Текст книги "Долгая дорога домой"

Сару Бриерли
Долгая дорога домой

© Saroo Brierley, 2013

© Deposit Рhotos, yellek / spotmatikphoto, обложка, 2015

© Hemiro Ltd, издание на русском языке, 2015

© Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», перевод и художественное оформление, 2015

* * *

Посвящается Гудду

Пролог

Их нет.

Я мечтал об этом дне целых двадцать пять лет. Пока рос в другой части земного шара, с новым именем и в новой семье, я всегда гадал, смогу ли когда-нибудь снова увидеть маму, братьев и сестру. А теперь я здесь, стою возле ветхого дома в бедном районе маленького пыльного городка в Центральной Индии – месте, где я рос. Никто здесь не живет.

Последний раз я был здесь, когда мне было пять.

Дверь с оторванными петлями кажется намного меньше, чем мне запомнилось с детства, – теперь мне пришлось бы пригнуться, чтобы войти. Стучать смысла нет. Через окно, равно как и через щели в знакомой осыпавшейся каменной стене, я могу разглядеть крошечную комнатушку, где ютилась моя семья, потолок, которого я теперь чуть ли не коснусь головой.

Этого я больше всего и боялся: когда я наконец-то после долгих лет поиска найду свой дом, моих родных там не окажется. Мне едва удалось справиться с нахлынувшим страхом.

Уже который раз в жизни я теряюсь и не знаю, что делать. Только сейчас мне тридцать и в кармане есть деньги и обратный билет домой, но чувствую себя так же, как на железнодорожном вокзале много-много лет назад, – становится трудно дышать, мысли путаются, и я жалею, что не могу изменить прошлое.

И тут рядом открывается дверь. Из соседней (не такой убогой) квартиры выходит женщина в красном платье, на руках она держит ребенка. Видно, что она сгорает от любопытства. Я похож на индийца, но моя европейская одежда совсем новая, а волосы аккуратно подстрижены – я, вне всякого сомнения, нездешний, иностранец. Но хуже всего то, что я не знаю языка, поэтому, когда она заговаривает, могу лишь догадываться, что она интересуется, что мне здесь нужно. Я почти не помню хинди, к тому же не уверен, что смогу правильно произнести даже те немногие слова, что знаю. Я поясняю:

– Я не говорю на хинди, я говорю по-английски.

И с изумлением слышу в ответ:

– Я немного говорю по-английски.

Я указываю на брошенную квартиру и перечисляю имена тех, кто когда-то там жил:

– Камала, Гудду, Каллу, Шекила. – Потом указываю на себя и добавляю: – Сару.

На сей раз женщина молчит. И тут я вспоминаю, что мама кое-что дала мне еще в Австралии, как раз для подобного случая. Я роюсь в дорожной сумке и достаю лист бумаги формата А4 с моей детской фотографией. Я опять указываю на себя, а потом говорю:

– Маленький, – и, указывая на мальчика на фото: – Сару.

Я пытаюсь вспомнить, кто жил рядом с нами, когда это еще был мой дом. Жила ли какая-то девочка, которая теперь выросла и превратилась в эту женщину?

Она переводит взгляд с фотографии на меня. Не уверен, что она поняла, но на этот раз она нерешительно произносит по-английски:

– Люди… не живут… сейчас, – говорит она.

И несмотря на то, что она констатирует то, что и так очевидно, ее слова бьют меня как обухом по голове. Кружится голова. Я продолжаю стоять перед ней, не в состоянии пошевелиться.

Я всегда знал: даже если мне удастся найти дорогу домой, может оказаться, что моя семья переехала. За то короткое время, что я с ними жил, мы не раз переезжали с места на место – беднякам не приходится выбирать, где жить, а моя мама вынуждена была браться за любую работу.

Подобные мысли начинают вылезать из тех уголков подсознания, куда я их загнал. Я даже предполагаю, что моя мама умерла, но тут же отмахиваюсь от этой мысли.

К нам подходит какой-то мужчина, поэтому я вновь повторяю, как мантру, имена мамы – Камала, братьев – Гудду и Каллу, сестры – Шекила, и свое – Сару. Он уже собирается что-то ответить, как подходит еще один человек и перехватывает инициативу.

– Да? Чем могу помочь? – на безукоризненном английском говорит он.

Он первый, с кем я могу общаться на понятном мне языке с тех пор, как приехал в Индию. И моя история льется быстрой рекой: я жил здесь в детстве, пошел с братом и потерялся, вырос в другой стране, даже не смог вспомнить название городка, но теперь я вернулся сюда, в Ганеш Талай, чтобы попытаться найти маму, братьев и сестру. Камалу, Гудду, Каллу, Шекилу.

Моя история явно его удивила, и я еще раз перечисляю имена родных.

Через минуту он произносит:

– Подождите, пожалуйста, здесь. Я вернусь через пару минут.

В голове мечутся предположения – за чем он ушел? Приведет того, кто может знать, что с ними произошло? Может быть, даже даст их адрес? Но понял ли он, кто я? Долго ждать не пришлось. Вернувшись, он произнес слова, которые я не забуду никогда:

– Пошли со мной. Я отведу тебя к матери.

1. Воспоминание

Когда я рос в Хобарте, на стене в моей спальне висела карта Индии. Мама – моя приемная мама, мамочка – поместила ее туда, чтобы я чувствовал себя как дома, когда я в шестилетнем возрасте, в 1987 году, приехал в эту страну, чтобы жить с ними. Ей пришлось рассказать мне, что там было нарисовано, – я был полнейшим неучем и, кажется, даже не знал, что такое карта, не говоря уже о том, что не представлял себе, как выглядят очертания Индии.

Мама весь дом украсила индийскими предметами – тут стояли статуэтки индусов, медные украшения и колокольчики, множество маленьких фигурок слонов. Я тогда еще не знал, что подобные вещи редко встретишь в обычном австралийском доме. Еще она в моей комнате развесила и разложила на комоде ткани с индийским орнаментом и поставила вырезанную из дерева куклу в яркой разноцветной одежде. Все эти предметы казались смутно знакомыми, хотя ничего из этого я раньше не видел. Другие приемные родители могли бы решить, что я еще маленький и мог бы начать жизнь в Австралии с чистого листа, так что могли бы воспитывать меня, не вспоминая о том, откуда я родом. Но родители сознательно усыновили ребенка из Индии и к тому же понимали, что цвет кожи всегда будет выдавать мое происхождение.

В детстве перед глазами проплывали сотни названий городов на карте. Еще задолго до того, как научился читать, я уже знал, что огромная буква «V» является Индией – местом, испещренным названиями городов и деревень, заполненным пустынями и горами, реками и лесами. Все это – Ганг, Гималаи, тигры, боги! – завораживало меня. Я задумчиво смотрел на карту: где-то там среди этих названий затерялось место, откуда я родом. Городок, где я родился. Я знал, что это место называется Гинестли, но было ли это название города, небольшого поселка, деревни или, может быть, улицы и где начинать поиски на этой карте, я понятия не имел.

И сколько мне точно лет, я тоже не знал. Хотя в официальных документах стояла дата рождения 22 мая 1981 года, но год установили индийские власти, а 22 мая я поступил в сиротский приют и жил там, пока меня не усыновили. Неграмотный, сбитый с толку ребенок – я мало что мог сказать о том, кто я и откуда.

Сначала мои приемные мама с папой не знали, как я потерялся. Все, что им было известно, – все, что было кому-либо известно, – это что меня нашли на улице в Калькутте, а после тщетных попыток отыскать моих родных определили в сиротский приют. К счастью для всех нас, меня усыновила семья Брирли. Поэтому для начала мама с папой показали мне на карте Калькутту и сказали, что я приехал оттуда, – но, если честно, я впервые услышал это название от них самих. И только год спустя после моего приезда, когда я уже сносно говорил по-английски, мне удалось объяснить, что я совсем не из Калькутты – я приехал на поезде, на который сел на вокзале неподалеку от местности под названием Гинестли, а сам вокзал назывался то ли Брамапур, то ли Берампур… Точно сказать я не мог. Одно я знал наверняка: от Калькутты это очень далеко и никто не смог мне помочь найти это место.

Конечно, когда я только приехал, все занимались прежде всего моим будущим, а не прошлым. Меня знакомили с новой жизнью в мире, совершенно отличном от того, в котором я родился, и мои новые родители прилагали огромные усилия, чтобы достойно встретить все вызовы судьбы. Мама не настаивала на том, чтобы я немедленно выучил английский, так как понимала, что знание языка придет благодаря ежедневному общению. Мама полагала, что намного важнее вначале обеспечить мне уют и заботу, завоевать мое доверие. Для этого слова не нужны.

Еще она знала, что неподалеку живет индийская семья, Салин и Джейкоб, мы часто ходили к ним в гости, чтобы попробовать национальные блюда. Они разговаривали со мной на моем родном языке, хинди, задавали простые вопросы и переводили все то, что мама и папа хотели мне объяснить, чтобы я знал, как мы будем жить дальше. Поскольку я был очень маленьким, я и на хинди говорил плохо, но когда тебя хоть кто-то понимает, это помогает вписаться в новое окружение. Все, что мои родители не могли объяснить жестами и улыбками, растолковывали мне Салин и Джейкоб, поэтому мы никогда не оказывались в тупике.

Как и все дети, я довольно быстро освоил новый для меня язык. Но вначале я очень мало рассказывал о своем прошлом в Индии. Родители не стали давить на меня, ждали, когда я сам буду готов рассказать, а я, судя по всему, и виду не подавал, что вообще вспоминаю о прошлой жизни. Мама вспоминает, что, когда мне было семь, я непонятно по какой причине стал невероятно подавленным, а однажды расплакался: «Забыть! Я забыть!» Позже она выяснила, что я расстроился из-за того, что забыл дорогу к школе возле моего индийского дома, куда мы, бывало, ходили посмотреть на учащихся. Она осторожно объяснила мне, что, скорее всего, это воспоминание мне больше не пригодится. Но для меня почему-то это было очень важно. Воспоминания – единственное, что у меня было, и, оставаясь один, я снова и снова возвращался к ним, чтобы убедиться, что ничего «не забыть».

Честно признаться, прошлое никогда не оставляло меня. По ночам воспоминания не давали мне спать. Днем было, в общем-то, лучше – я отвлекался на массу дел, но мысли о прошлом то и дело возвращались. Благодаря этому и моей решимости ничего не забывать, я мог всегда четко представить свое детство, воссоздать почти полную картину – моя семья, дом и трагические события, приведшие к разлуке с родными, остались в моей памяти с невероятными подробностями, как будто все произошло вчера. Некоторые из этих воспоминаний были приятными, некоторые – нет, но первые невозможно было отделить от вторых, и я не мог просто отмахнуться от них.

Переместиться в другую жизнь в другой стране и в другую культуру для меня оказалось не так сложно, как можно было бы ожидать, скорее всего, потому, что в сравнении с тем, что мне довелось пережить в Индии, в Австралии мне было намного лучше. Конечно, больше всего мне хотелось найти родную мать, но как только я понял, что это невозможно, решил, что должен выжить во что бы то ни стало. Мама с папой с самого начала были такими любящими, постоянно меня обнимали, делали все, чтобы я чувствовал себя в безопасности, чувствовал, что меня любят и, прежде всего, что я нужен. А это так важно для ребенка, который потерялся, который из собственного опыта знал, что значит, когда всем на тебя плевать. Я с готовностью откликался на их заботу и очень скоро стал полностью им доверять. Уже в шесть лет (я всегда считал, что родился в 1981 году) я понимал, что мне судьба даровала второй шанс, что бывает крайне редко. Я быстро превратился в Сару Брирли.

Теперь я чувствовал себя в безопасности в своем новом доме в Хобарте, мне казалось, что, возможно, неправильно зацикливаться на прошлом, – чтобы начать новую жизнь, старую нужно спрятать под замок, – поэтому я хранил все свои ночные мысли при себе. Впрочем, поначалу я все равно не мог их связно высказать. И я не был уверен, что моя история такая уж необычная – меня она расстраивала, но я думал, что подобное с людьми случается. И только позднее, когда я уже стал открываться людям, понял по их реакции, что моя история – нечто из ряда вон выходящее.

Порой ночные мысли перетекали в дневные раздумья. Помню, как родители повели меня на индийский фильм «Салам, Бомбей». Образ маленького мальчика, который пытается в одиночку выжить в огромном городе в надежде вернуться к маме, всколыхнул такие болезненные воспоминания, что я расплакался в темноте кинотеатра, а мои родители, желающие мне только добра, не поняли причины этого.

Даже любая грустная музыка (хотя чаще классическая) вызывала у меня эмоциональные воспоминания. Еще меня очень трогало, когда я видел или слышал, как плачут дети, но самые сильные эмоции я испытывал при виде многодетных семей. Думаю, даже в моей благополучной жизни они напоминали мне о том, что я потерял.

Но постепенно я стал говорить о прошлом. Уже месяц спустя после моего приезда я описал Салин в общих чертах свою индийскую семью – маму, сестру, двух братьев – и рассказал, как я отстал от брата и заблудился. Я мало что мог объяснить, но Салин всегда позволяла мне говорить о том, о чем я хотел, и не давила на меня. В конце концов, когда я стал лучше говорить по-английски, я смог уже больше рассказать родителям, например, что отец ушел из семьи, когда я был совсем-совсем маленьким. Однако большую часть времени я был сосредоточен на настоящем: ходил в школу, заводил друзей и увлекался спортом.

Как-то раз, одним дождливым воскресным днем, где-то год спустя после моего приезда в Хобарт, я удивил и маму – и себя самого, – когда стал вспоминать свою жизнь в Индии. Наверное, тогда я уже чувствовал себя более уверенно в своей новой жизни и имел в арсенале больше слов, чтобы описать то, что пришлось пережить. Я отметил про себя, что еще никогда так много не рассказывал о своей индийской семье: о том, насколько мы были бедными, что часто голодали, а еще как мама отправляла меня с котелком по соседям за объедками. Разговор вышел эмоциональным, и мама крепко прижимала меня к себе. Она предложила вместе нарисовать карту той местности, где я вырос, и когда она рисовала, я указывал, где на улице стоял наш дом, как пройти к реке, где играли все дети, где находился мост, под которым нужно пройти, чтобы оказаться на железнодорожной станции. Мы пальцами водили по дороге, а потом в мельчайших подробностях изобразили планировку дома. Нарисовали спальное место каждого члена моей семьи, и я даже вспомнил, в каком порядке мы ложились спать. Мы вновь и вновь обращались к карте и усовершенствовали ее, когда мой английский стал лучше. Когда мы только-только начали составлять карту, водоворот воспоминаний закружил меня и я рассказал маме об обстоятельствах, при которых потерялся, и она, изумленно глядя на меня, что-то записывала. Она нарисовала извилистую линию на карте, обозначила Калькутту и написала «очень длинная дорога».

Еще через пару месяцев мы отправились в Мельбурн навестить знакомых, которые взяли детей из сиротского приюта Калькутты, так же, как и меня. Когда я взахлеб общался на хинди с такими же, как и я, усыновленными сиротами, это, конечно же, оживило прошлое. Я впервые рассказал маме, что место, откуда я родом, называется Гинестли, а когда она спросила меня, уверен ли я в этом, я ответил, даже если это и прозвучало не вполне логично:

– Отвези меня туда, и я тебе покажу. Я знаю дорогу.

Когда я вслух произнес название своего родного дома впервые после моего приезда в Австралию, тем самым как будто открыл выпускной клапан. И вскоре после этого я поведал еще более подробную версию событий одной из своих любимых учительниц в школе. Более полутора часов она тоже что-то записывала с таким же, как у мамы, изумленным выражением лица. Для мамы и моей учительницы мои рассказы об Индии были столь же удивительными, как Австралия для меня, и так же напоминали попытки понять жизнь инопланетян.

История, рассказанная им, была о людях и местах, к которым я мысленно возвращался снова и снова с первого дня моего приезда и о которых часто буду вспоминать, когда вырасту. Неудивительно, что в ней то тут, то там встречаются пробелы. Иногда я путаюсь в деталях, например путаю хронологию событий и сколько времени прошло между ними. И мне сложно отделить, что я думал и чувствовал тогда, будучи ребенком, от того, что стал думать и чувствовать двадцать шесть лет спустя. Постоянно возвращаясь к прошлому, я пытался найти там некий ключ. Возможно, я исказил какие-то факты, но большая часть моих детских воспоминаний врезалась в мою память.

Я испытал огромное облегчение, когда рассказал свою историю, как я ее воспринимал. Теперь, через два года после событий, изменивших мою жизнь, я с радостью готов поделиться своим опытом, чтобы вселить надежду в других людей.

2. Потерялся

Во-первых, я помню, как целыми днями присматривал за своей младшей сестрой Шекилой, помню ее чумазую улыбающуюся мордашку, когда мы играли в «ку-ку». И помню долгие теплые вечера в жаркое время года, когда моя семья и другие семьи, жившие в нашем доме, собирались все вместе во дворе, при этом кто-то играл на гармонике, а остальные пели. И в такие вечера я действительно чувствовал себя частью единого целого и был по-настоящему счастлив. Женщины выносили на улицу матрасы и одеяла, и мы лежали, прижавшись друг к другу, смотрели на звезды и безмятежно засыпали.

Так было в нашем первом доме, там, где я родился и в котором кроме нас жила еще одна индийская семья. Каждая семья занимала свою часть большой общей комнаты с кирпичными стенами и полом, устланным смесью навоза, соломы и земли. Жилище было простым, но точно не чоул[1]1
  Индийское жилое строение, многоквартирный дом.


[Закрыть], не трущобы, где доводится жить несчастным обитателям больших городов, таких как Мумбаи и Дели. Несмотря на тесноту, мы все отлично ладили. О тех временах у меня остались только самые счастливые воспоминания.

Моя мама была индуской, отец – мусульманином, их брак был необычным для тех времен и поэтому долго не продержался. Отец уделял нам очень мало времени – как я позже узнал, у него была вторая жена, поэтому воспитывала нас одна мама. И хотя мы не воспитывались в мусульманских традициях, мама переехала в мусульманский квартал города, где я и провел бо́льшую часть своего детства. Мама была очень красивой, худенькой, с длинными блестящими волосами – я помню, что она казалась мне самой прекрасной женщиной на всем белом свете. Кроме мамы и младшей сестры, у меня было еще два старших брата, Гудду и Каллу, которых я очень любил и хотел на них походить.

Во втором нашем доме мы жили отдельно, но в большей тесноте. Наша квартира – одна из трех квартир на первом этаже здания из красного кирпича, в каждой из них пол был глиняный. У нас была одна комната на всех, в одном углу небольшой очаг, в другом – глиняный чан с питьевой водой. Иногда мы там даже мылись. В комнате имелась одна-единственная полка, на которую мы складывали одеяла. Полка постоянно падала, мы с братьями иногда вытаскивали из стены кирпич и ради смеха выглядывали в проем на улицу, а потом все ставили на место.

В нашем городе обычно было жарко и сухо, за исключением обильных осадков в сезон дождей. В гряде холмов, возвышавшихся вдалеке, находился исток реки, которая бежала мимо стен старого города, а в сезон дождей река выходила из берегов и заливала все поля в округе. Мы ждали, когда уровень воды спадет после того, как прекращались дожди, и пытались ловить маленькую рыбку на мелководье. В городе в сезон дождей низкие подземные переходы под железной дорогой заливало водой, и по ним невозможно было передвигаться. Эти туннели были излюбленным местом игр, несмотря на пыль и мелкий гравий, которые падали на нас сверху, когда проезжал поезд.

Мы жили в очень бедном квартале города. В те времена, когда я бегал по его разбитым, незаасфальтированным улицам, там жили в основном железнодорожные рабочие, а более богатые и знатные горожане этот район считали неблагополучным. Здесь новых домов было мало, а некоторые из старых превратились в руины. Те, кто не жил в коммунальных домах, ютились, как и мы, в одной-двух комнатушках в крошечных домиках на узких извилистых улочках. Убранство комнат было нехитрым: пара полок, низкая деревянная скамья и, может быть, кран и водосток.

Кроме детей по улицам повсюду бродили коровы, даже в самом центре города, где они могли заснуть прямо на оживленной дороге. Свиньи спали семьями, по ночам сбивались в кучу на углу улицы, а днем гуляли, пытаясь, где возможно, найти себе пропитание. Создавалось впечатление, что они работают с девяти до пяти, а когда рабочий день заканчивается, они возвращаются «домой» спать. Никто не знал, чьи это свиньи, – они просто жили среди нас. Еще были козы, которых держали мусульманские семьи, и куры, клюющие что-то в грязи. К сожалению, на улицах было много собак, которых я боялся: хотя некоторые были дружелюбными, но бо́льшая часть – непредсказуемыми и злыми. Я стал особенно бояться собак после того, как однажды одна меня облаяла и погналась за мной. Когда я убегал от нее, споткнулся и ударился головой о разбитую плитку, которая валялась на тропинке. Мне повезло, что я глаз не выколол, но над бровью у меня образовался огромный синяк вокруг раны, которую соседка заклеила пластырем. Когда я наконец-то отправился домой, наткнулся на Бабу́, нашего местного дервиша, и он сказал мне, чтобы я не боялся собак, потому что собака кусает только тогда, когда чувствует, что ты ее боишься. Я пытался следовать его совету, но всегда нервничал, когда встречал на улице собак. От мамы я узнал, что некоторые собаки являются разносчиками смертельных болезней и могут тебя заразить, даже если они просто слегка ухватят за что-нибудь клыками. Я до сих пор не люблю собак, и шрам над бровью у меня остался.

После ухода отца маме пришлось много работать, чтобы нас содержать. Вскоре после рождения Шекилы мама пошла работать на стройку: носить тяжелые камни на голове под палящим солнцем, шесть дней в неделю, с рассвета до заката. А это значило, что видели мы маму редко. Часто ей приходилось ездить в другие города на работу и она отсутствовала по нескольку дней кряду. Бывало, что мы видели ее только раз-два в неделю. И все равно денег не хватало, чтобы она могла прокормить себя и четверых детей. Чтобы помочь семье хоть как-то свести концы с концами, Гудду, когда ему исполнилось лет десять, устроился посудомойщиком в ресторан. И даже тогда мы часто голодали. Жили одним днем. Много раз мы выпрашивали еду у соседей или попрошайничали на улицах у рынка или на вокзале, но как-то нам удавалось выживать, живя впроголодь. Все на рассвете покидали дом и направлялись кто куда – раздобыть деньги или еду, а в конце дня возвращались, выкладывали на стол свою добычу, чтобы разделить на всех. Я помню, что почти все время чувствовал голод, но, как ни странно, меня это не слишком угнетало. Голод стал частью моей жизни, и я с ним смирился. Мы все были очень худыми, со вздувшимися от голода животами. Да, мы недоедали, но по всей Индии голодало множество детей, поэтому ничего из ряда вон выходящего в этом не было.

Как и все соседские ребятишки, мы с братьями проявляли чудеса изобретательности, пытаясь раздобыть еду. Иногда мы просто сбивали камнями манго с чужих деревьев. Но временами наши затеи бывали связаны с риском.

Однажды, возвращаясь домой, мы решили пойти через поля и набрели на огромный курятник, длиной где-то метров пятьдесят. Там была вооруженная охрана, но Гудду решил, что мы можем тайком вытащить немного яиц, и мы стали разрабатывать план. Мы должны были прятаться, пока охрана не отправится пить чай, потом первым в курятник проберусь я, поскольку был ниже всех ростом и меня труднее было заметить, а Гудду с Каллу должны были полезть вслед за мной. Гудду велел нам подвязать рубашки, чтобы в них, как в корзинки, можно было класть яйца. Мы должны были как можно быстрее собрать побольше яиц, потом выскочить и бежать прямиком домой.

Мы дождались в своем укрытии, когда охрана уйдет на перерыв, чтобы посидеть с рабочими, поесть индийских лепешек, выпить чаю. Нельзя было терять ни минуты, я первым забрался внутрь, стал хватать яйца. Гудду и Каллу последовали моему примеру. Но куры всполошились из-за нашего присутствия и стали громко кудахтать, прибежала охрана. Мы тут же ринулись назад, но охранники уже вбежали в курятник и оказались всего метрах в двадцати от нас. Гудду закричал: «Врассыпную!», и мы разбежались в разные стороны. Мы были намного быстрее, чем охранники, и, к счастью, они решили в нас не стрелять. Я бежал несколько минут, потом понял, что оторвался, и оставшийся путь преодолел уже шагом.

К сожалению, в результате бега из девяти собранных мною яиц уцелело только два – остальные стекали по моей рубашке. Дома мне досталось от братьев, а мама поставила на плиту сковородку. На троих у нас было десять яиц – достаточно, чтобы накормить всю семью. Я с жадностью смотрел, как мама первый кусочек кладет Шекиле, и не сдержался – схватил жареное яйцо с тарелки сестры и выбежал из дому, невзирая на ее пронзительный, возмущенный плач.

В другой раз я проснулся очень рано, живот скрутило от голода, а есть в доме было нечего. Я вспомнил, что видел неподалеку поле спеющих помидоров, и отправился туда, полный решимости там поживиться. Утро было прохладное, и я кутался в одеяло, под которым спал. Дойдя до поля, я протиснулся сквозь дыру в ограде из колючей проволоки и уже через несколько мгновений собирал помидоры и ел их прямо там, смакуя их сочную мякоть. Но тут я услышал громкий свист и заметил, как ко мне через поле несутся пять-шесть мальчишек постарше. Я бросился назад к ограде, и, поскольку был меньше их, мне удалось протиснуться в дыру, которая, я отлично это знал, для них слишком мала. Мое красное одеяло зацепилось за колючую проволоку, но мальчишки были уже близко, и мне не оставалось ничего другого, как бросить одеяло. Когда я вернулся домой, мама обрадовалась, что я принес на завтрак помидоры, но за потерю одеяла мне сильно влетело. Однако бить, как делали другие родители, она меня не стала, она вообще никогда ни одного из нас и пальцем не тронула.

Очередная авантюра, связанная с едой, едва не стоила мне жизни. Я взялся перенести через главную улицу города десять огромных арбузов для торговца, у которого была палатка на рынке. Он предложил мне за это немного денег, и я надеялся, что он отрежет мне еще и ломтик арбуза, когда я все сделаю. Но арбузы были просто огромные, а я – еще очень мал, и, пытаясь донести первый арбуз, я растерялся на оживленной улице. Следующее, что я помню, – лежу на залитой смолой дороге, голова в крови, а рядом валяется арбуз, мякоть которого превратилась в алую кашу. Мне еще повезло, что моя голова не стала таким же месивом, так как я попал под колеса летящего на большой скорости мотоцикла. Пострадала также нога. Мотоциклист пожалел меня и отвез домой. Когда я вошел, хромая, мама испугалась и тут же повела меня к врачу, который забинтовал мне голову и ногу. Не знаю, откуда она взяла деньги, чтобы заплатить врачу.

Мои братья, взрослея, все меньше времени проводили в Гинестли, искали новые места, где поживиться, и ночевали на вокзалах и под мостами. Иногда за нами с Шекилой в мечети присматривал наш дервиш, Баба, или брал меня с собой на рыбалку, где ловил рыбу длинной бамбуковой удочкой с леской. Либо же за нами присматривали соседи, или мы сидели с Гудду в ресторане, где он драил кастрюли и сковородки в раковине.

* * *

Как бы странно это ни звучало, мне кажется, мы в общем были счастливы, хотя, разумеется, нам хотелось лучшей жизни. Часто по утрам первым делом я отправлялся к воротам местной школы, куда в школьной форме спешили дети. Я заглядывал внутрь, тоже мечтая стать учеником. Но моя семья не могла отправить меня в школу. Я чувствовал себя неловко из-за того, что не умел читать и писать, да и вообще знал мало слов и поэтому с трудом общался с посторонними.

В семье мне ближе всех была младшая сестричка, Шекила. Когда я немного подрос, я стал отвечать за малышку. Моими обязанностями было купать ее и кормить, следить за ней. Мы с Шекилой спали в одной постели, и когда просыпались, я приносил ей все, что удалось найти на завтрак. Мы вместе играли в «ку-ку» и в прятки. Шекила была такой крошечной и такой красивой! Она любила оставаться со мной и повсюду следовала за мной хвостиком, я защищал ее и всегда был начеку, чтобы ее никто не обидел. Я относился к Шекиле так ответственно, как только мог, учитывая мой юный возраст. А Каллу всегда опекал брата, несмотря на то что Гудду был старше. Когда Гудду брался за несколько работ, чтобы разжиться для семьи деньгами, Каллу заботился о нем как о нашем кормильце – следил за тем, чтобы старшему доставалось достаточно еды, и если он ночевал вне дома – чтобы ему было где поспать. Поскольку мы росли без отца, а мама часто была на работе, все мы заботились друг о друге.

Чаще всего я слонялся во дворе возле дома. Целыми днями я сидел в одиночестве на земле, лениво прислушиваясь к разговорам и наблюдая за бурлящей вокруг меня жизнью, пока Шекила спала в доме. Иногда кто-то из соседей, присматривавших за нами, отпускал меня за хворостом, чтобы разжечь огонь и приготовить еду, я притаскивал хворост и складывал его у дома. Случалось мне заработать пайсу[2]2
  Разменная монета Индии, Непала, Пакистана, одна сотая рупии.


[Закрыть] или даже две – хватало на леденец на палочке, – когда приносил владельцу местного магазинчика деревянные планочки. Он просил, чтобы я складывал их за загородкой у входа в магазин. Но чаще всего я просто сидел в одиночестве во дворе. Ни радио, ни телевизора у нас не было. Не было ни книг, ни газет, впрочем, я все равно не умел читать. Вся жизнь была постоянной борьбой за выживание.

И пища у нас была простой: индийские лепешки, рис и дал[3]3
  Дал – традиционный индийский пряный суп из разваренных бобовых.


[Закрыть], иногда удавалось разжиться овощами, если везло. В садах росли фрукты, но они были роскошью, как правило, их продавали за наличные. Деревьев, урожай с которых мы могли бы украсть, было немного. И, как и городские овощные грядки, их хорошо охраняли. Мы научились жить с постоянным чувством голода, потому что есть хотелось всегда.

Днем, когда дети возвращались из школы, мне разрешалось с ними поиграть. Иногда мы играли в крикет на любом клочке голой земли. Еще мне нравилось ловить бабочек или, когда стемнеет, светлячков. Одним из моих любимых занятий было пускать воздушного змея. Эти змеи были самыми примитивными – палочки и бумага, – но даже для того, чтобы собрать самого простого змея, требовались деньги. Поэтому, если мне хотелось иметь змея, я пытался разглядеть, не застрял ли какой-нибудь в ветвях дерева, а потом лез и снимал его, как бы опасно это ни было. Мы устраивали настоящие сражения воздушных змеев и вываливали нить змея в песке, чтобы он мог в полете перерезать нить противника. Еще дети играли в шарики, но, опять-таки, нужны были деньги, чтобы этот шарик купить.