Текст книги "Коты погибают в тени"

Она медленно провела взглядом по толпе – всматриваясь в грубые лица солдат, их военачальников, жителей деревни, которые, оказывается, слушали в стороне ото всех, прячась от нас, как от диких зверей, за деревьями. Аннамария сошла со сцены, уходя куда-то. А я не мог отвести глаз от старца. Осадок от его слов остался внутри меня. Простые слова простого старика – но мне вдруг показалось, что он и есть тот мифический Харон. Меня трясло, когда он говорил, мне хотелось бежать, спрятаться и исчезнуть навсегда, навсегда – лишь бы более не видеть этих глаз, и не слышать его громогласный голос. Должно быть, всё дело в голосе, думал я – не в словах.

Когда старец спустился и пошёл куда-то, я стал пробираться сквозь расходившуюся толпу. До моих ушей доносились возмущённые ругательства и шёпот таких же напуганных, как и я. Но мной руководило и ещё одно чувство, что я скрывал сам от себя – на миг я подумал… Вот он, мой отец, прямо предо мной, и он, не простивший, грозит забрать меня в чертоги ада.

Старик шёл через хвойный лес, и я дышал этим незнакомым мне доселе запахом с наслаждением иностранца. Несмотря на проделки с друзьями, я не бывал в лесах, где росли хвойные деревья. Под ногами хрустели гнилые мёртвые листья, и под этот шум я оглядывался по сторонам – иногда, на коре, были высечены руны. Что они означали, я не знаю, но мне они внушали благоговейный трепет. Самое странное – в лесу не было слышно ни птиц, ни шелеста ещё оставшихся на деревьях листьев. Ни-че-го. Я был удивлён, что старик ни разу не обернулся, пока шёл. То ли он не слышал, как я иду, то ли знал, что слова Аннамарии не шутка.

У меня за то время, пока мы шли, потихонечку складывалась картина в отношении этого старца. Он шёл быстро – слишком быстро для стариков, и мне казалось, что его слабая тень непременно растёт. Да и что было странным – в лесу было темно, как здесь вообще можно было её разглядеть старому человеку?

Но он остановился. Медленно повернул он голову в мою сторону, словно зазывая, и пошёл вперёд.

Деревья поредели, и немного проступал свет. Я услышал шум волн. Это была небольшая речка с каменистым берегом – одна из многих, о которых ходит много интересных мифов и легенд. Мои братья рассказывали их тихо, словно какой-то секрет. Они боялись этих мест, страшась, что с ними приключится то же самое, что и с героями их рассказов.

Старик сидел на берегу, прямо на песке, и ледяная вода омывала его мозолистые ноги. Я сел рядом с ним, вглядываясь в горы, которые сейчас были окутаны туманом.

–Вы не боитесь солдат? – спросил я, борясь с желанием посмотреть в глаза старца. Я боялся начать с ним разговор не только из-за языка, но и потому, что мне было по-настоящему страшно.

–Боишься здесь только ты.

Я плотно сжал губы, и долго не находил, что ему ответить. А старец, казалось бы, мыслями был где-то далеко, хоть изредка он и посматривал на меня.

–Знаешь, – начал он, глядя вдаль и щурясь, – Нам нечего бояться. Мы мирные, сдавшиеся жители. Мы кормим вас, и даже дадим вам еды в дорогу. Отдадим половину наших запасов на зиму.

Я косо глянул на старца, на его замысловатую ухмылку на губах и волевой взгляд. Но тут же он задумался о чём-то, глядя на меня не как на немецкого солдата.

–За кого ты принял меня? – тихо спросил он.

–За отца, – быстро ответил я, чувствуя, как сильно кольнуло у меня в груди. Мне стало горько, губы были приоткрыты в ожидании, когда до них доберутся слёзы, но они всё не желали течь.

Если вспоминать о нём я ещё мог, то разговоры о семье вводили меня в ступор. Думая о нём, я испытывал одиночество, боль и тоску, которые ежеминутно изнутри глодали мои кости, не давая мне покоя. Но говорить – говорить это совсем другое. Из меня будто что-то заново вырывали, оставляя новые шрамы рядом со старыми. И это было в разы больнее, поэтому я всегда старался избегать подобных разговоров. Я не только ловил неизмеримую печаль – я злился, зверел из-за себя же. Стоило мне о нём заговорить, как сразу же я видел его в каждом углу, слышал его шёпот и завывания матери в дуновениях ветра, шелесте листьев, ливневых дождях. Даже когда я говорил о нём с кем-то перед сном, просыпаясь, с утра, я ловил невероятную паранойю – казалось, что занавески двигаются, потому что только что отец прошёл мимо и задел их, умываясь, под звуки воды, я слышал, как он пытается мне что-то сказать. Я был по-настоящему одержим. Поэтому, услышав вполне логичный вопрос, меня начало трясти ещё сильнее, чем обычно.

–Что с ним случилось? – он смотрел на мои приоткрытые губы с сожалением, и, если бы не отвращение ко мне как к убийце, продолжал бы смотреть так дальше.

–Аннамария убила его. И грозилась убить мою мать, если я не пойду под её крыло, а я… – мне было противно говорить о своей трусости и низких убийствах. Этот вопрос всегда был для меня ловушкой.

Старец кивнул.

–Струсил. Да-да, я знаю, что многих так переманивали. Но у многих хватало смелости, – сухо сказал он, хотя я и не чувствовал, что старец осуждает меня. Не хотел замечать.

Я прерывисто дышал, мучимый горем и совестью, готовый рыдать без слёз. Моя храбрость умерла уже тогда, и кем я стал? Я готов был бежать от своего позора, пока у меня не остановится сердце и я не умру в муках. Я готов был их принять, думая, что раскаяние, что я испытывал – уже не были мукой. Чувствуя себя не личностью, а отупевшим животным, многие мои товарищи чувствовали себя немного легче. Как они говорили, осознавая свои грехи и ошибки – мы становимся ближе к искуплению. Однако, мне это не помогало и даже ещё больше угнетало.

Старец тяжко вздохнул, глядя в водную гладь, по которой плавали желтевшие листья.

–Я часто гулял здесь утром, ранней весной. В марте, часа в четыре утра. Когда снега растаяли не полностью, и не обнажили мокрую землю. Почему-то если я гулял здесь, то небо всегда было затянуто тучами, полностью скрыв утреннее солнце. Ветер дул с севера, но он не был резким, как это часто бывает. Речка затянута льдом, на берегах есть тонкие полосы из холодного песка и ракушек, утопающих в мартовской грязи. Я чувствовал свободу, среди холода, раннего утра и весны. Ты вот не думаешь, что свободен. И правильно, потому что люди часто вкладывают в свободу какой-то смысл, не имеющий места в реальности. Свобода – это делай то, что хочешь. Видь то, что ты хочешь видеть. Иди туда, куда посчитаешь нужным. Вот они, три правила свободы, её главные основы. Это не мотоцикл, который увозит вас куда-то вдаль, ту даль, которую люди зовут «романтикой дорог», нет, это совсем не то. Это вид привязанности к железу, на деле-то, к бездушному куску. Свобода – это когда ты не зависишь от человека, от мотоцикла, который может заглохнуть, от чьих-то слов. Свобода – это пустота.

Я проходил каждое утро вдоль мокрых берегов, глядя на холмы, скрытые в тумане, покорённые всеми, кто того пожелал. Сейчас тебе, наверное, страшно даже подумать – всё это было частью меня. Это было одновременно всё, и ничего – высшая степень свободы. Я мог встать в три часа утра, чтобы пройтись по лесу и выйти к реке, в мороз. Я растворялся во всём этом. Мне не нужно было творчество, мне не нужна была музыка, чтобы я нашёл себя. Я был нужен жизни – и поэтому жизнь нужна была мне.

Старик замолчал, а я смотрел на него с восхищением, даже с раболепством. Вслушивался и осмысливал каждое его слово, забыв, с чего мы вообще начали разговор. Меня не покидала мысль, что это устами старца говорит мой отец, и я готов был верить в это, как дитя. Однако впервые за долгие-долгие годы страданий и мучений, думая об отце, я не испытал знакомой боли в груди. Напротив – я словно вернулся назад, но меня это не кололо, а наоборот убаюкивало, успокаивало. Вместо осуждения я получил порцию отвлечённого рассказа, и это было так прекрасно! Словно отец простил меня и, как раньше, мы сидели где-то в лесу, только теперь уже более взрослые, вдвоём, и рассказывал он уже не сказки, а реальные повести.

Даже кукушки за нашими спинами стихли, когда старец говорил о свободе, рябь пошла по воде, и я ликовал – даже вода дрожала от силы его, казалось бы, очень простых слов.

–Море, – вдруг сказал старик, – Ты видел море?

Я медленно помотал головой. Вдруг он посмотрел на меня своими светлыми глазами, и застыл: он то смотрел мне в глаза, то словно терялся на моём лице.

–Давно, уже давно… Я практически не вижу. Я слеп. И я никогда не видел моря. Никогда не видел, как ночное небо, с его бесчисленными созвездиями, с его царицей-Луной отражаются в морских тёмных водах. Да, я никогда не видел отражения мириадов вселенных в морской воде, никогда не имел счастья дотронуться до них пальчиком и вызвать среди них рябь. Я никогда не улыбнусь, увидев, как ночью дельфины вынырнут – всего на миг – и вновь исчезнут в волнах. Я никогда не видел, как рассветное солнце поднимается, вытягивая из моря свет, что подарили ему ночью звёзды, луна, чтобы светить весь день над светлым нежно-персиковым пляжем. И никогда не видел, как солнце опускается на закате, проливая свою кровь в море, исчезая, опускаясь и падая куда-то далеко-далеко, туда, куда моё, да и ничьё более сознание никогда не достанет.

Говорят, его пенистые волны щекочут ноги, если стоять на берегу… Каким ты представляешь море? – с доброй улыбкой спросил старец, наконец найдя мои глаза.

–Хоть я его и не видел, но уже из книг, рассказов – я люблю море. Оно приветливое, тёплое, весёлое и дружелюбное. Как и я, – «раньше» хотел добавить я, но ведь я верил, что храню в себе старые чувства. Пусть внутри, но они есть.

Старец слабо засмеялся.

–Охотно верю. Ну а океан, тоже, поди, не видал? Я не могу представить даже его берегов. Похожи ли они на берега рек? Так ли его волны колыхаются на ветру, как речные? Говорят, океаны намного больше даже морей. Значит, там отражается на тысячи вселенных больше, чем в море…

Должно быть, это прекрасно. Если бы я мог – я бы плавал по океану на деревянной лодочке, не боясь утонуть, с большим старым фонариком. Я бы слушал русалок, живущих в его глубинах, и смотрел бы на берега вдали. Плавал бы, не боясь ничего, ведь мне не было бы что терять, кроме бесконечных вод и жизни. Но говорят, что океан поглотил кораблей больше, нежели море, и что боятся его вовсе не из-за смерти. Почему?

Я задрожал – от холода, который поселился в моей голове в тот момент. Тихим шёпотом, я произнёс:

– Он холоден, мрачен, жесток, бесчувственен и безжалостен. Как и я.

Улыбка сползла с лица старца. Теперь он смотрел на меня с осторожностью, а я потупил взгляд, исподлобья глядя на своё отражение в реке. Я вновь был противен сам себе. Закуковали кукушки, рябь больше не проходила по воде. Природа не боялась меня – она просто всегда отрекается от убийц.

–Почему ты говоришь со мной? Тебе должно быть противно.

Он безразлично отвёл свой взгляд на серо-зелёные с жёлтыми пятнами очертания гор.

–Ты уже мертвец. Тебя никто не защитит, потому что не сможет. Однажды, ты уже отрёкся от своего мира – мира, где была честность, любовь и спасение. И со временем, твой мир отрекался от тебя – чем дальше ты погрязал в грехе, тем дольше тебе пришлось бы возвращаться. Сейчас ты можешь лишь исправлять ошибки, хотя я сомневаюсь, что ты много успеешь. Это война – а ты офицер. Но все люди братья – просто я ещё жив, а ты мёртв. Ты грешник, но я хочу говорить с тобой – убеждать, что не всё потеряно, вдыхать в тебя жизнь. Однако есть плюс того, что ты так сильно погряз в этом деле. Благодаря ему, ты стал пустым местом, а значит, тебя можно заполнить. С живыми это не пройдёт, они есть что-то. Я стар – и я знаю, что можно сделать, а чего нельзя воротить. Дай себе шанс, как даю я его сейчас тебе. Проверь себя – и проверяй всегда. Я знаю, что тебе снится. И я вижу, как смешивается плотская страсть и ненависть на твоём лице, -старик немного помолчал, -Мы отравили ваши супы. И если! – Он сверкнул глазами, – Если тебе хватит смелости, ты получишь искупительное горе, и потеряешь страсть, усмирив ненависть.

Я молчал. Только сейчас заметил огромные тёмные пятна на его руках, шее, и когда он сказал это – что солдаты умрут из-за отравления, мне вдруг показалось, что я вижу обратную сторону луны, только цвет у неё был не серый, а коричневатый с примесью золота.

Старец перевёл свой взгляд на меня. Он молча смеялся, а я не находил, что ему ответить – был буквально в оцепенении.

–Я…

Старец полностью развернулся ко мне, и обхватил своими морщинистыми сухими руками колени. Ногти его были не сострижены, местами обломанными и надломившимися, заусеницы торчали едва ли не на каждом пальце. С его седыми волосами заигрывал лёгкий ветер, и только сейчас я заметил, какими же тонкими были его волосы. Как паутина.

Я встал, пятясь в лес. Старец засмеялся, так громко, что даже когда я добежал до деревни, я всё ещё слышал его страшный противоестественный смех.

***

Когда я вернулся в деревню, практически все уже попрятались по домам. Я слышал лишь шаги собиравших заранее вещи солдат, и то лишь потому, что они наступали в слякоть. Я старался пройти мимо них, не глядя на их хмурые лица, на которых красовались тёмные круги под уставшими от войны глазами. Их форма была мокрой, с волос капала вода, сапоги были полностью в грязи. А завтра утром в грязи будет лежать большинство из них. К вечеру – уже остатки.

Я был совершенно спокоен, шёл вперёд, вспоминая, что говорила мне Аннамария перед выездом. Что нас поселят вместе, и она будет жить напротив огромной конюшни. Взглядом я искал большое деревянное сооружение, пытаясь уловить оттуда ржание или сопение лошадей, и не заметил, как на лице моём расплылась улыбка – я едва ли не смеялся. Была это улыбка счастья, или побеждённая на минуту совесть – я не знаю. Но, кажется, если бы я засмеялся в тот миг, я был бы громче любого небесного грома.

Сонные солдаты с подозрением и удивлением покосились на меня, застыв на месте, а я не мог перестать выдавать себя. Ничего, завтра им будет не до странного офицера, который один из немногих выехавших из деревни выживет.

Я остановил ход своих мыслей, замедлил скорость своих шагов. Грязь под ногами сильнее потянула меня вниз, и я услышал, как в моём теле течёт кровь, пульсирует кровь, а лёгкие наполняются свежим воздухом. Я почувствовал себя живым.

«Главное – не бояться», – думал я, отгоняя от себя ещё не вырвавшихся из тел призраков.

Подумав о призраках, я почувствовал себя трусом. Вдруг они будут преследовать меня так же, как призрак отца? А что если мне тоже стоит исчезнуть, что, если это моё спасение? Прочь, прочь такие мысли! Я был не готов оставить этот мир, потерять эти воспоминания и раствориться в блаженстве. Я не готов был терять воспоминания о своём отце, не думать о своей матери или о том, что сейчас творится под тем гранатовым деревом. Я жил этим, и был готов нести эти светлые воспоминания до самого конца.

Наконец я услышал фырканье лошадей, и посмотрел на дом, стоявший напротив. Он ничем не отличался от всех остальных, и я засомневался. Там, дальше, были дома куда роскошнее, даже, как это обычно бывает, неподалёку находился бывший особняк. Представить Аннамарию в простом деревенском доме я не мог.

Я бы развернулся и пошёл искать солдат, чтобы спросить их, где находится конюшня, или вовсе заглянул бы в эту постройку, но меня остановило чувство опасности. Я никогда не чувствовал его в бою. Я чувствовал его лишь когда на меня смотрела она. Страх – это то, что всегда излучала Аннамария. Теперь я точно знал, что не ошибся.

Дверь была открыта, и я поспешил в дом, в котором был страх и одновременно невероятное человеческое, женское тепло. Хозяева встали со своих постелей, услышав шум у входа, но завидев немца, начали глядеть на меня исподлобья. Старуха пальцами указала мне на дверь, ведущую в комнату, откуда были видны блики нескольких свечей. Не отрывая взгляда от стариков, я боком вошёл в комнату, прикрыв за собой дверь.

Я прислушался. За дверью зашаркали старики, а в комнате – ни звука. Боковым зрением я видел её огненные волосы, как свет от свечи обволакивает её тёмную фигуру, и она стоит, глядя в окно. Подойдя чуть ближе, я услышал лишь её дыхание.

–Где ты был? – Её как всегда безразличный голос заставил моё сердце сжаться.

Она даже не посмотрела на меня.

–Я говорил со старцем, – тихо ответил я.

Аннамария кивнула. В этой скудной, но добротной обстановке она казалась усмирённой Богиней, нашедшей свой тёплый угол и ушедшей от всех проблем. С того момента, как она защитила старца, в ней будто бы что-то поменялось, однако, понять что я не мог. Не скажу, что она стала добрее или хотя бы эмоциональнее – это было что-то внутри, и она, как обычно, не хотела с этим ни с кем делиться. Уж точно не со мной.

Я присел на одну из узких кроватей, осматривая комнату. Здесь было не так уж тепло, как мне казалось. В одном из углов, что был как раз у моей кровати, находились иконы со строгими лицами мучеников. Здесь был слабый запах ладана, и я чувствовал себя хоть немного, но в безопасности.

Но помимо ладана в комнате был ещё один запах. Я посмотрел на стол, где стояли две тарелки с горячим супом. В сердце что-то предательски кольнуло, и я посмотрел на Аннамарию. Теперь я видел её в профиль, который всегда казался мне идеальным для античных скульпторов. Я обожал смотреть на её холодное лицо, так странно и страшно сочетающееся с тёплым цветом волос. Я прикрыл глаза.

–Вылей, – тихо попросил я. Голову сильно резануло от резко нахлынувшей головной боли.

Во мне не происходило абсолютно никакой борьбы. Она скрестила руки на груди, полностью развернувшись ко мне. Немного подняла голову вверх и наклонила её, ожидая от меня объяснений.

Я возненавидел себя ещё сильнее – просто встал, открыл окно и по очереди вылил содержимое каждой тарелки.

Запах ладана усилился. Мученики смотрели на меня с ненавистью.

Глава 3. Коррозия её металлических глаз

Мы выехали очень рано, при сером и очень тёмном рассвете. Солнце не пробивалось сквозь тучи и дым, и я видел лишь слабые лучи мертвенно-жёлтого цвета. Если бы я потерялся во времени, никогда бы не подумал, что это рассвет – так безжизненно и угрюмо он выглядел. При таком начале дня невольно будешь чувствовать себя потерянно.

После того, как я вернулся домой, дождя больше не было, и немного потеплело. Но утром холодный воздух быстро высушил и заставил гнилые листья хрустеть и рассыпаться под ногами и падающими телами. Я видел их – видел, как они падали, и как от них то отпрыгивали, то падали на колени рядом, тряся серый труп за плечи. Их синие губы были приоткрыты, как и совершенно пустые глаза, смотревшие в небеса.

Многих рвало, они ещё были живы. Лучше бы пошёл дождь, думал я. Тогда бы запах рвоты не так чувствовался.

Мне казалось, что он сопровождал меня даже в машине, когда мы уже оставили эти трупы далеко позади. Всех, кому было плохо, мы оставили умирать в деревне.

Пока мы ехали, я всё время оборачивался назад – мне казалось, что там кто-то истошно вопит и выкрикивает моё имя в предсмертной муке. И мой страх, что был всегда со мной, усилился. Вдруг солдат, видевший меня вчера таким довольным, сейчас бьётся в агонии и истерике, вспоминая моё довольное лицо. И выкрикивает моё имя. Я не знал, что я чувствовал, отталкиваясь от этой мысли. Разочарование, что меня убьют, или же наоборот, чувство приближающегося вечного блаженства.

Двух офицеров, сидевших со мной в прошлый раз, заменил один солдат и ещё один офицер. С ними мне было намного приятнее ехать, они не болтали, и от них, по крайней мере, не воняло едой и потом.

Офицер изредка поглядывал на меня изучающим взглядом профессионала. На его лице отчётливо виднелось недоверие, и мне казалось, что он выпрыгнет из машины, как только она остановится. А солдат – Гарольд, был приставлен ко мне Аннамарией. Чтобы я всегда был под присмотром, как она объяснила. Он вообще не смотрел на меня, на его лице были желтоватые, густые и жёсткие на вид усы. Его щёки были покрыты красноватыми, немного впалыми пятнами, которые я издалека сослепу (кстати, после принятия меня в «семью» Аннамарией я начал страдать близорукостью) принял за прыщи.

На место назначения мы приехали быстрее, чем должны были – до ночи. Грязь кочками застыла на дороге, и чтобы машина не прыгала, мы неслись с огромной скоростью.

Всё это время я наблюдал за природой. Представлял, что там, где мы едем, нет ничего. И когда появилась луна – моё воображение играло моими глазами. Я слышал голос отца, который говорил моему разуму, что рисовать в реальности. Странно, так странно – я находил в этой стране периодическое облегчение…

Вот ласковый голос отца кажется громче, по моей шее проходит дрожь – это он наклонился ко мне, чтобы сохранить всё таинство истории. Он говорит, а я вижу, как безликая Луна роняет свои лучи в пустоту, и появляются реки, струящиеся в серебре и тоске ночи. Как зеленеют появившиеся холмы, и зарастают мхом камни. Расцветают невинные цветы на яблонях и грушах от поцелуев, которые Луна дарит Земле, а над всем этим, в абсолютной черноте ночи появляется Млечный путь – почти незаметный, а раньше я и вовсе думал, что это тучи. Не знал, пока отец не сказал мне. Луна плачет, слёзы падают на ночное небо, и в нём прожигаются дыры, открывая путь в мерцающую пустоту – так появились звёзды. Где-то там слёзы Луны упали в бесконечные мрачные бездны, и образовалось серовато-синее море, бьющееся о скалы и наполненное прекрасными русалками. Луна дышала – и дышало всё вокруг. Всё, что мы видим – недосягаемый мир внутри маленького, бьющегося сердца. И это сердце – Луна. Из него вместо крови льётся мертвецкое серебро, перерабатывающееся в жизнь.

Я глубоко вдохнул. Вновь глазах у меня стояли слёзы, и я силился не зарыдать прямо здесь. Так тоскливо, так плохо мне всегда становилось ночью, и с каждым годом всё сильнее – боль уже не только в сердце, она доходит уже до кончиков пальцев, заставляя меня дрожать так сильно, словно я нагой стою посреди ледяной пустыни. Совсем один.

–О, смотрите, мы приехали, – зловеще сказал Гарольд, восхищёнными глазами глядя вперёд.

А я не хотел смотреть вперёд. Я снова обернулся назад, и заметил, что вместо семи ехавших за нами машин, их осталось всего три.

–Аннамария… Что ты приказала делать, если кто-то умрёт в дороге? – у меня в горле стоял ком.

–Выбрасывать труп и ехать дальше, – ответила она. Водитель заглушил мотор.

Меня уже давно не пугала её жестокость. Но меня всегда пугали её непринуждённые отношения с ней.

Выйдя из машины, я осмотрелся. Эта деревня была немного другой – тут сосны были не только в лесу, но и среди редко стоящих домов. Тут был запах хвои – волшебный, но по-другому. Это было не такое домашнее волшебство, как в Германии. Тут было что-то особенное. Я смотрел на сосновые ветки, и видел, как с зелёных иголок капает вода от недавнего дождя, и эту воду мигом впитывает в себя земля. И Луна (лучи этой Саломеи танцевали на еловых лапках) – мне казалось, что она тянется ко мне. Сердце, чьё-то бьющееся сердце тянется ко мне.

Чистый воздух прокрадывался в мои лёгкие, наполняя их жизнью. Кровь, до этого тёкшая, как нечто густое, с примесями тяжёлых металлов – вдруг словно очистилась и закружила по моему организму, оживляя мои движения и сознание. Сердце забилось не быстрее, но сильнее: я чувствовал его биение, стоя и не совершая никаких телодвижений.

Я не слышал, что происходит за моей спиной, впереди меня. Я слушал тишину, которую порождала природа, и старался стать её частью, стараясь вдохнуть как можно больше кислорода в лёгкие. Мне хотелось, чтобы всё это обняло меня, и я забылся навсегда. Растворился во всеобщем начале, тянущимся вечно.

Но тишина прервалась – это я услышал, даже когда отрёкся ото всех шумов и звуков. Однако прервалась она не так, чтобы меня это разозлило, а напротив. Я услышал, как бьют тарелки и барабанные палочки маршевый ритм, и к ним присоединяются трубы, валторны, почти незаметные скрипки, играющие заедающий мотив, но уже в противоречивом ритме строгого вальса. Я обернулся – и музыка стала игривой, словно девица пряталась за стволом дерева, выглядывая и краснея при виде меня. Но трубы звали меня, а ритм заставлял меня идти, словно я шагаю в строю и одновременно вальсирую. И я пошёл.

Впереди, за ветвями деревьев, посреди залитой лунным светом поляны, спрятался огромный дом. Судя по всему, раньше это было какое-то поместье, которое сейчас стало местом развлечений.

Дом величественно возвышался над ухоженной поляной. С широкими колоннами у открытых балконов, с причудливыми орнаментами у крыши и с наросшим мхом у основания. Через не зашторенные окна и на открытых балкончиках были видны доски и предметы роскоши, сваленные в большие кучи. Брошенное богатство никого не привлекало в этих местах. Судя по звукам, им больше было важно душевное спокойствие, веселье и гармония, нежели материальные блага.

Я беспрепятственно вошёл в дом, где меня встретила широкая лестница. У дверей никого не было, и поэтому я сделал уверенные шаги дальше. Идя на звук музыки, я разглядывал потолки с античными сюжетами, местами истёртыми временем, стены, на которых отваливалась штукатурка и нетронутые, криво висящие три картины. Наверное, единственные, что здесь остались – и то для атмосферы.

Наконец-то я нашёл зазывающую меня музыку. Дверь в большой зал была распахнута, и в нём было много народу. Все они были в самодельных платьях середины девятнадцатого века, простые мужчины танцевали под музыку с женщинами ничуть не хуже аристократов. Их весёлые лица были озарены улыбкой, минутной радостью посреди войны. Я бы тоже был счастлив, если бы пока шла война, я мог бы потанцевать.

Их сшитые из разных тканей платья и длинные смокинги так гармонично и странно сочетались друг с другом, эдакие циркачи на арене богатства. Возможно, всё дело было в их игривой улыбке – несерьёзные, но весёлые лица отлично подходили к их нарядам, которые, благодаря магии их эмоций, уже не казались нелепыми.

Зал весь был залит светом свечей, здесь, наверху, был даже балкон для оркестра – совершенно нетронутый. Там остались и каменные вьющиеся травы на балках, и лепнины по бокам. Были там и скульптуры амуров, нацеливших свои стрелы на зал, и частично они были скрыты посаженными в большие горшки какими-то растениями. Пустые глазки амуров были прищурены, а на лицах наглые, довольные ухмылочки.

К балкону была приделана верёвка, на которой туда-сюда болтался мужчина в смешной одежде, похожей на костюм клоуна-акробата. У него она была не сшита из разных кусков ткани, а попросту залатана. Лицо разрисовано белой краской, широкая улыбка озаряла его лицо. Он летал на этой верёвке, махал людям, которые не танцевали, а лишь смотрели, свистели и хлопали. Среди этих людей была и Аннамария.

Она стояла в тени, в самом углу зала, куда не доходил свет люстры, но видела всё, что происходило. В отличие от других она стояла молча, не хлопала, и вместо восторга в её глазах сверкала задумчивость. Но если деревенские сами сдались нам (а о нашем приезде явно знали), почему Аннамария прячется в полумраке? Она нахмурилась, опустила голову на грудь, и вдруг постарела. Ей на вид стало лет сорок – всего на миг я увидел сеть морщин, тут же исчезнувших с её идеального лица. Она вновь подняла глаза – совсем как невинная девушка. Не смотря на это, я всё равно видел в ней что-то, внушающее мне страх. Она была похожа на момент перехода осени к зиме – от гнилой осени, до холодных, тёмных и мистических ночей декабря. Момент от разрушения к смерти.

Я не хотел даже думать об этом. Я просто перевёл взгляд на танцы, на акробата и слушал музыку, напоминавшую мне какой-то торжественный военный мотив. Марш, вальс ли – это была смесь.

Я слышал в музыке секреты Творца: он обнимал, просил нас станцевать под его рассказы. Я готов был влиться в это всеобщее счастье, отвлечься от всех событий. И даже в стороне от этого мне становилось так хорошо, так тепло, что я не хотел знать конца этой музыке.

Но всё хорошее когда-нибудь заканчивается. Закончилась и музыка, и люди зааплодировали ещё сильнее. Пианист наверху стал потихоньку разыгрываться перед новой песней, а акробат вдруг украдкой посмотрел на меня. Он перестал улыбаться.

Говорят, что такие секунды растягиваются в вечность. Что момент, когда что-то в жизни рушится, ломается – он растягивается, издевается над нами, стараясь продлиться как можно дольше. Но этого не произошло – эта секунда была лишь секундой. Шум толпы, их гул, аплодисменты – всё слилось в один противный ультразвук, и я закрыл свои уши, падая на колени. В то время как акробат отпустил верёвку.

Женщины пронзительно закричали, и вся толпа ринулась к упавшему человеку. Я стиснул зубы, всё ещё продолжая закрывать уши, и случайно бросил взгляд в угол, где стояла Аннамария. Она смотрела на меня с ненавистью, как на гнилую доску – впервые в жизни я видел её такой. Может, она и правда начала стареть – потому что раньше она не позволяла себе проявлять каких-либо эмоций. А теперь старик, эти люди… Я понял, почему она стояла в углу – хотела посмотреть так, чтобы никто не испугался. А я, дурак, стоял прямо у всех на виду в немецкой форме.

Но было во всём этом и нечто более ужасное, чем смерть. Именно это вернуло меня в реальность, заставив прислушаться к окружавшему меня миру. Среди всех этих криков я особенно чётко различал детский. Он был такой один, особенный – и я слышал в нём себя промолчавшего, когда моего отца убили. Этот миг, когда в твоём ещё детском мире уже всё разрушено, отразился на лице ребёнка.

Я знал, что сейчас творится в его душе. И я знал, что будет хуже – больно будет до тошноты и горячки, до таких мыслей, когда ему захочется взойти на самую высокую скалу и камнем броситься вниз. Он будет ненавидеть меня, невинную Германию до тех пор, пока кровь будет бежать по его венам. В нём будет находиться концентрат всего самого злого, но справедливого – за такое никто не судит.

Я боялся таких людей. Но таким человеком был и я, и это было очень страшно. Хотя страшнее было то, что я только что сам создал такого человека. Я создал сам себя. Зная, каково это – потерять самого близкого человека, того, кто был всегда с тобой, верил, доверял, защищал, в конце концов любил – я всё равно сотворил новое существо, обречённое на вечные муки. Ему придётся пройти сотни, тысячи кругов ада, и далеко не факт, что когда-нибудь его отпустит.

Меня захлестнула волна ненависти, такая, что меня начало трясти и сбилось дыхание. Мне приходилось убивать. Но, к сожалению, это лишь инстинкт самозащиты – убивать мне не нравилось ни в коем случае. Это просто животных страх умереть – тут или ты, или тебя, и нет тут никакой цели или умысла убить кого-то. Это страх, за который потом стыдно. Но одно дело, убивать такого же человека, как ты, с которым вы всё прекрасно понимаете, а другое – делать из человека монстра.