероятно, имеется в виду детская книга Мейбл Хаббард Фейсон «Скотч-терьер по кличке Проказник» (1940).


[Закрыть]

Я засмеялся.

«У тебя приятный смех», – сказала ты.

После этого мы замолчали. Ты помнишь? Помнишь, как пристально ты на меня воззрилась? Как я растерялся? Я спросил, что это ты на меня так смотришь.

И ты сказала:

«Думаю, не рискнуть ли с тобой»[4]4
  Видоизмененное название песни «Таке а Chance on Me» («Рискни со мной») группы ABBA.


[Закрыть].

И я сказал:

«Да».

На такое только и можно ответить: «Да».

Сумерки переходили во тьму, а мы бежали по Саутфилд-роуд, держась за руки, – один раз остановились в тени, и я почувствовал вкус оладий у тебя на губах и языке. Мы остановились на переходе у Каули-роуд. Витрина лавки Мейбл была вся убрана, а из распахнутой двери гремела музыка: «People Get Ready»[5]5
  «Люди, готовьтесь» (англ.) – песня Кертиса Мейфилда об уходящем на небеса поезде, билетом на который служит вера. Выпущенный в 1965 г. сингл поднялся на 3-е место в ритм-энд-блюз-чарте «Биллборда» и на 14-е место в поп-чарте.


[Закрыть] группы The Impressions. Ты сжала мне руку и сказала, что это твоя любимая песня. Майкл был один в лавке – он танцевал и подпевал, а в дверях стояла сестра Тереза и смотрела на него. Мы перешли дорогу и встали рядом. Песня кончилась, мы захлопали, и Майкл поклонился. «Майкл, ты придешь в церковь на Рождество? – спросила монахиня. – Нам нужны такие голоса».

Он ответил: «Увы, нет, сестра. Церковь – это не для меня». И спросил: «У вас-то все готово к большому дню?» И она ответила: «Да». И он сказал: «Погодите», и ушел в подсобку. «Вот».

«Омела, – засмеялась монахиня. – Давненько я не стаивала под этой штукой». Она пожелала нам всем счастливого Рождества и ушла.

«А это еще кто?» – спросил Майкл, глядя на тебя. И я сказал: «Это Энн». – «Энни, вообще-то», – поправила ты. И он сказал: «Мисс Энни Вообще-то. Она мне нравится».

То был 1976 год. Тебе было тридцать лет. Мне – двадцать шесть. Никогда бы не подумал, что запомню такие подробности.

Мы втроем уселись в садике за лавкой. Было холодно, но бок о бок со мной сидела ты, и я не мерз. Мейбл вышла поздороваться, и ты встала и сказала: «Мейбл, садитесь тут». А она ответила: «Нет, не сегодня. Я иду в кровать слушать музыку». – «Какую музыку?» – спросила ты. А она ответила: «Тсс» – и ушла в дом.

Мы развели костер на кирпичной вымостке и стали пить пиво и есть печеную картошку. Мы кутались в одеяла, дыхание выходило изо рта облачком, а на небе проступали звезды – хрупкие, как ледяные кристаллы. Наш разговор прервали звуки трубы, и мы втроем вскочили с мест, подпрыгнули у задней стены и повисли на пальцах, выглядывая через верх на пустошь и заросший церковный двор. Мы увидели темный силуэт трубача, облокотившегося о дерево. «Кто это?» – спросила ты. «Декстер Шолендс», – ответил Майкл. «А он кто?» – «Давний воздыхатель Мейбл. Приходит сюда раз в год сыграть ей». – «Это любовь», – сказала ты.

Назавтра будильник зазвенел, как всегда, в пять часов. Эллис резко сел на кровати. Горло сжалось, сердце колотилось. Вся уверенность в себе, какая у него была, испарилась за ночь. Эллис знал, что у него бывает и такое состояние – самое противное, поскольку непредсказуемое. Он поскорей скатился с кровати, пока не обездвижел совсем. Выключил будильник – это, считай, первая победа за день. Следующей будет – почистить зубы. В комнате было холодно. Он посмотрел в окно. Фонари и мрак. Зазвонил телефон, и Эллис не подошел.

Первый порыв снега налетел, когда Эллис уже колесил по Дивинити-роуд. Тело налилось весом – он однажды попытался описать это врачу, но так и не нашел слов. Это было всего лишь чувство, всеобъемлющее ощущение, которое начиналось в груди и тянуло вниз веки. Тело словно отключалось, захлопывалось, руки слабели, и было трудно дышать. Оказавшись внутри заводских ворот, Эллис не смог вспомнить, как доехал.

Со стороны казалось, что он ушел с головой в работу и неразговорчив. Те, кто знал его историю, предупреждали других – подмигивали, указывали на него кивком, словно говоря: «Держитесь подальше, ребята». Даже Билли к нему не приставал. В перерыве он сел у своего шкафчика, вытащил табак и начал сворачивать самокрутку. Билли его остановил: «Элл, ты что делаешь?» Эллис уставился на него. Билли опустил руку ему на плечо: «Гудок был. Обед. Пойдем подзаправимся».

Сидя в столовой, Эллис чувствовал, как у него дергается нога. Во рту пересохло, кругом было слишком шумно, шум окружал его со всех сторон, проникал под кожу, сердце колотилось. Кухонный чад пронизывал все, а перед Эллисом стояла тарелка, полная еды, потому что все уже знали, и Дженис пожалела его и положила ему с верхом, так что рабочие, стоявшие рядом в очереди, начали возмущаться, но она заткнула им рот одним взглядом, она умела так смотреть. А теперь Билли и Глинн зудели не переставая. «Ты читал „Жеребца“?»[6]6
  Роман Джеки Коллинз (1969), бестселлер, впоследствии экранизированный.


[Закрыть] – «Кто его не читал? Его надо бы в школьную программу включить». – «А ты когда-нибудь делал это на качелях, а, Глинн?» – «Ну, вообще-то, да, болван ты необразованный». – «Да неужели? И где, на детской площадке?»

Шум, проклятый шум. Эллис вскочил из-за стола. Он пришел в себя на улице, падал снег, было слышно, как падает. Смотри в небо, смотри в небо – он посмотрел. Открыл рот, и снежинки стали падать ему на язык. И он успокоился – на улице, один, наедине со снегом. Шум улегся, только далекий уличный гул улетал в небо.

Вышел Билли и увидел, как Эллис смотрит в небо – слезы застыли на лице, не успев упасть. Он хотел сказать Билли: «Я просто пытаюсь удержаться и не развалиться на куски, понимаешь?»

Он хотел это сказать, потому что никогда не мог этого выговорить, ни одному человеку, а Билли как раз был подходящим собеседником. Но не смог. Так что прошел мимо, не глядя, прошел, сделав вид, что его нет, – точно так, как поступил бы отец.

Эллис не вернулся к конвейеру. Сел на велосипед и поехал. Заднее колесо иногда скользило, но главные дороги посыпали песком, и скоро Эллис уже несся прочь, не думая, – тело напрягалось, пытаясь убежать от чего-то никак не выразимого словами. Доехав до Каули-роуд, он увидел, что из витрины прежней лавки Мейбл падает свет, отвлекся и заметил ту машину слишком поздно. Она вылетела с Саутфилд, и все случилось очень быстро, ужас невесомости, Эллис вытянул руку, чтобы смягчить падение, тротуар рванулся навстречу, в запястье что-то треснуло, и из тела вышибло дух тяжелым ударом. Эллис видел удаляющиеся огни машины, слышал ритмичный шорох вертящихся колес велосипеда. Он опустил голову щекой на холодный тротуар и почувствовал, как спадает тяжелый груз. Снова можно дышать.

Из темноты выбежал человек и сказал:

– Я вызвал «скорую».

Он присел на корточки рядом с Эллисом:

– Как ты?

– Замечательно, – ответил Эллис.

– Не садись, лежи, – предупредил мужчина.

Но Эллис все равно сел и оглядел заснеженную улицу.

– Как тебя зовут? Где ты живешь?

Вдалеке послышалась сирена. Звук приближался. Эллис подумал: «Столько шума из-за ерунды. У меня голова ясная как никогда».

В детстве Эллис любил смотреть, как отец бреется. Он садился на унитаз, болтая ногами, и смотрел на отца – снизу вверх, потому что отец был очень большой. В ванной стоял пар, с зеркала капал конденсат, и ни отец, ни Эллис не произносили ни слова. Отец был в майке – солнечные лучи из окна падали ему на плечи и грудь, и кожу пестрили французские королевские лилии, рельеф на стекле. Все вместе выглядело так, словно отца вырезали из лучшего мрамора.

Эллис помнил, как наблюдал за отцом, – тот натягивал кожу на лице так и этак, сбривая щетину в намыленных складках. Звук выходил, как от наждачной бумаги. Иногда отец насвистывал очередной модный шлягер. Тап-тап-тап, пена падала в исходящую паром горячую воду, черные точки прибивались к белому фаянсу раковины и оставались там, как приливной след, когда вода уходила. Эллис помнит, как думал тогда, что отец всемогущ и ничего не боится. Эти большие руки, любящие спарринг, умели двигаться красиво – например, когда отец плескал на щеки и шею сладкий мускусный запах, довершавший его образ.

Однажды, купаясь в этой сладкой завершенности, Эллис потянулся к отцу и обнял его. Он успел ощутить, что отец – его, прежде чем тот словно тисками зажал руки сына, содрал с себя и хлопнул дверью. «Тап-тап-тап» – звуки, что для Эллиса означали любовь, замолкли. Эллису запомнилось, что за миг до этого он был готов отдать все, лишь бы быть похожим на отца, – абсолютно все. Как раз перед тем, как боль запечатлелась в памяти, навеки запретив ему тянуться к отцу.

Эллис не знал, почему вспомнил об этом сейчас, в кровати, с рукой, загипсованной от локтя до запястья. Разве потому, что в больнице медсестра спросила, не известить ли кого-нибудь из его родных.