Текст книги "Тонкая работа"

– Бедная рука, – сказала она наконец.

Он протянул ладонь.

– Она ждет вашего поцелуя, – сказал он.

Она подумала немного, потом взяла его руку своими маленькими ручками и очень осторожно коснулась губами тыльной стороны ладони.

– Не здесь, – торопливо сказал он, быстро переворачивая руку ладонью вверх. – Не здесь, а здесь.

Она снова чуть поколебалась и снова наклонилась к его руке – пальцы его закрыли ей пол-лица.

Он перехватил мой взгляд и кивнул. Я отвернулась и больше на него не смотрела.

Потому что он оказался прав, черт бы его побрал. Не насчет Мод – ведь, что бы он там ни говорил про газовые счетчики, она была сама нежность, сама кротость, сама доброта и очарование. Он был прав насчет меня. Ну как могла я вернуться в Боро ни с чем? Предполагалось, что я принесу миссис Саксби целое состояние. Разве могла я вернуться к ней и к мистеру Иббзу – и к Джону – и сказать: я выбыла из игры, лишилась трех тысяч фунтов, и все из-за того, что…

А из-за чего, собственно? Из-за того, что я расчувствовалась неожиданно для себя? Они на это скажут, что я просто струсила. И будут смеяться мне в лицо! Но ведь у меня есть определенная репутация. Я дочь убийцы. На меня возлагались надежды. Проявления нежных чувств при этом не предусматривалось. С какой стати?

И потом, скажем, я выхожу из игры – как это поможет спасти Мод? Скажем, я еду домой. Джентльмен все равно женится на ней и сажает под замок. Или, скажем, я вывожу его на чистую воду. Его тогда выпроваживают из «Терновника», и мистер Лилли еще крепче вцепляется в Мод – и это будет все равно что сумасшедший дом. В любом случае, на мой взгляд, ее дальнейшей судьбе не позавидуешь.

Но ее судьба была предопределена давным-давно. Она – былинка, уносимая бурным течением. Она как молоко: слишком беленькая, слишком чистенькая и очень доверчивая. Она будто сама напрашивается, чтобы ее испортили.

Кроме того, там, откуда я пришла, счастливого конца никто себе не загадывал. И раз уж ей не ждать добра, то значит ли это, что и мне тоже?

Я так не думала. И хотя, как я уже говорила, мне было жаль ее, однако не настолько, чтобы кинуться ей на помощь. По правде говоря, я всерьез ни разу не думала о том, чтобы выложить ей всю правду, раскрыть ей глаза на злодейскую натуру Джентльмена – или сделать что-нибудь в этом роде, что могло каким-то образом нарушить наши планы и лишить вожделенной награды. Пусть себе верит, решила я, что он хороший и любит ее. Пусть себе считает его благородным. Она старалась полюбить его, надеялась, что полюбит в конце концов, а я смотрела на нее и думала: «Увезет он ее, обманет, изнасилует и запрет в четырех стенах». Я смотрела, как день ото дня она все больше худеет. Смотрела, как бледнеет и словно уменьшается на глазах. Как сидит, уронив больную голову на руки, и втайне мечтает о том, что она не она и дом этот не дядин, а чей-нибудь еще, а Джентльмен – пусть будет кем угодно, но только не тем, за кого ей идти замуж. И так горько мне было на это смотреть, что я отворачивалась. И говорила себе: «Ничем не могу помочь». Или: «Это их дело».

Но вот что странно: чем больше я старалась не думать о ней, чем чаще я говорила себе: «Она тебе кто? Никто»; чем яростней я старалась изгнать саму мысль о ней из своей бедной головы, тем сильнее она туда впечатывалась. Весь день я сидела с ней или гуляла рука об руку и так остро чувствовала ее обреченность, что боялась коснуться ее или встретиться взглядом, а ночью поворачивалась к ней спиной и закрывала ухо одеялом, чтобы только не слышать, как она вздыхает. Но даже в те промежуточные часы, когда она уходила к дяде, я чувствовала ее, чувствовала ее присутствие даже сквозь старые толстые стены – ну ровно как те слепые чудики, про которых говорят, что они чуют золото. Будто нас, помимо моей воли, вдруг связала некая нить. Она тянула меня к ней, где бы Мод ни находилась. Это было так, будто…

Будто я любила ее.

Я тоже стала другой. Нервной и боязливой. Я думала: вдруг она взглянет на меня и все увидит, или Джентльмен увидит, или миссис Стайлз. Я представляла, как молва об этом доходит до Лэнт-стрит и что скажет на это Джон – почему-то о Джоне думала в первую очередь, представляла, как он посмотрит, как усмехнется. «Но что я сделала? – мысленно оправдывалась я. – Я же ничего не сделала!» И я действительно ничего не сделала. Это, как я уже сказала, были только мысли, только ощущения. Даже на ее одежду я теперь стала смотреть по-другому: и платье ее, и туфельки, и чулки хранили ее тепло, ее запах, и я с грустью складывала теперь и приминала ее одежду, перед тем как убрать в шкаф. И комнаты ее тоже, казалось, стали другими. Я ходила по комнате, как в день своего приезда в «Терновник», смотрела на все эти вещи, которых касалась ее рука. Вот ее шкатулка, вот портрет ее матери. Ее книги. Будут ли давать ей книги там, в сумасшедшем доме? Вот ее гребешок с приставшими волосками. Будет ли кому ее там причесывать? Ее зеркало. Я вставала у камина, где обычно вставала она, и вглядывалась в свое отражение, как гляделась она.

«Десять дней осталось, – говорила я сама себе. – Еще десять дней – и ты будешь богата!»

Но едва я произносила эти слова, слышался гулкий бой часов, и у меня холодок пробегал по спине при мысли о том, что план наш еще на один час стал ближе к завершению, что стальные челюсти капкана все сильнее смыкаются над ней и все труднее их разомкнуть.

Конечно, она тоже замечала, как идет время. Она вернулась к старым привычкам: гуляла, ела, лежала в постели – делала все как будто то же самое, только через силу, аккуратно и четко, как заводная кукла. То ли из опасения выдать себя, то ли чтобы не казалось, что время бежит слишком быстро. Я смотрела, как она пьет чай: поднимает чашку, отпивает глоток, ставит на стол, снова поднимает и снова отпивает – как машина. Или еще – как она шьет: быстро, нервно летает игла, и криво ложатся стежки. И я отворачивалась. Я вспоминала, как, свернув ковер, мы танцевали с ней польку. Вспоминала день, когда стачивала ей сломанный зуб. Как держала ее за подбородок и пальцем ощущала ее язык. Тогда это казалось обычным делом, теперь же даже подумать об этом было странно…

Она снова начала видеть сны. Вскакивала по ночам – ей снились кошмары. Пару раз даже с постели вставала, бродила по комнате.

– Вы не спите? – спрашивала она, заметив, что я шевельнулась.

Подходила и, дрожа, ложилась рядом, тянулась меня обнять, но тотчас убирала руки. Иногда тихонько плакала. А иной раз задавала странные вопросы, вроде: «Это наяву? Вы видите меня? Это не во сне?»

– Засыпайте скорей, – сказала я как-то ночью. Это была одна из последних ночей в «Терновнике».

– Я боюсь, – ответила она. – Ох, Сью, мне так страшно…

Голос ее на этот раз был не тихим и вялым, а, напротив, чистым и звонким, но была в нем такая печаль, что сон мой как рукой сняло, и я посмотрела ей в лицо. Но лица не увидела. Светильник, который она всегда держала зажженным, не горел – должно быть, перевернулся или масло выгорело. Занавеси, как всегда, задернуты. Думаю, было часа три или четыре ночи. Под балдахином темно, как в сундуке. И только ее дыхание. У самого моего лица.

– Отчего страшно? – спросила я.

– Мне снилось, что я замужем…

Я отвернулась. Она задышала мне в ухо. Слишком громко, как мне показалось в полной тишине. Я сказала:

– Ну скоро вы и впрямь выйдете замуж.

– Правда?

– Вы не хуже меня знаете. А теперь засыпайте лучше.

Но она не заснула. Она лежала тихо, не шевелясь. И слышно было, как бьется ее сердце. Наконец она позвала меня тихо, шепотом:

– Сью…

– Что еще, мисс?

Она облизнула губы.

– Как вы думаете, я хорошая? – спросила она.

Так мог бы спросить ребенок, но я почему-то разволновалась. Я снова повернулась и стала вглядываться в темноту, силясь разглядеть ее лицо.

– Хорошая, мисс? – спросила я, щурясь.

– Значит, вы так думаете, – сказала она печально.

– Конечно!

– А я не хочу, чтобы вы так думали. Не хочу быть хорошей. Я хочу быть умной.

«А я хочу, чтобы ты наконец заснула», – подумала я. Но, конечно, я этого ей не сказала. А сказала другое:

– Умной? Да вы и так умная! Вы же прочли все эти книги из дядиной библиотеки?

Она не ответила. И даже не шевельнулась. Только сердце ее учащенно забилось – я это чувствовала. Она затаила дыхание. Потом заговорила:

– Сью, скажите мне…

«Скажите мне правду» – вот что готовилась я услышать. И сердце мое тоже вдруг гулко забилось. Меня бросило в жар. «Она знает! Она догадалась!» – пронеслось у меня в голове. Слава богу!

Но я ошиблась. Нет, вовсе не это было у нее на уме. Она снова глубоко вздохнула, и снова я почувствовала, что она хочет, но не решается задать какой-то страшный вопрос. Мне бы следовало догадаться, что это за вопрос, потому что, думаю, она целый месяц мучилась над ним, не решаясь спросить прямо. И вот у нее вырвалось.

– Я бы хотела знать… Скажите, – прошептала она, – что должна делать жена в первую брачную ночь?

От этих слов я густо покраснела. Может, и она тоже – в темноте было не разобрать.

– А вы разве не знаете? – ответила я.

– Знаю: что-то там такое происходит.

– А что – вы не знаете?

– Откуда мне знать?

– Нет, правда, мисс, не знаете?

– Откуда? – взмолилась она и села в постели. – Разве вы не понимаете? Не понимаете? Я не могу даже сказать, чего я не знаю! – Ее трясло, но я почувствовала, что она пытается совладать с собой. – Я думаю, – сказала она нарочито безразличным голосом, – что он поцелует меня. Поцелует?

И снова я ощутила на щеке ее дыхание. Слово «поцелует» словно обожгло мне щеку. И я опять смутилась.

– Так поцелует? – настаивала она.

– Да, мисс.

Мне показалось, она кивнула.

– В щеку? – продолжала она. – Или в губы?

– В губы, наверное.

– В губы. Так-так… – Она поднесла руки к лицу: мелькнули во тьме белые перчатки, послышался шорох – она провела пальцами по губам. Звук показался мне оглушительным, кровать – слишком тесной, а тьма под пологом – густой и тягучей, как деготь. Жаль, что фитиль перегорел, подумалось мне. И вдруг мне захотелось – и это в первый и последний раз! – услышать бой часов. Но вокруг была только тишина да ее частое дыхание. Только тьма и во тьме – ее белые руки. Весь остальной мир словно съежился или вовсе исчез.

– Что еще, – настаивала она, – он захочет сделать со мной?

«Отвечай короче. Чем короче, тем лучше. Коротко и откровенно». Но с ней трудно было говорить откровенно.

– Он захочет, – сказала я, помедлив немного, – обнять вас.

Рука ее замерла.

– Вы хотите сказать, он встанет и прижмется ко мне?

Она произнесла это, а я сразу зримо представила, как Джентльмен стискивает ее в своих объятиях. И мысленно увидела эту парочку – так же точно мужчины и девушки у нас в Боро обжимаются по вечерам за дверьми или у стен. «Отвернись и не смотри!» Вот и сейчас я постаралась отвернуться, но, конечно, не смогла, потому что не от чего было отворачиваться – вокруг одна темень. Это мое воображение нарисовало на черном фигуры, живые и яркие, как в «Волшебном фонаре».

Я почувствовала, что она ждет. И сказала сердито:

– Он не захочет стоять. Когда стоя обнимают – это грубо. Стоя обнимают, когда не на что лечь или когда надо по-быстрому. Истинный джентльмен обнимает свою супругу на диване или на кровати. На кровати удобней.

– На какой кровати, – спросила она, – на такой, как эта?

– Может, и как эта. Хотя такие перья, думаю, трудно будет снова взбить, когда все кончится!

Я усмехнулась, но получилось слишком громко. Мод вздрогнула. И как мне показалось, посерьезнела.

– Кончится… – пробормотала она, как будто озадаченная этим словом. Затем переспросила: – Что кончится? Объятие?

– Это кончится. – Я замотала головой. «Как тут темно! Ночник бы зажечь!» – Закончится это. Ну как вам объяснить?

– А вы попытайтесь, Сью. А то все говорите про кровати да перья. Что мне до них? А вы расскажите об этом. Что это такое?

– Это происходит, – сказала я, – когда целуются и обнимаются, лежа в постели. Это такая вещь… Это начинается после поцелуев. А потом на тебя накатывает – ну вроде как иногда желание танцевать под музыку… Разве вы никогда?..

– Никогда что?

– Не важно, – сказала я. Я спешила. – Не стоит задумываться. Это просто. Это как танцевать.

– Но танцевать не просто, – не унималась она. – Этому учат. Вы меня научили.

– Ну, это другое.

– Почему?

– Танцевать можно по-разному. Есть много способов. А это можно сделать только одним способом. Вы сразу научитесь, как только это начнется.

Я почувствовала, что она качает головой.

– Нет, нет, не думаю, – сказала она, чуть не плача, – что я научусь. Не думаю, что у меня это начнется от поцелуев. Когда мистер Риверс меня целовал, что-то я ничего такого не замечала. Может, у меня в губах нет нужной мышцы или нервов?

– Ради бога, мисс, – взмолилась я. – Вы кто – девушка или коновал? Конечно, вы все почувствуете! Вот смотрите! – Она меня достала. Я завелась, как волчок. Привстала с подушки. – Где ваши губы? – спросила требовательно.

– Мои губы? – Она удивилась. – Вот они.

Я нашла ее губы и поцеловала.

Я знала, как правильно: Неженка показала мне как-то раз. Но целовать Мод – это совсем другое. Это все равно что целовать темноту. Как будто темнота может быть живой, иметь форму, вкус, быть теплой и гладкой. Сначала губы ее были сжаты. Потом я почувствовала, как они раскрылись навстречу моим, потом…

Я сделала это, только чтобы показать ей, как это делается. А сама лежала и чувствовала, что теперь во мне всколыхнулось все то, что, как я объясняла, должно было всколыхнуться в ней от поцелуев Джентльмена. У меня кружилась голова. Я вся горела, как от выпитого вина. Словно опьянела. Я отодвинулась. А потом ощутила на губах холодок ее дыхания. И шепнула:

– Чувствуете?

Странно прозвучал мой вопрос, как будто от поцелуя что-то случилось с моим языком. Она не ответила. И даже не шевельнулась. Она дышала, но лежала так тихо, что я вдруг подумала: «Может, у нее обморок? А вдруг она никогда не очнется? Что я тогда скажу ее дяде?..»

И в этот момент она чуть шевельнулась. А потом заговорила, заговорила новым, тоже изменившимся голосом:

– Чувствую. Вы помогли мне почувствовать. Какая странная вещь – желание. Я никогда…

– Этого и ждет от вас мистер Риверс, – сказала я.

– Правда?

– Должно быть.

– Не знаю, не знаю.

Как печально она это сказала! Но потом снова пошевелилась и придвинулась ближе ко мне. Губы ее оказались у самых моих губ. Похоже, она не сознавала, что делает, или сознавала, но не могла удержаться.

– Мне страшно, – прошептала она.

– Не бойтесь, – сказала я. Потому что знала, что этого нельзя допустить. Что, если она разревется от страха и откажется от свадьбы?

Так я подумала. Я подумала: «Надо показать ей, как это делается, иначе ее страх порушит все наши планы». И снова ее поцеловала. Потом дотронулась до нее. До лица. Начала с губ – с самых уголков рта, потом провела рукой по щеке, по лбу, я и раньше ее трогала, когда мыла или причесывала, но так – никогда. Какая гладкая кожа! И какая теплая. Как будто своим касанием я вызывала из темноты ее тепло, ее гладкость и создавала, лепила заново – словно тьма, сгустившись, мгновенно застывала под моей ладонью.

Она дрожала. Я решила, что она все еще боится. Потом и сама я начала дрожать. После этого я и думать забыла о Джентльмене. Думала только о ней. Когда ее лицо стало мокрым от слез, я поцеловала ее слезы.

– Жемчужина, – сказала я. Такая она была бледная! – Жемчужинка, жемчужинка, жемчужинка моя…

Слово это само слетело с губ – в темноте это получилось естественно. Но наутро, проснувшись и увидев серую полоску света, пробивающуюся из-за полога, я вспомнила, что натворила. Боже мой! Мод еще не просыпалась, лежала рядом, сдвинув брови. Рот ее был полуоткрыт. Губы пересохли. Мои пересохли тоже, я провела по ним пальцем. И тотчас отдернула руку. На мне был ее запах. От этого запаха я содрогнулась. Это было слабое подобие того содрогания, что оглушило нас – нас обеих, – когда я скользила по ней этой ночью. Это называется «довести» – так говорили девчонки в Боро. «Он тебя довел?..» Они рассказывали, что это как будто чихаешь. Но нет, это совсем другое…

Я снова поежилась, припоминая. И прижала кончик пальца к языку. Резкий вкус – как уксус, как кровь…

Как деньги.

Мне стало страшно. Мод пошевелилась. Я встала, не глядя на нее. Прошла в свою комнату. Мне сделалось плохо. Может, я и в самом деле опьянела. Может, это пиво, выпитое в обед, было плохо сварено. А может, у меня лихорадка. Я умылась. От холодной воды кожу защипало. Я подмылась. Потом оделась. Потом стала ждать. Я услышала, как Мод задвигалась. И медленно пошла к ней. Я увидела ее из-за занавески. Она привстала с подушки и пыталась завязать ленты ночной сорочки. Это я ночью развязала их.

Едва я увидела, как она это делает, внутри у меня вновь что-то содрогнулось. Но когда она подняла на меня глаза, я отвернулась.

Я отвернулась! А она меня не окликнула. Вообще ничего не сказала. Смотрела, как я расхаживаю по спальне, и ничего не говорила. Пришла Маргарет, принесла угли и воду, и, пока она, опустившись на колени, разводила огонь, я стояла у шкафа, вынимала одежду, и лицо мое пылало. Мод оставалась в постели. Наконец Маргарет вышла. Я выложила платье, нижние юбки, поставила рядом туфли. Потом поставила тазик с водой.

– Не могли бы вы подойти ко мне, – попросила я, – чтобы я могла одеть вас?

Она подошла. Встала передо мной и медленно подняла руки, и я стянула с нее ночную сорочку. Бедра ее розовели выше колен. Волоски между ног у нее были темные. На груди – красное пятно, там, где я слишком крепко поцеловала.

Я прикрыла пятно. Она могла бы остановить меня. Могла бы удержать мои руки. Она ведь хозяйка, в конце-то концов! Но ничего такого она не сделала. Я подвела ее к серебряному зеркалу, висевшему над камином, и стала причесывать, но она не открывала глаз. Если она и почувствовала, как вздрагивают мои пальцы, едва касаясь ее лица, то виду не подала. И лишь когда прическа была почти готова, посмотрела на меня. Казалось, она подыскивает слова.

Она сказала:

– Как я крепко спала, да?

– Да, – ответила я, и голос мой дрогнул. – И не видели снов.

– И не видела снов, – повторила она за мной, – один только видела. Но это был хороший сон. Мне кажется… мне кажется, это был сон и про вас, Сью…

Она испытующе посмотрела на меня, словно ждала, что я отвечу. Я видела, как пульсирует жилка у нее на шее. У меня же сердце рвалось из груди, и мне показалось, что, если я сейчас обниму ее, она меня поцелует. А если скажу: «Люблю», услышу в ответ то же. И все тогда будет по-другому. Я спасу ее. Я найду способ – уж не знаю какой – избавить ее от ее участи. Мы с ней перехитрим Джентльмена. Убежим на Лэнт-стрит…

Но если я это сделаю, она увидит, какая я на самом деле злодейка. Я представила, как рассказываю ей всю правду, и мне стало совсем худо. Нет, не могу я этого сделать. Она слишком доверчивая. Слишком хорошая. Если бы у нее нашелся хоть один недостаток, хоть один душевный изъян! Так нет же. Только это красное пятнышко на груди. От одного-единственного поцелуя. Таким хорошим не место в Боро, им там не выжить!

И как сама-то я появлюсь в Боро – с ней?

Представила, как будет хихикать Джон. Подумала о миссис Саксби. Мод не сводила с меня глаз. Я вколола последнюю шпильку, закрепила бархатную сетку.

И сказала:

– Сон, говорите? Не думаю, мисс. Не думаю, что про меня. Наверное, это был сон про… про мистера Риверса. – И отошла к окну. – Гляньте, а вот и он! Его сигарета почти догорела. Идите скорее, иначе вы его пропустите!

Весь этот день нам обеим было неловко. Мы гуляли вдвоем, но шли порознь. Она протягивала мне руку, я отстранялась. А вечером, уложив ее в постель, перед тем как опустить полог, посмотрела на пустующее место рядом с ней и сказала:

– Ночи сейчас такие теплые, мисс. Не кажется ли вам, что вам лучше спать одной?..

И ушла к себе и легла на свою узкую кровать, где простыни были сырыми, как тесто. И слышала, как она всю ночь ворочается и вздыхает, – и сама я ворочалась и вздыхала. Я чувствовала, что нить, соединившая нас, тянет, тянет меня за сердце – сил нет, и так мне больно было… Раз сто я готова была встать с постели и кинуться к ней, раз сто я говорила себе: «Иди! Чего же ты медлишь! Иди к ней!» Но каждый раз представляла, что будет, если я пойду. Я понимала, что не смогу, лежа рядом с ней, не дотронуться до нее. Не смогу не поцеловать. А поцеловав, я неизбежно захочу ее спасти.

И я удержалась. Я удержалась и на другую ночь, и на следующую. А потом и ночей не осталось: время, которое поначалу тянулось еле-еле, вдруг бешено помчалось вперед, наступил конец апреля. И тогда уже поздно стало что-либо менять.