Текст книги "Принеси мне их сердца"

Глава 5
Голод словно клинок

Будь я человеком, я бы вошла в свою скромную комнату и немедленно рухнула на кровать с балдахином. По моим подсчетам, почти целый день мы провели в дороге. Но я не человек, поэтому вместо того, чтобы тратить время на сон, я считаю ромбы на потолке и размышляю о своем неизбежном провале.

Восемнадцать. Девятнадцать. Двадцать.

Мне стоило бы бояться. Я храбрилась перед Шорохом, но он прав. Меня ожидает двор, что жесток и беспощаден. И цель, которая весьма опасна. Я должна дрожать в ужасе.

Двадцать один. Двадцать два.

Но страха нет. Я чувствую лишь тошноту. Страх так далек, как лес и прячущиеся в нем волки. Я не испытывала настоящего страха всего три года, а кажется, будто сто. Сто лет – без смерти, без взросления, в блужданиях по лесу и бессмысленном заигрывании с голодными дикими кошками и одержимыми наемниками.

Нет, я не боюсь. Пока нет. Но уверена, что буду.

Двадцать четыре, двадцать пять, двадцать шесть. Один наклон головы, тот же безжалостный птичий наклон, как у Шороха, и темные ромбы на потолке превращаются в глаза. Я так долго воровала в одиночку, приятно было встретить кого-то не менее умелого. Знать, что мир меняется, как и я, сам по себе, неважно, свободна я или нет.

Я открываю окно и смотрю, как солнце ползет по небу. В отличие от леса Ноктюрны Ветрис постоянно находится в движении. Он меняется вместе с солнцем – полдень окрашивает его в снежно-белый, пока вечерние тени еще прячутся в глубоких щелях между зданиями и дорогами, напоминая темные вены. Закат заставляет город краснеть. Господа в кружевных нарядах и изящных шляпах прогуливаются парами и поодиночке, раскланиваются друг с другом, курят длинные сигареты и проверяют карманные часы. Деревья чуть заглушают городскую суету, но звон башенных часов, отбивающих полдень, даже здесь слышен ясно и отчетливо. Нектарницы и журавли кружат рядом друг с другом, и я упиваюсь яркостью их оперения. И ни одной вороны в поле зрения.

Стук в дверь отрывает меня от созерцания заката. Я открываю и вижу накрытый крышкой серебряный поднос с чем-то теплым. Пытаюсь отыскать глазами Реджиналла или Мэйв, но коридор пуст. Забрав поднос в комнату, я поднимаю крышку – рагу из бобов и ягненка с мягким кусочком хлеба. Запах непередаваемый. К тарелке приложена маленькая записка: «Мастерство приходит с опытом».

Почерк И’шеннрии безупречен. Я беру серебряную ложку. Она права – если мне придется неделями есть человеческую пищу, лучше как следует подготовиться. Пробую маленький кусочек, вкус такой же, как я помню, теплый и острый. Просто невероятно – я отправляю очередную ложку в рот, затем еще одну. Ради такого вкуса не страшно принять грядущее возмездие.

Я выдерживаю десять минут, затем боль пронзает меня, словно раскаленное железо. Я плачу. Плачу кровавыми слезами, пока мое бессердечное тело отвергает любое, даже самое маленькое проявление нормальности, человечности. Когда худшее позади, я лежу на прохладном деревянном полу, прерывисто дышу и вновь считаю черные ромбы.

Двадцать семь, двадцать восемь, двадцать девять. Шорох аристократ. И вор. В голове вспыхивает обсидиановая искра, окутанная тайной.

Тридцать, тридцать один. Теперь я тоже аристократка. Беру свой золотой медальон, открываю его и смотрю на кусочек сердца, бьющийся внутри, сильный и жалкий одновременно. Такой маленький. Неполный. Я была неполной слишком долго. Тридцать два. Тридцать три.

Прямо здесь и сейчас, пусть это и больно, – я могу притвориться полноценной. Свободной. Человеком.

Я снова берусь за ложку.

* * *

Оказывается, даже для бессмертного магического раба нет ничего хуже, чем бодрствовать всю ночь.

Наверное, отчасти Бессердечные спят именно поэтому – ведь существует ничтожно мало альтернативных способов убить время или отключить мозг. События дня проносятся у меня в голове хаотичным потоком. Шорох, исполненный самомнения, с его широкими плечами и твердым торсом. Крав, Пелигли. Надеюсь, они в безопасности. Надеюсь, я в безопасности. Боги, надеюсь, это место меня не убьет. А если и так, я бы хотела получить небольшое предостережение. Хотя бы за день – успею сбежать со всеми этими чудесными платьями, которые мне купила И’шеннрия, но этого времени не хватит, чтобы избавиться от чувства вины.

В окна заглядывает солнце, и я понимаю, что потратила всю ночь на тревоги. Я сажусь, чтобы вновь посмотреть на рассвет, который сегодня еще роскошнее, чем вчера. Никогда от этого не устану. Сколько рассветов мне осталось, интересно? Сколько еще я смогу увидеть, прежде чем голод заставит меня кого-нибудь убить? Прежде чем совершу одну-единственную ошибку и расплачусь за это смертью?

– Не будь плаксой, – шепчу я самой себе. – Ты же справлялась в лесу.

У меня будет тысяча рассветов. Я буду контролировать голод, говорить правильные слова, завоюю внимание принца, получу его сердце и покончу с этим.

Я жду до тех пор, пока не слышу возню на кухне, и лишь тогда вылезаю из кровати. Надеваю прекрасное белое льняное платье и прячу медальон под воротник. На лестнице меня встречает чудовищно вкусный запах свежего хлеба с маслом. Боги – как давно я не чувствовала запах свежеиспеченного хлеба? Ноктюрна никогда не ела ничего кроме овощей и пшеничных лепешек.

Посреди гостиной располагается впечатляющий массивный стол. И’шеннрия в сиреневом платье с рюшами до самого подбородка, надежно скрывающими шрам на шее, уже сидит с одного конца. Она делает мне знак занять место напротив. Стол такой длинный, и мы так далеко друг от друга, что меня невольно разбирает смех.

– Что-то смешное? – приподняв бровь, интересуется И’шеннрия.

– Меня просто умиляет стремление ветрисианцев перекрикиваться через стол.

– Это не так, – холодно отвечает И’шеннрия. – Я просто не считаю нужным сидеть рядом, чтобы контролировать тебя.

Ну конечно, не считает. Какой человек в своем уме захочет есть рядом с Бессердечной? Неважно, насколько она сдержанна и титулована, неважно, насколько хорошо она владеет собой, она все равно боится. Нет необходимости заявлять об этом вслух, я и так это чувствую.

Мэйв входит и накладывает несколько ложек теплой кукурузной каши мне в тарелку, трет сверху шоколад и украшает все это великолепие ягодами. И’шеннрия кладет рядом со мной платок и заявляет, что я не уйду до тех пор, пока не опустошу тарелку. Язык покалывает в предвкушении восхитительного вкуса человеческой еды, и лишь тело протестует. Я отправляю немного сладкой каши в рот, осознавая, что каждая порция повлечет за собой очередной приступ боли. Стараюсь наслаждаться малейшими оттенками вкуса, но мучения начинаются почти мгновенно. Голод требует сырой плоти, но я заставляю его замолчать и отправляю ложку за ложкой в рот, пока тарелка не оказывается пуста, а желудок не сжимается от боли.

Судорожно вцепившись в стул, я отчаянно мечтаю выйти, но И’шеннрия гоняет меня по родословной знатных фамилий, танцевальному этикету, истории правления д’Малвейнов. Допрос дает моему агонизирующему сознанию возможность переключиться, но внимание ослабевает от вспышек боли. Это самое большое количество человеческой еды, съеденной мной за раз, и тело меня ненавидит. Я не могу позволить Мэйв видеть меня плачущей – И’шеннрия держит ее поблизости, испытывая меня на прочность, проверяя, обнаружу ли я свою суть, сдавшись боли. Мэйв озабоченно спрашивает, что случилось, но И’шеннрия придумывает какие-то отговорки о том, что я неважно себя чувствую.

В конце концов И’шеннрия приказывает Мэйв уйти. Едва за ней закрывается дверь, я, тяжело дыша, хватаю платок и судорожно вытираю лицо, торнадо боли медленно выходит со слезами.

– Семь минут, – объявляет И’шеннрия, поглядывая на песочные часы в углу комнаты. – Завтра стремимся к десяти. Чем дольше ты сможешь вытерпеть, прежде чем извиниться и выйти из-за стола, тем менее подозрительной будешь выглядеть. И твоя маска слетает слишком часто – учись справляться с болью, не корчась.

– Просто обожаю повторяющуюся агонию, – мычу я, демонстрируя ярко-красный платок. – Надеюсь, вы придумаете достойное объяснение для того, кто будет это стирать.

Мы заходим в гостиную, где Реджиналл уже сдвинул всю мебель так, чтобы я могла практиковать поклоны и реверансы в ботиночках на тонких каблучках (один для мужчин, один для женщин и особенный вариант для приветствия тех и других разом). Я приседаю до тех пор, пока колени не начинают ныть, а спина раскалываться, практикуюсь в простейших действиях – бесшумный поворот дверной ручки двумя пальцами, подъем по лестнице в юбках с прямой спиной и с двумя декоративными хрустальными шарами на плечах – до тех пор, пока солнце не заглядывает в гостиную с прощальным поцелуем. Занятый уборкой Реджиналл то и дело ходит мимо, и, хотя старается не встречаться со мной глазами, он все-таки следит за нами. Когда окончательно темнеет, Реджиналл стучит по дверному косяку. Из-за внезапного шума я роняю хрустальные шары, и оба с тяжелым стуком падают на пол.

– Только не снова! – восклицает И’шеннрия. – Подбери и начинай с дальнего конца комнаты.

– Эти туфли ужасны, – выдыхаю я. – И мое плечо…

– Заново, – требует она и поворачивается к Реджиналлу. – Что?

– Прошу прощения за мое вторжение, миледи, но, судя по песочным часам, прошло тринадцать часов. Возможно, юной леди было бы неплохо передохнуть.

И’шеннрия смотрит на меня, затем на мою грудь, ее взгляд направлен туда, где должен быть медальон.

– Нет, – в конце концов заявляет она. – Она продолжит.

– Миледи…

– Пожалуйста, помоги Мэйв с ужином, Реджиналл, – обрывает И’шеннрия. Он кивает и уходит.

– Дорогая тетушка, – цежу я сквозь зубы. – Мне нужна всего секундочка…

– Леди И’шеннрия. Нет времени. – Она подталкивает меня вперед, подавая знак идти. – Ты едва коснулась поверхности того, что необходимо узнать, и я бы сказала, справилась с этим плохо. Ты не обладаешь естественной грацией, и чувства баланса у тебя нет. И это не считая того факта, что ты, кажется, ни разу в жизни не двигалась по прямой линии…

Мои ноги дико трясутся. Меня хватает на три шага, прежде чем я поскальзываюсь и падаю.

– Почему это так сложно для тебя? – рявкает она. – Нет ничего проще правильной ходьбы.

Разорви ей глотку, – врывается голод в мои мысли. Я чувствую, как зубы удлиняются, касаясь губ, – измождение плохо на меня влияет. Мне нужно поесть. Горло И’шеннрии кажется таким аппетитным.

– Верите вы или нет, – выдыхаю я, – но монстры тоже устают.

И’шеннрия поднимает с ковра хрустальный шар. Затем поворачивается к полке, где стоят еще семь сфер: первая из обычного стекла, вторая из камня, третья медная, усеянная маленькими шипами. По сфере на каждый этап обучения искусству себя держать, через которое проходят отпрыски знатных фамилий. Так она говорила. И’шеннрия тянется к сфере, стоящей в самом конце, – из черного железа с острыми, как бритва, гребнями, густо покрывающими поверхность.

Она ставит сферу передо мной.

– Нет, хватит. Мне нужно поесть, – мычу я сквозь стиснутые зубы, – сейчас же.

– Я покормлю тебя, – соглашается она. – После того, как ты пройдешь, не уронив этот шар.

Острые края сферы ехидно поблескивают.

– Я абсолютно уверена, что говорила об этом в карете, – мычу я, – я становлюсь… неуправляемой в состоянии голода.

В ее глазах проскальзывает страх, но она лишь сильнее выпрямляет спину.

– А я тебе говорила – что будут моменты, когда придется держаться куда дольше. Ты должна превозмогать.

А ты должна умереть, – возражает голод, бушующий, точно языки пламени вокруг пропитанных маслом дров. Я сражаюсь с внезапным порывом вцепиться в нее. Перед глазами пелена – все, на чем я могу сосредоточиться, это ее кожа. Жар ее тела словно русалочья песня для моего истерзанного нутра. Голод ощущает запах ее страха, ее плоти.

– Да, ты Бессердечная, Зера, – говорит И’шеннрия. Ее голос звучит словно издалека, как из-под воды. – Но прежде всего ты леди. Убери эти клыки.

– Я… не могу…

– Можешь, – возражает она. – Докажи мне, что ты больше, чем твой голод. Докажи, что внутри ты все еще остаешься человеком.

Я цепляюсь за свою человечность – за то малое, что еще остается в целости и сохранности под моими юбками, в моих шутках. Я всегда держалась за надежду, но голод, поселившийся в зияющей на месте сердца дыре, смеется над моими чаяниями.

Ты ничто, – шепчет он. – Просто животное, снедаемое голодом. Тебе никогда не сбежать от того, что ты сделала.

Меч отца упирается мне в бок. Я с трудом вспоминаю его лицо, лицо матери. Больше не могу вспомнить их голоса. Какой смысл вновь становиться человеком, если у меня не осталось ничего, кроме скудных воспоминаний.

Где бы твои родители ни пребывали после смерти, они наверняка ненавидят тебя за то, что ты стала причиной их гибели.

– Зера! – рявкает И’шеннрия. – Ты моя племянница. И я жду, что ты будешь выполнять мои указания.

Несмотря на голодный туман, мое отсутствующее сердце пронзает острая боль. Племянница. Семья. Она мне не родственница, но готова ею притвориться. Согласна называть меня частью семьи несмотря на то, что я одна из тех, кто ее уничтожил. Три года мучений ничто по сравнению с ее десятками. По сравнению с И’шеннрией я такая слабая. Она рассчитывает на меня. Крав, Пелигли. Все они рассчитывают.

Мое собственное сердце на меня рассчитывает.

Я закрываю глаза и огромным внутренним усилием загоняю голод вглубь, острые клыки превращаются в человеческие зубы, глас монстра меркнет.

Я заставляю себя встать на ноги, беру шар и аккуратно, стараясь не касаться лезвий, устраиваю его в изгибе плеча. Я человек. Я И’шеннрия. Лезвия кусаются, и весьма ощутимо. Стоит оступиться, всего лишь покачнуться, и они вонзятся в кожу. Я осторожно делаю десять шагов. Одиннадцать, двенадцать – мои лодыжки протестуют, я покачиваюсь, и лезвия сферы вгрызаются в меня. Теплая кровь стекает по коже. Но хуже всего не боль – а мое сознание. Оно измучено, забито правилами и жестами под завязку. Я ничего не ела. Мысли плавают, будто летнее марево. Каждый шаг должен быть совершенным. Но голод все еще грызет меня изнутри, точно запертый в клетке.

Тринадцать шагов. Четырнадцать. Лезвия ранят меня, инстинктивно хочется сбросить шар раз и навсегда. Я почти дошла до конца комнаты. Шестнадцать. Шестнадцать лет человеческой жизни – забыты, потеряны. Восемнадцать, девятнадцать – у меня вырывается вздох, когда лезвия врезаются глубже. Мне должно быть девятнадцать лет. Еще один шаг, последний.

Двадцать.

Мой двадцатый год – на свободе. Это единственное, чего бы мне хотелось.

Я тянусь к книжной полке и хватаюсь за край, чтобы устоять. Колени дрожат так сильно, словно пол уходит из-под ног. Звук приближающихся шагов, и укус лезвий ослабевает, когда их вытаскивают из меня. И’шеннрия разглядывает меня, держа в руке окровавленный железный шар. В ее глазах слабый отблеск тепла.

– Отлично, Зера.

После стольких часов безжалостного «недостаточно хорошо» эти слова слаще меда. Я жадно впитываю их и, собрав остатки сил, расплываюсь в улыбке. Но едва она уходит, чтобы принести еду, я тут же падаю на ближайшую кушетку, пытаясь унять боль. Входит Реджиналл со щеткой в руке.

– Может, вам немного отдохнуть в постели, мисс?

От голода я готова наброситься на него и сожрать. Мысленно облекая слова и чувства в связную речь, мне удается отвлечься, но ненадолго.

– Я-я приняла бы твое предложение, если бы была ленивой, безалаберной натурой.

Получается вяло, но он кивает.

– Разумеется, мисс. Я понял, что вы не такая, по тому, как сегодня утром вы вывалили на кровать все содержимое своего шкафа.

Я смеюсь, и узел гнетущих эмоций внутри постепенно сам по себе развязывается. Мы молчим, тройная луна за окном тускнеет на фоне огней Ветриса, где каждое окно – сияющий золотой квадрат. Несмотря на всю свою подозрительность и ненависть, людям удивительно хорошо удается творить красоту.

Я чувствую, как плоть регенерирует, порезы на плечах должны быть отлично видны Реджиналлу. Паника хватает меня за горло, но я делаю все, чтобы голос звучал ровно.

– Реджиналл, ты не мог бы принести мне шаль?

Он подчиняется и вскоре возвращается с шелковой шалью. Я набрасываю ее на плечи, он улыбается.

– Вам очень идет, – говорит он, и я ерзаю на диванчике.

– Это странно, что, когда меня называют милой или симпатичной, мне становится не по себе?

– Все мы чувствуем себя немного не в своей тарелке, когда нас оценивают лишь по физической привлекательности, – спокойно отвечает он.

– Ты мудрый человек, – восхищаюсь я.

– Боюсь, что нет, мисс. Просто я очень стар.

В его глазах та же усталость, что и у И’шеннрии. Как много он повидал? Наверное, он тоже пережил Пасмурную войну.

– Где ты был, Реджиналл, – спрашиваю я, – во время войны?

– Воевал, мисс.

– На чьей стороне?

Он молча отгибает часть костюмного воротника. Щупальца похожего на цветок шрама поднимаются от груди до самой шеи. Я узнаю этот шрам – как не узнать? Мне доводилось видеть такой лишь раз, на другом Бессердечном ведьмы. Бывшем Бессердечном. Подобные шрамы, напоминающие цветок, расцветают на груди после того, как сердце возвращается на место и мы вновь становимся смертными. О таком шраме на собственной груди я мечтаю уже много лет.

– Ты Бессе…

– Был им. – Его взгляд спокоен. – Тридцать лет назад я был человеком, а потом не был. Поэтому воевал. И в конце концов, когда мертвецов стало больше, чем детей на улицах, моя ведьма, как и обещала, вернула мне сердце и наложила на себя руки.

У меня перехватывает дыхание.

– Почему?

– Я не уверен, мисс. Но она убила многих за время войны, и это съедало ее до тех пор, пока она не нашла освобождение в смерти.

Мое собственное чувство вины захлестывает меня. Пятеро мужчин. Один молодой, один старый… Я тут же отбрасываю его, пока оно не пустило корни.

– Я знаю, – с улыбкой говорит он. – Леди И’шеннрия рассказала мне, только мне и никому больше.

– Зачем она наняла вас, если вы были Бессердечным? Она ненавидит таких, как мы.

Он поджимает губы, осторожно подбирая слова.

– Я верю, что все эти тридцать лет она пытается осознать те вещи, которые убили ее семью. Отыскать смысл всего этого, смысл войны. Когда кто-то теряет так много, он отчаянно пытается понять почему.

Я молчу, между нами лишь звук песочных часов, а затем…

– Итак, ты свободен. Можешь идти куда угодно – так почему остаешься здесь? В Ветрисе ненавидят ведьм. Если тебя обнаружат…

– Вы когда-нибудь убивали человека, мисс?

Безмолвные крики бандитов звучат у меня в ушах. Я не могу пошевелиться. Реджиналл улыбается, уже добрее.

– Убивали. Значит, вам должно быть известно, как это ужасно. Голод, бушующий в крови, и бойня, и гаснущий огонек в чужих глазах.

Воспоминания внезапно ослепляют: кровь, стекающая по рукам, я слизываю ее и смеюсь, череп под моей ладонью и тяжелый камень, которым я его проломила, осколки костей и каменная крошка…

Реджиналл кладет руку мне на плечо, вытаскивая из тьмы.

– И вы также должны понимать, что голод – это не вы. Не стоит путать зло с собственными мыслями и чувствами. Я прекрасно помню, что нет ничего хуже для Бессердечного, чем считать, что тьма – часть его собственной души.

– Что же это тогда? – быстро спрашиваю я. – Голод.

– Не знаю. Мы говорили об этом друг с другом, на войне. Некоторые думали, что магическое проклятье. Другие считали, что это темные человеческие инстинкты, с которыми нельзя совладать. Я не могу точно сказать, что это, – но знаю, что голод существует, и он жесток. – Реджиналл подходит к каминной доске, рассеянно вытирая пыль с песочных часов. – Я буду помогать И’шеннрии в предотвращении надвигающейся войны до последнего вздоха. Лишь так я могу искупить все, что натворил, ради этого я здесь. А вы ради чего, мисс?

– Ради своего сердца.

– И?

– Ради того, чтобы остановить войну.

– И все? – Реджиналл улыбается, и я готова поклясться, что он все знает. Знает, что мои слова – полуправда, которую я осознаю, лишь произнеся вслух. Я хочу свое сердце, сердца моих друзей и свободу. Мне нужны все эти вещи. Но даже их недостаточно. Ничто не заполнит пустоту, зияющую бездну, ледяной вакуум на месте той девушки, которой я когда-то была. Счастливой, невинной. У которой была семья. Девушки, верящей в доброту мира.

Девушки, которая знала, что такое любовь.

Реджиналл идет к выходу и останавливается на пороге, чтобы поклониться.

– Надеюсь, вы найдете то, что ищете, мисс.

Глава 6
Змеиное гнездо

Трех дней недостаточно.

Мы тренируемся ночью – И’шеннрия жертвует сном, чтобы заниматься со мной. По мере практики с острым шаром раны появляются все реже и реже. Однажды я заканчиваю упражнение вообще без порезов, поднимаю кулак в «неподобающем леди» жесте, и она улыбается. И’шеннрия досыта кормит мой голод, так что он лишь слегка ворчит, когда она учит меня танцевать: слишком нервничает, чтобы прикасаться ко мне, и назначает моим партнером Реджиналла. Она сидит возле арфы, наигрывая прекрасные мелодии, к которым мне необходимо выучить каждый пируэт. Я бы соврала, если бы сказала, что двигаюсь грациозно, но мне довольно неплохо удается попадать в ритм – один из плюсов того, что, кроме тренировок с Кравом на мечах, в лесу больше нечего было делать, – это означает, что я в состоянии связать движения между собой, но очарование и плавность в них отсутствуют. «Словно дуб, раскачиваемый бурей», – фыркает И’шеннрия.

Она прекрасно разбирается в живописи, музыке и танцах. Леди приглашает нескольких аристократов, включая барона д’Голиева, пообедать с нами, чтобы у меня была возможность научиться вести себя должным образом без удушающего надзора королевского двора. Гости задают мне вопросы, на которые я неуклюже отвечаю, скользя пальцами по четырем ложкам, выложенным для одного только супа. После обеда они перемещаются в гостиную пить чай с шоколадом, по очереди играют на арфе и демонстрируют последние наброски природы. Но по сравнению с набросками И’шеннрии их работы скорее напоминают детские каракули. Даже речь у нее изысканнее и остроумнее и в каждом вызывает интерес. Она образцовый представитель аристократии, по крайней мере, той аристократии, которую я себе представляла до приезда сюда.

Я начинаю осознавать, как много она потеряла, когда слышу теплые истории о красоте и величии Рейвеншаунта, лорда И’шеннрии, о том, как идеально они подходили друг другу, каким галантным и добрым он был. И’шеннрия терпеливо выслушивает каждого, и ее взгляд в эти мгновения теплее, чем когда бы то ни было. А мне остается лишь сгорать от стыда и разглядывать собственные руки. Стыда за то, что такие, как я, столько у нее отняли.

Меня охватывает желание учиться. Чтобы она гордилась мной, неважно, насколько это труднодостижимо.

Постепенно, благодаря ее дару преподавания, обеды становятся все менее неловкими. Я говорю лучше, и некоторые даже смеются над моими шутками. Начинаю правильно использовать маленькие ложки для холодных супов и большие для горячих. На смену нетерпеливому ожиданию, пока Ноктюрна меня излечит, приходит четкое понимание моего болевого порога. Я словно танцую на острие ножа до тех пор, пока слезы не готовы вот-вот политься из глаз. Я тщательно обставляю свои отлучки в уборную, – в перерывах между подачей блюд, но до десерта. И хотя я не умею играть на музыкальных инструментах или рисовать, И’шеннрия заставляет меня петь для всех. Когда она спросила, есть ли у меня таланты, я ответила, что немного пою. Убедившись воочию, она, видимо, решила, что получается сносно. После скромных аплодисментов барон д’Голиев заявляет, что у меня самый прекрасный голос, что он слышал с тех пор, как королева Колисса была в моем возрасте, но никто не воспринимает это всерьез, поскольку все знают, как он любит налегать на авелишский бренди после обеда.

Я топлю сомнения, стыд и страхи в озере обучения. В странном, необъятном озере превращения в Зеру И’шеннрию, племянницу леди.

Утро Весеннего Приветствия наступает чересчур быстро. Рассвет пробивается в окна, кровоточа багровым и льдисто-голубым, но даже его красота не может отвлечь меня от истины – я не готова. Ничто не имеет значения. Время каким-то образом для меня исчезает, а затем появляется вновь с пугающей пунктуальностью. Время пришло. Я должна быть готова. Очень скоро мне придется притворяться, если и не ради королевского двора, то ради ведьм, чья жизнь висит на волоске, и ради моего сердца.

Я умирала десятки раз. Мне уже тошно от одних мыслей об этом. Но в конце концов в этой безмолвной войне между мной и королевским двором у меня есть одно преимущество. Они не могут убить меня. Могут унижать, насмехаться, рвать на части. Но не могут убить. На это способны лишь мои собственные ошибки.

Только я могу это сделать.

Это слегка успокаивает: хоть немного контроля в головокружительном сумасшествии этой пляски.

Я смотрю на свое отражение в окне, на соломенно-золотистые волосы, аккуратно подрезанные до плеч, и вздергиваю подбородок. Все решится сегодня, в следующие несколько часов. Если дебют провалится, то все кончено.

Мой единственный шанс на свободу будет упущен.

Мэйв наполняет ванну, добавляя туда бутоны черных роз и палочки корицы. Я с облегчением погружаюсь в воду, позволяя приятному запаху успокоить расшатанные нервы. Весьма знакомому запаху – волосы и одежда И’шеннрии пахнут точно так же, и я даже слегка горжусь тем, что мне позволено пользоваться тем же ароматом. Когда тело обсыхает, Мэйв наряжает меня в великолепный розовый наряд цвета сакуры, настолько прекрасный, что, едва я касаюсь пальцами шелковых оборок, волнение на мгновение улетучивается. Затем Мэйв приступает к укладке волос, подхватывая спутанные локоны скрюченными, медлительными пальцами. Она возится дольше, чем я живу на этом свете, но эффект поразителен; из десятков косичек получается роза, элегантно переходящая в пучок. Она пытается закрепить всю конструкцию сеткой из шпилек, украшенных камнями, но из-за усталости шпильки все время выпадают.

– Этого вполне достаточно, Мэйв. – И’шеннрия вплывает в комнату. – Дальше я сама.

Мэйв отвечает легким кивком и выходит, закрывая за собой дверь. Остаемся лишь я, И’шеннрия и отблески солнца на кварцевых шпильках.

– Вы не обязаны, – говорю я. Руки ее не дрожат, но губы крепко сжаты.

– Не глупи. Это не так уж трудно. – Она плотно закрепляет прическу. Конечно, никто не принуждает ее ко мне прикасаться – в противном случае она ни за что не стала бы этого делать. И’шеннрия выпускает несколько прядок за ушами и смотрит на меня в зеркало.

– Ты ела?

– Те прекрасные сырые потроха внизу? Да.

Она тут же переключается на допрос.

– Никогда не бери мужчину за руку, если он предлагает ее…

– …вечером, – заканчиваю я. – За стол женщины усаживаются первыми.

– В каком порядке? – торопливо перебивает она.

– Согласно титулам, с поправкой на возраст. Самая пожилая и родовитая садится первой, но только если она замужем. Незамужние садятся последними.

– Что означает – незамужние шестнадцатилетние дамы вроде тебя всегда будут садиться последними.

Она протягивает мне тюбик розовой помады и наблюдает, как я накладываю ее. Не слишком много, и только по центру губ.

– Гораздо лучше, чем во время первой попытки, – заявляет И’шеннрия. Ее губы тронуты пурпурным, а полоски шрамов замаскированы пудрой. Она выглядела бы спокойной и собранной, если бы не побелевшие костяшки пальцев на руках, которыми она держится за спинку моего стула. Многие жизни висят на волоске. Я понимаю это. А она понимает еще лучше меня. Мы обе осознаем это, в молчании разглядывая в зеркале свою боевую раскраску.

– Я до сих пор помню свое Весеннее Приветствие, – мягко говорит И’шеннрия.

– Я не готова, – признаюсь я. Она грустно улыбается.

– Я поделюсь с тобой одним секретом: никто по-настоящему не бывает готов.

– Миледи! – кричит Реджиналл. – Карета прибыла!

Мое лицо в зеркале принимает жуткий зеленоватый оттенок. И’шеннрия замечает это, и я готовлюсь к приказу нанести побольше румян или взять себя в руки, но вместо этого вдруг ощущаю на плече мягкую, сильную руку. Ее руку.

– Они будут не замечать тебя. Попытаются уверить, что ты недостаточно хороша. Это ложь. Ты И’шеннрия. Ты всегда будешь достаточно хороша.

Сильные и правдивые слова – настолько сильные, словно предназначены вовсе не мне. Возможно, она собиралась сказать это собственным детям, когда-нибудь. Своей собственной дочери, в ее Весеннее Приветствие.

Я бросаю в зеркало последний взгляд. Оттуда на меня смотрит девушка с белой, точно бумага, кожей и светлыми волосами. С золотым кулоном в форме сердца на шее. Чересчур сжатые губы в центре тронуты розовым. Голубые глаза очерчены темной подводкой, две линии, по ветрисианской моде, спускаются вдоль скул. У нее родинка под челкой, которая ей совершенно не нравится, но еще больше она переживает по поводу зубов, а точнее острых клыков, которые вылезают, когда она голодна.

Она молода. Испугана. Она играет роль. Играет в весьма опасную игру.

Она Бессердечная.

И’шеннрия помогает мне подняться, крепко сжимая локоть. Даже не представляю, сколько ей потребовалось усилий, чтобы проглотить собственный страх и дотронуться до меня не один, не два, а целых три раза. Мы проходим по дому, спускаемся по лестнице, минуем портрет привлекательного лорда И’шеннрии и выходим на улицу к карете. Эта куда вычурнее, чем дорожный экипаж, доставивший меня в Ветрис, – черные бархатные кисточки украшают лошадей, а колеса отделаны медью. Сидящий на козлах Фишер выглядит гораздо старше в черном костюме и шляпе с перьями. Хотя даже парадный костюм меркнет в сравнении с его застенчивой улыбкой.

– Выглядите сногсшибательно, мисс.

– Если повезет, у всех глаза повыпадут, – несмотря на пересохшее горло, отвечаю я. И’шеннрия открывает дверь экипажа, и я забираюсь внутрь. Но тут же высовываю голову из окна, в моем голосе звенит отчаяние.

– Я надеялась, вы не бросите меня на растерзание волкам.

– Весенние Невесты и Женихи прибывают самостоятельно. – И’шеннрия выдерживает мой взгляд. – Не забывай, чему я тебя учила. Делай то, что скажет Главный распорядитель. Изо всех сил старайся вести себя учтиво. Я попробую навестить тебя, когда все завершится.

Ее слова настолько отрывисты, настолько окончательны. В каждом из них сквозит невысказанное дополнение: «Если не провалишь все дело».

«Если тебя не рассекретят и тут же не убьют за то, кто ты есть».

Я выдавливаю улыбку, но та выглядит чересчур натянутой.

– Если меня постигнет «уничтожение», вы хотя бы придете на похороны? Не могу обещать напитков, или еды, или даже других гостей, на самом деле. Но я была бы рада.

– Ты справишься, – говорит И’шеннрия строго.

Фишер припускает лошадей рысью, и гравий хрустит под колесами кареты. Я наблюдаю, как И’шеннрия, и Мэйв, и Реджиналл уменьшаются в размерах. Вскоре остаются лишь тихие крики нектарниц на деревьях, растущих вдоль дороги, и мой непрекращающийся мысленный вопль. Аристократы, прогуливающиеся со своими возлюбленными и питомцами, останавливаются и показывают на мою карету. Я вспоминаю господ, которые сплетничали за забором в день моего приезда, и борюсь с желанием сползти вниз по сиденью. Может, принадлежность к роду И’шеннрии – всего лишь мое прикрытие, но я не позволю попирать имя этой семьи.