Текст книги "Маленький незнакомец"

5

Неудивительно, что жизнь в Хандредс-Холле сильно переменилась, став унылой и печальной; надо было привыкать к отсутствию Плута. Смеркалось по-осеннему рано, но и без того дом казался темным и безжизненным, потому что в нем уже не было добродушного пса, бродившего по комнатам. Наши с Родом еженедельные сеансы продолжались; я почти по-свойски входил в дом и порой ловил себя на том, что прислушиваюсь, не раздастся ли стук собачьих когтей по полу. Или же тень в углу покажется Плутом, и тогда кольнет боль мучительных воспоминаний.

Я поделился этим с миссис Айрес, и она сказала, что как-то в дождливый день стояла в вестибюле и отчетливо услышала наверху топотанье собачьих лап. Звук был настолько четким, что она боязливо поднялась на второй этаж и увидела: дождевые капли стучат по искореженной водосточной трубе. Нечто подобное происходило и с миссис Бэйзли. На днях она привычно наварила собачьей еды и поставила миску возле кухонной двери; через полчаса удивилась, что пес все не идет, а потом расплакалась, вспомнив, что его больше нет.

– И вот чего странно, – рассказывала миссис Бэйзли. – Я ить почему это сделала – услыхала, как он спускается по лестнице. Вы ж помните, он кряхтел, точно старик. Вот, ей-богу, слыхала!

Что до Каролины – не знаю, часто ли ей мерещился стук его когтей или сам он в темном углу. Она велела Барретту выкопать могилу в той части парка, где под старинными мраморными надгробиями покоились прежние любимцы семьи. Потом совершила скорбный обход дома и выбросила все миски и подстилки, для удобства пса разложенные во многих комнатах. Однако меня тревожила основательность, с какой она закупоривала собственную печаль. В свой следующий визит после того злосчастного утра, когда я усыпил Плута, я счел непременным разыскать Каролину, чтобы снять горький осадок от нашего последнего разговора. Я справился о ее самочувствии, и она отрывисто ответила:

– Я здорова. – Голос ее был тускл. – Ведь все уже сделано, правда? Простите за грубость в прошлый раз. Я понимаю, вы не виноваты. Теперь все позади. Взгляните, вчера я нашла это в верхних комнатах… – Она показала какую-то древнюю безделушку, завалявшуюся в комоде; о Плуте больше не говорила.

Я недостаточно хорошо ее знал, чтобы лезть с расспросами, но переговорил с ее матерью, которая была уверена, что дочь «сама оправится».

– Даже девочкой Каролина не выказывала своих чувств, – вздохнула миссис Айрес. – Она невероятно благоразумна. Вот почему я вызвала ее, когда Родерика ранили. Знаете, она проявила себя великолепной сиделкой… Вы слышали новость? Утром к нам заглянула миссис Росситер и сообщила, что Бейкер-Хайды уезжают. Они увозят девочку в Лондон, прислуга отчалит на следующей неделе. Бедный Стэндиш, опять его закроют и выставят на продажу. Думаю, все к лучшему. Представляете, если б кто-нибудь из нас столкнулся с этой семейкой в Лидкоте или Лемингтоне?

Новость утешала. Перспектива постоянных встреч с Бейкер-Хайдами грела меня не больше, чем миссис Айрес. Еще радовало, что местные газеты наконец-то потеряли интерес к этой истории. Правда, сплетни еще курсировали, да временами кто-нибудь из пациентов или коллег, знавших о моем небольшом участии в происшествии, пытался поднять эту тему, но я быстренько ее сворачивал, и разговор угасал.

Однако Каролина меня тревожила. Проезжая через парк, иногда я видел ее, но теперь, когда рядом с ней не было Плута, она казалась ужасно одинокой. Если я останавливался, она охотно со мной болтала, все было почти как прежде. Выглядела она по-всегдашнему крепкой и здоровой. Вот только лицо иногда выдавало пережитое за последние недели, – казалось, оно стало еще грубее и некрасивее, словно вместе с собакой ушли остатки ее молодости и оптимизма.

Наступил ноябрь. Как-то на одном сеансе я спросил Родерика:

– Каролина делится с вами своими переживаниями?

Нахмурившись, он покачал головой:

– Она не очень-то к этому расположена.

– А вы не пробовали ее разговорить?

Родерик еще больше нахмурился:

– Наверное, попытаться можно, да как-то все времени нет.

– Нет времени на сестру? – хмыкнул я.

Он смолчал, а я с тревогой отметил, как потемнело его лицо. Родерик отвернулся, словно боясь о чем-то проговориться. Вообще-то, теперь он меня беспокоил не меньше Каролины. Понятно, что для нее не прошла бесследно вся эта история с Бейкер-Хайдами, но меня удивляло, что она и его так подкосила. Дело не в том, что он с головой уходил в работу и был замкнут, – это тянулось уже давно. Было еще что-то; я чувствовал, его тяготит какой-то секрет или даже страх.

Я помнил, в каком состоянии мать застала его в вечер приема. Видимо, тогда-то все и началось. Несколько раз я пытался об этом заговорить, но он отмалчивался или менял тему. Может, надо было оставить его в покое. У меня своих забот хватало: холод принес с собой обычные простуды, вызовы шли один за другим. Но чутье мне подсказывало, что пускать дело на самотек нельзя, и, кроме того, я чувствовал себя в ответе за семейство, чего еще совсем недавно не было. И вот, приладив электроды, я запустил машину и прямиком выложил все свои тревоги.

Его отклик меня ошеломил.

– Стало быть, вот так маменька хранит секреты? – Родерик раздраженно заерзал в кресле. – Что ж, этого следовало ожидать. Что она вам наговорила? Мол, застала меня в панике?

– Вы ее встревожили.

– Господи! Просто не хотел появляться на дурацком приеме! Голова раскалывалась. Я выпил и лег спать. Это преступление?

– Конечно нет. Только в ее изложении…

– Боже ты мой! Она преувеличивает! Вечно что-нибудь выдумает! А вот то, что творится под носом… Все, хватит. Если она считает, что я вот-вот свихнусь, бог с ней. Она не понимает. Никто не понимает. Если б вы только знали…

Он смолк. Опешив от его горячности, я спросил:

– Знали – что?

Было видно, что его подмывает рассказать, но, поборов себя, он ответил:

– Ничего.

Потом нагнулся и сдернул с ноги электроды:

– С этим тоже хватит. Я устал. Толку никакого.

Выскочившие из гнезд провода упали на пол. Родерик сбросил резинки и, не опуская штанину, босиком прошел к столу. На меня он не смотрел.

Предоставив ему дуться, я упаковал машину. На следующей неделе Родерик извинился; казалось, он совсем успокоился, и сеанс прошел гладко. Но к моему очередному визиту опять что-то произошло: переносицу его украшала ссадина, а скулу – здоровенный синяк.

– Не делайте такие глаза, – сказал Родерик. – Все утро сестра гонялась за мной, чтобы приложить кусок сала и бог знает что еще.

Каролина была в его комнате – видимо, дожидалась меня; я подошел к Родерику и развернул его к свету:

– Что случилось?

– Полная глупость, даже неудобно рассказывать. – Он раздраженно высвободился из моих рук. – Ночью пошкандыбал в туалет, а какой-то дурак – то есть я – дверь в комнату оставил нараспашку, вот я и впечатался.

– Он грохнулся без чувств, – сказала Каролина. – И только благодаря Бетти не задохнулся или еще что.

– Ерунда! – буркнул Родерик. – Я сознания не терял.

– Ну да! Лежал как бревно, доктор. А перед тем так вскрикнул, что Бетти проснулась. Бедняжка решила, что нас грабят. Она прокралась наверх, увидела распростертого хозяина и, вот умница, помчалась ко мне. Когда я прибежала, он все еще был в отключке.

– Не слушайте ее, доктор, – нахмурился Родерик. – Она преувеличивает.

– Сам знаешь, что нет, – ответила Каролина. – Мы сбрызнули его водой, чтобы привести в чувство, так он вместо благодарности нас облаял и потребовал оставить его в покое…

– Ладно, ты доказала, что я идиот. По-моему, я сам тебе в этом признался. Теперь можно закончить тему?

Тон его был резок. На секунду Каролина растерялась, но, справившись с собой, заговорила о чем-то другом. Родерик пребывал в угрюмом молчании, а затем впервые наотрез отказался от сеанса, повторив, что устал и толку нет.

– Но это неправда, Род! – изумилась его сестра.

– Кажется, нога моя, – капризно ответил он.

– Доктор Фарадей потратил столько сил…

– Если доктор желает выкладываться ради малознакомых людей, это его дело. Говорю тебе, я устал от всех этих щипков и растяжек! Или мои ноги инвентарь? Вот маленько подлатаем и еще попользуемся, ничего, что они сотрутся до культяшек. Так, что ли?

– Род! Что ты несешь!

– Ничего, – спокойно сказал я. – Если Род не хочет, не надо. Хозяин – барин.

Каролина будто не слышала:

– Но ваша статья…

– Она почти готова. По-моему, Род знает, что главный результат уже достигнут. Сейчас я лишь поддерживаю функциональность мышцы.

Не желая разговаривать, Родерик отошел к столу. В конце концов мы с Каролиной отправились в малую гостиную, где вместе с миссис Айрес в подавленном молчании выпили чаю. Прежде чем уйти, я тихонько спустился к Бетти, которая подтвердила рассказ Каролины о ночных событиях. Она спала без задних ног, но ее разбудил крик, сказала девочка. Спросонья она решила, что ее зовет кто-то из семейства, и пошла наверх. Дверь в комнату Рода была распахнута, а сам он с окровавленным лицом лежал на полу. Он был так бледен и неподвижен, что казался мертвым; Бетти «чуть не заголосила», но собралась с духом и кинулась за Каролиной, вместе с которой они привели его в чувство. Род «бранился и говорил чудное».

– Что именно? – спросил я.

Припоминая, Бетти сморщилась:

– Какую-то чепуху. Околесицу. Словно под наркозом у дантиста.

Больше ничего она рассказать не могла, с тем я и ушел.

Однако несколько дней спустя, когда синяк еще не вполне сошел, но приобрел, по выражению Каролины, симпатичный «желтовато-зелененький» оттенок, Род опять слегка пострадал. Видимо, он снова «пошкандыбал» в туалет и теперь на его пути возникла скамеечка, загадочно покинувшая свое обычное место, о которую он споткнулся, в результате чего упал и повредил кисть. Родерик пытался все это разыграть в лицах, а потом с напыщенным видом «благодушного старика» позволил перевязать его руку. Поведение его казалось странным – я-то видел, что растяжение довольно серьезное.

Позже я поговорил об этом с миссис Айрес. Она тотчас разволновалась и по-всегдашнему стала крутить свои старинные кольца:

– Как вы думаете, что происходит? Мне он ничего не говорит, сколько я ни билась. У него явно бессонница. Хотя сейчас мы все спим плохо… Но его ночные хождения! Это признак болезни, нет?

– Так вы полагаете, он вправду споткнулся?

– А что еще? Когда он лежит, нога его деревенеет.

– Да, это верно. Но откуда взялась скамеечка?

– У него жуткий беспорядок. Он всегда был неряхой.

– Разве Бетти не убирает в его комнате?

Миссис Айрес уловила мою озабоченность, и в глазах ее вспыхнула тревога.

– Неужели это не просто мигрени, а что-то серьезнее?

Я сам об этом думал. Накладывая повязку, я спросил Родерика о его головных болях, но он ответил, что, кроме синяка и ушиба, других хворей нет. Казалось, он говорит правду: вид у него был усталый, но глаза, цвет лица и поведение не выдавали какой-либо немочи. Лишь что-то неуловимое вроде душка или тени меня настораживало. Видя обеспокоенность миссис Айрес, я решил не волновать ее еще больше – я помнил ее слезы в тот вечер после приема. Возможно, мои опасения беспочвенны, сказал я, замяв тему, как это делал сам Род.

Но все же хотелось с кем-нибудь поделиться своими тревогами. Через два-три дня я нашел повод вновь заглянуть в Хандредс-Холл, чтобы поговорить с Каролиной.

Я отыскал ее в библиотеке. Сидя по-турецки на полу, она протирала ланолином кожаные переплеты книг. Работать ей приходилось в полутьме, поскольку отсыревшие ставни покоробились и она сумела приоткрыть лишь один из них. Как и прежде, стеллажи были затянуты белыми полотнищами, смахивавшими на саван. Каролина не удосужилась разжечь камин, в унылой комнате было промозгло.

Казалось, ее приятно удивило мое появление в будний день.

– Посмотрите, какие великолепные издания, – сказала она, показывая темные книги, от ланолина влажно блестевшие, словно очищенные каштаны.

Я присел на табурет.

– Надо признаться, не очень-то я наработала, – сказала Каролина, листая страницы. – Читать гораздо интереснее. Сейчас наткнулась на Геррика, он забавный. Вот послушайте и скажите, что вам это напоминает. – Она раскрыла скрипнувшую обложку и прочла своим низким приятным голосом:

 
Есть будешь языки ягнят,
Пить – молоко их. Для услад
Орехи истолку вослед,
Возьму для масла первоцвет.
Твой стол – холмы, где смотрят вниз
И маргаритка, и нарцисс,
Во время пира сладость нот
Тебе малиновка споет[11]11
  Роберт Геррик (1591–1674) – английский поэт, представитель группы «поэтов-кавалеров». Строфа из его стихотворения «К Филлис, люби меня и будь со мной» (перевод А. Лукьянова).


[Закрыть].
 

– Сгодилось бы для тематической радиопередачи Министерства продовольствия, а? – взглянула на меня Каролина. – Весь набор, за исключением карточек. Интересно, каков на вкус толченый лесной орех?

– Полагаю, это месиво напоминает арахисовое масло.

– Ага, только еще противнее.

Мы улыбнулись. Каролина отложила Геррика и ровными сильными мазками принялась втирать воск в книгу, над которой трудилась перед моим приходом. Я сказал, что хотел бы поговорить о Родерике, и рука ее притормозила, а улыбка погасла.

– Наверное, все это для вас полная неожиданность… Я и сама хотела переговорить… Одно за другим…

Впервые она чуть обмолвилась о Плуте. Каролина опустила голову, ее набрякшие веки казались влажными и странно голыми.

– Род заладил, что с ним все в порядке, но я-то знаю, что нет, – сказала она. – Мама тоже это знает. Скажем, история с дверью: когда это он оставлял ее на ночь открытой? Пусть он отпирается, но он вправду бредил, когда очнулся. Наверное, его мучат кошмары. Всякие звуки мерещатся… – Каролина макнула пальцы в банку с ланолином. – Полагаю, он не рассказывал, как на прошлой неделе ночью влетел ко мне?

– К вам?

Я впервые об этом слышал.

Она кивнула и продолжила работу, изредка взглядывая на меня.

– Род меня разбудил. Не знаю, в котором часу, но была глубокая ночь. Я ничего понять не могла. Он ворвался ко мне и заорал, чтобы я прекратила двигать мебель, мол, я его уже с ума свела! Потом увидел, что я в постели, и позеленел – честное слово, стал желтовато-зелененький, в точности как его синяк. Вы же знаете, его комната почти прямо подо мной; так вот он заявил, что уже битый час слушает, как я что-то волохаю по полу. Он подумал, я решила переставить мебель! Конечно, ему это приснилось. Как всегда, в доме было тихо, словно в церкви. Самое ужасное, что сон показался ему реальнее яви. Еле-еле успокоился. В конце концов я уложила его с собой. Я-то уснула, а вот спал ли он, не знаю. Наверное, до самого утра глаз не сомкнул, все чего-то ждал.

Я задумался:

– Что-нибудь вроде обмороков с ним не случалось?

– Обмороки?

– Может, это был какой-то… приступ?

– То есть припадок? Нет, ничего такого. В школе с одной девочкой случались припадки, это было ужасно. Я бы распознала.

– Приступы бывают разные. Можно понять: увечья, смятение, странное поведение…

– Не знаю, не знаю, – скептически покачала головой Каролина. – Вряд ли. С чего бы им взяться? Раньше-то ничего не было.

– Может, и было. Разве он скажет? Некоторые почему-то стыдятся эпилепсии.

Каролина нахмурилась и снова помотала головой:

– Нет, не думаю.

Отерев руки от ланолина, она завинтила крышку банки и встала. В прорези окна маячило быстро темнеющее небо, комната казалась еще промозглее и мрачнее.

– Господи, тут как в леднике! – Каролина подышала на пальцы. – Помогите мне, пожалуйста.

Вдвоем мы подняли поднос с обработанными книгами и пристроили его на стол. Каролина обмахнула подол и, не поднимая глаз, спросила:

– Не знаете, где сейчас Род?

– Когда я подъезжал, они с Барреттом шли к старому саду. А что? Думаете, надо с ним поговорить?

– Да нет, просто… Вы давно заглядывали в его комнату?

– Давно. Последнее время он к себе не приглашает.

– Меня тоже. На днях, когда его не было дома, я случайно к нему зашла и увидела кое-что… странное. Не знаю, подкрепит ли это вашу эпилептическую версию… Скорее, нет. Пойдемте, я вам покажу. Если Барретт в него вцепился, это надолго.

Идея меня не вдохновила.

– Пожалуй, не надо, Каролина. Роду это не понравится.

– Мы быстро. Я хочу, чтобы вы сами увидели… Прошу вас, идемте. Мне больше не с кем об этом поговорить.

Я сам явился по той же причине, а потому, видя ее тревогу, согласился. Мы вышли в вестибюль и тихо направились к комнате Рода.

Вечерело; миссис Бэйзли уже ушла домой, но, минуя зашторенную арку, мы услышали тихое бормотанье радиоприемника, означавшее, что Бетти в кухне. Глянув за штору, Каролина осторожно повернула ручку двери и сморщилась, когда замок щелкнул.

– Не подумайте, что я все время сюда шныряю, – прошептала она. – Если кто-нибудь войдет, я навру – мол, ищем книгу и все такое. Так что будьте готовы… Вот что я хотела вам показать.

Я почему-то думал, что Каролина подведет меня к заваленному бумагами столу, но она не двинулась с места и показала на дверь.

В стиле всей комнаты дверь была отделана дубовой панелью и, как почти все в доме, пребывала не в лучшем состоянии. Я представил ее новенькой, сияющей красноватым отливом, однако сейчас, хоть все еще импозантная, она потускнела, пошла темными полосами, а кое-где и потрескалась. Но филенка, на которую показала Каролина, несла на себе иную отметину. Примерно на уровне груди виднелось небольшое прожженное пятно – точно такое же осталось на половице нашего затрапезного домика, когда однажды во время глажки мать опустила на пол утюг.

– Что это? – недоуменно спросил я.

– Вот вы и скажите.

Я вгляделся в пятно:

– Случайно подпалили свечой?

– Сначала я тоже так подумала – стол-то недалеко. В последнее время генератор пару раз отказывал, и я решила, что Род не нашел ничего лучше, как передвинуть сюда стол и зажечь свечу. Потом, наверное, уснул или задумался, а свечка прогорела и опалила дверь. Можете представить, как я разозлилась! Я попросила его не идиотничать и больше никогда так не делать.

– А он что?

– Сказал, что свечами не пользуется. Если нет электричества, он зажигает лампу. – Каролина показала на старую керосиновую лампу, стоявшую на бюро у противоположной стены. – Миссис Бэйзли это подтвердила. У нее большой запас свечей, но Род никогда их не брал. Он не знает, откуда взялось пятно. Не замечал его, пока я не показала. Вид у него был… похоже, он испугался.

Я потрогал отметину: гладкая, не мажется, ничем не пахнет. Казалось, она покрыта каким-то налетом или проступила изнутри дерева.

– Может, она здесь давно, а вы просто не замечали? – спросил я.

– Вряд ли, уж я бы заметила. Помните, на первом сеансе я стояла возле двери и бранила Рода – мол, все насквозь прокурил? Пятна не было, точно… Бетти и миссис Бэйзли тоже не знают, откуда оно появилось.

Услышав о Бетти, я призадумался:

– Бетти видела пятно?

– Да, я тайком показала. Она удивилась не меньше моего.

– Может, разыграла удивление? Что, если она сама напортачила, но побоялась признаться? Скажем, случайно подпалила лампой или неосторожно плеснула чистящим раствором?

– В нашем кухонном арсенале нет ничего крепче денатурата и жидкого мыла, – усмехнулась Каролина. – Кому уж знать, как не мне. Нет, Бетти норовистая, однако не врунья… Впрочем, это еще не все. Вчера Род ушел, и я решила еще разок здесь осмотреться. Ничего странного не заметила, пока не взглянула наверх…

Она запрокинула голову; я последовал ее примеру и тотчас увидел отметину на решетчатом потолке, пожелтевшем от табачного дыма. Небольшое бесформенное пятно в точности повторяло то, что было на двери: словно кто-то поднес к потолку свечу или утюг, чтобы опалить, но не прожечь штукатурку.

Каролина наблюдала за мной.

– Хотелось бы знать, как даже самая косорукая горничная умудрится быть настолько неловкой, чтобы испятнать потолок в двенадцать футов высотой? – спросила она.

Я молча посмотрел на нее, затем прошел в комнату и встал под пятном.

– Точно такое же, как на двери? – сощурился я.

– Абсолютно. Я даже притащила стремянку, чтобы рассмотреть. Но тут уже полный кошмар – внизу-то ничего, кроме умывальника. Даже если предположить, что Род поставил лампу на раковину, все равно потолок слишком высоко… Вот так вот.

– Думаете, пятно прожжено? Может, какая-нибудь химическая реакция?

– Что это за реакция, от которой старинная дубовая панель и штукатурка сами по себе прогорают? Я уже не говорю вот об этом – гляньте…

Голова моя слегка кружилась, когда я проследовал за ней к камину, где возле ящика с растопкой стояла массивная старинная кушетка. Стоит ли говорить, что на ее кожаной обивке виднелось точно такое же темное пятно.

– Ну, это уже чересчур, Каролина! Кто знает, как давно здесь эта отметина. Может, искра вылетела из камина… Возможно, и потолок испятнался бог знает когда… Разве заметишь?

– Может, вы и правы, – ответила она. – Очень хотелось бы. Но как быть с тем, что Род врезался именно в эту дверь и споткнулся об эту кушетку?

– Разве он о нее споткнулся? – Я-то полагал, что преградой стала изящная скамеечка для ног. – Господи, она же неподъемная! Как же она оказалась посреди комнаты?

– Именно это меня и интересует. И почему на ней пятно? Словно какая-то метка. Становится жутко.

– С Родериком говорили?

– Я показала ему отметины на двери и потолке, а на кушетке – нет. Он повел себя очень странно.

– То есть?

– Как-то заюлил, будто… виноват, – через силу выговорила Каролина, и я стал понимать ход ее тревожных мыслей.

– Думаете, он сам их наставил? – тихо спросил я.

– Не знаю! – тоскливо сказала она. – Может, во сне?.. Или в припадке, о котором вы говорили… Раз уж он врезался в дверь, которую сам открыл, и сковырнулся о кушетку, которую сам выволок на середину; раз уж он ворвался ко мне в три часа ночи, чтобы я прекратила двигать мебель, то, наверное, мог наляпать и пятна. – Оглянувшись, она понизила голос: – Но коли так, что еще он может натворить?

Помолчав, я спросил:

– Матери сказали?

– Нет, не хочу ее тревожить. И потом, что говорить-то? Подумаешь, странные пятна. Сама не знаю, почему я так завелась… Нет, вру – я знаю. – Она потупилась. – Потому что у нас уже были с ним проблемы. Вы о них знаете?

– Миссис Айрес кое-что рассказала. Сочувствую. Наверное, вам пришлось тяжело.

– Страшное было время, – кивнула Каролина. – Эти его жуткие шрамы, размозженная нога… казалось, он на всю жизнь останется калекой. И самое ужасное, он не старался выздороветь. Просто сидел здесь, о чем-то думал, беспрестанно курил и, по-моему, пил. Когда они разбились, погиб штурман. Наверное, Род винил себя. Хотя в этом никто не виноват… кроме немцев, конечно… Говорят, пилоты всегда очень тяжело переживают гибель экипажа. Тот мальчик был совсем юный – всего девятнадцать, моложе Рода. «Лучше бы погиб я», – говорил брат, тому парню было нужнее жить. Представляете, каково нам с мамой было это слышать?

– Представляю. А позже он такое говорил?

– Мне – нет. Насколько я знаю, маме тоже. Но она боится, что он снова заболеет. Может, из-за своих страхов мы все надумываем? Не знаю… Но что-то не так. С ним что-то происходит. Его будто сглазили. Он же никуда не ходит, даже на ферму. Только сидит здесь, мол, бумаги разбирает. Вон, посмотрите!

Письменный стол и тумбочка возле кресла были скрыты ворохом писем, жировок и толстых тетрадей.

– Он же тонет во все этой писанине! А помочь не разрешает! Мол, у него своя система, мне не понять. Разве это похоже на систему? Бетти – единственная, кому он позволяет сюда входить. Она хоть подметет и вытряхнет пепельницы… Я бы так хотела, чтоб он устроил себе отпуск, съездил бы куда-нибудь. Но нет – нельзя бросить хозяйство. Как будто его присутствие что-то меняет! Имение обречено, что бы он ни делал. – Тяжело опустившись на меченую кушетку, Каролина кулаками подперла подбородок. – Иногда я думаю: бросил бы он все.

Сказано это было устало и буднично; она прикрыла глаза, и вновь я отметил странную голизну ее припухших век.

– Надеюсь, вы не всерьез, Каролина? – оторопел я. – Как вы переживете потерю Хандредс-Холла?

– К этому меня готовили с детства, – почти равнодушно ответила она. – В смысле, я его лишусь, как только Родерик женится. Новая миссис Айрес вряд ли захочет, чтобы золовка-вековуха и свекровь путались у нее под ногами. В том-то вся и глупость. Пока Родди рвет жилы, сводя концы с концами, пока он так измотан, что ему некогда искать жену, до тех пор мы с матерью останемся в доме. В то же время имение высасывает из нас все соки, так что лучше бы тут не оставаться…

Голос ее угас, я тоже молчал, и тишина в этой обособленной комнате стала тягостной. Снова взглянув на пятна, я вдруг понял, что они напоминают ожоги на руках и лице Родерика. Будто в ответ на горести и разочарования хозяина, а может, и всей семьи дом покрывался собственными рубцами несчастья. По телу поползли мурашки, и я поежился, прочувствовав слова Каролины «становится жутко».

– Ну ладно. – Каролина встала. – Зря я вам рассказала. Это наша забота.

– До некоторой степени и моя.

– Вот как?

– Да, коль скоро я почти стал врачом Родерика.

– Но не стали же, – грустно улыбнулась Каролина. – Давеча вы сами сказали: хозяин – барин. Можно подавать это как угодно, но я-то знаю, что вы оказали ему услугу. Вы невероятно любезны, только не надо вам влезать в наши беды. Помните, что я сказала на экскурсии? Дом прожорлив. Он сжирает все наши силы и время. Сожрет и ваши, если позволите.

Я помолчал. Перед моим взором возник мой собственный домишко с его опрятными, непритязательными и совершенно безжизненными комнатами. Скоро я туда вернусь и сяду за холостяцкий ужин: холодное мясо, вареный картофель и полбутылки выдохшегося пива.

– Поверьте, я рад вам помочь, Каролина, – твердо сказал я.

– Правда?

– Да. Я тоже не понимаю, что здесь происходит, но хочу помочь вам разобраться. Рискну пообщаться с прожорливым домом. За меня не волнуйтесь, я, знаете ли, несъедобный.

– Спасибо. – Прикрыв глаза, Каролина широко улыбнулась.

Опасаясь, как бы Род нас не застукал, мы тихонько вернулись в библиотеку. Каролина убрала банку с ланолином, закрыла ставень, и мы, стараясь не поддаваться тревогам, пошли чаевничать с миссис Айрес.

Все последующие дни состояние Родерика не давало мне покоя, но потом – кажется, это произошло в начале очередной недели – вся головоломка сошлась. Или развалилась, это уж как посмотреть. Около пяти вечера я возвращался в Лидкот и на Хай-стрит вдруг увидел Рода. Прежде это не показалось бы чем-то особенным, поскольку он довольно часто наезжал в поселок по хозяйственным делам. Но от Каролины я знал, что теперь он почти не покидает усадьбу, и что-то в его облике молодого сквайра – пальто, твидовое кепи и кожаная сумка, переброшенная через грудь, – внушало тревогу: поднятый воротник, походка да и вся фигура, нахохлившаяся не только из-за зябкого ноябрьского ветерка. Когда я опустил стекло и через дорогу его окликнул, Родерик вздрогнул; могу поклясться, на лице его промелькнул испуг затравленного человека.

Он медленно подошел к моей машине, и я спросил, что привело его в поселок. Оказалось, он приезжал повидаться с Морисом Баббом, крупным застройщиком. Совет графства недавно выкупил последний свободный клочок семейных угодий Айресов и намеревался возвести там жилой массив, а Бабб выступал подрядчиком. Надо было утрясти последние детали.

– Заставил явиться в его контору, как лавочника, – горько вздохнул Родерик. – Попробовал бы он так с отцом! Знает, что мне некуда деться.

Еще больше помрачнев, он запахнул отвороты пальто. Утешить его было нечем. Сказать по правде, новость о застройке меня порадовала, поскольку округа сильно нуждалась в жилье. Вспомнив о его ноге, я спросил:

– Неужто пришли пешком?

– Нет-нет, я на машине – Барретт спроворил немного бензина. – Родерик кивнул на потрепанный черно-кремовый «роллс-ройс» – отличительное авто Айресов, припаркованное чуть дальше. – Я боялся, она скапустится еще по дороге сюда. Это стало бы последней каплей. Но ничего, сдюжила.

Сейчас Родерик напоминал себя прежнего.

– Будем надеяться, она и домой вас доставит, – улыбнулся я. – Вы не торопитесь? Зайдемте ко мне, обогреетесь.

– Спасибо, нет, – тотчас ответил он.

– Что так?

Родерик отвел взгляд:

– Не хочу отрывать вас от дел.

– Пустяки! До вечернего приема еще почти час, об эту пору я всегда бью баклуши. Мы давно не виделись, идемте!

Ему явно не хотелось идти, однако я упорно, но мягко наседал, и в конце концов он согласился зайти «лишь на пять минут». Поставив машину, я встретил его у дверей своего дома. Верхние комнаты были нетоплены, и я провел гостя в смотровую, поставив для него стул возле древней чугунной печки, в которой еще теплились угольки. Я занялся растопкой, а Родерик, сняв кепи и сумку, расхаживал по комнате. На полке он увидел старинные инструменты и склянки, оставшиеся от доктора Гилла. Казалось, настроение его немного улучшилось.

– Вот та самая банка, что стала кошмаром моего детства, – усмехнулся он. – Может, никаких пиявок в ней не было?

– Скорее всего, были, – ответил я. – Пиявок, лакрицу и рыбий жир доктор Гилл считал панацеей. Снимайте пальто, я сейчас.

Из кабинета я принес бутылку и стаканы.

– Только не подумайте, что я взял моду пить средь бела дня, – сказал я. – Но вам явно надо взбодриться, а это всего лишь старый темный херес. Я держу его для женщин, узнавших о своей беременности: одни хотят отметить событие, других требуется вывести из шока.

Родерик улыбнулся, но почти сразу опять попасмурнел.

– Бабб меня уже угостил. Его-то из шока выводить незачем, уж поверьте! Сказал, надо сбрызнуть сделку, а то удачи не будет. Я чуть было не ответил, что ее и так нет, раз я продал землю. Вы не поверите, но деньги, что мы получили, уже почти все разошлись.

Однако он взял стакан и чокнулся со мной. Странно, рука его тряслась. Сделав быстрый глоток, Родерик принялся гонять херес в стакане, пытаясь скрыть дрожь. Я предложил ему сесть и отметил, как напряженно и неуверенно он опустился на стул. Он держался так, словно в нем перекатывались какие-то гирьки, в любую секунду грозившие нарушить его равновесие.

– Вид у вас измочаленный, Род, – мягко сказал я.

Забинтованной рукой он отер губы. Повязка уже запачкалась, на ладони сбившись в гармошку.

– Замотался со сделкой, – ответил Родерик.

– Не принимайте это близко к сердцу. В Англии найдется сотня землевладельцев, которые попали точно в такое же положение и делают то же самое, что и вы.

– Скорее уж, тысяча, – вяло возразил он. – Кого ни встречу из однокашников или однополчан, у всех та же история. Одни уже все прожили, другие вынуждены наниматься на работу. Родители совершенно издергались… Нынче открываю газету: епископ разглагольствует о «бесчестии немца». Почему никто не напишет о «позоре англичанина»? Обычного трудяги-британца, имущество и доходы которого еще с военной поры тают словно дым. В то время как хапуги вроде Бабба процветают, а никому не известные выскочки без роду-племени вроде сволочного Бейкер-Хайда…