Текст книги "Коты погибают в тени"

Я знал, что на заднем дворе никого нет. Просто не должно быть там людей, когда происходит такое, да ещё и так закончилось. Я решился. Впервые в своей жизни я не просто подумал о том, чтобы уйти из жизни, но и всерьёз этого захотел. Пуля в рот – и всё закончится. Да, противоестественно и разум будет противиться, а руки будут дрожать намного сильнее. Но я мог убить себя, чтобы больше не умерщвлять других. По моей щеке пробежала слеза. Я больше не видел света вокруг себя, только боль и ненависть, полностью направленные на меня.

Я поднялся с подкашивавшихся колен, опуская руки. Все свечи для меня погасли, все люди и пространство стали темнотой. Лишь орущий в голос мальчик, которого утаскивали двое здоровых мужчин, и мёртвый акробат, лежавший на полу, были пятнами, которые я видел в этой кромешной тьме.

Хуже быть не может, подумал я, руками нащупывая револьвер.

Мальчик вытянул свою маленькую ручонку, тыча в меня пальцем и открыв рот, словно вот-вот задохнётся.

–Мама, мамочка, беги! – крикнул он. Всё лицо его было в слезах, а теперь он заревел ещё сильнее, утыкаясь в плечо державшего его мужчины. Я не знал, что он сказал, но почему-то застыл на месте. Даже моё дыхание в этот момент остановилось и у меня заложило уши, а голову просто разрывало на куски.

Все вокруг на миг замолкли, глядя на меня. Но одна женщина, с молодым лицом, но наполовину седыми волосами, смотрела на меня несколько иначе. Её красивые ярко-синие глаза были широко раскрыты от испуга, и в этот миг я всё понял. Крупные волны её волос колыхались на ветру, она затаила дыхание. Моё лицо исказилось в гримасе страдания – она должна была оставаться на месте. У меня было плохое предчувствие. Я бы умолял её, если бы мог – но этого делать было нельзя. Я знал, знал, что ей не стоит даже взгляд отводить от меня.

Опять же – не больше секунды. Что за глупец говорил, что время растягивается? Я едва заметно покачал головой: «Не надо, спокойно. Оставайся на месте». Но я молчал, лишь думал. И она не поняла меня. Резко вскочив, она бросилась бежать, расталкивая всех на своём пути.

Аннамария вышла из своего тёмного угла, лениво выкрикнув свой жестокий приказ.

Я с ужасом смотрел, как женщина спотыкалась, а в неё стреляли повылезавшие из углов солдаты. Лишь когда она бросилась в окно, выстрелы прекратились.

***

–Что? – Я стоял перед ней, как маленький ребёнок.

–Ты пойдёшь туда. Это мой приказ лично тебе.

Она устало посмотрела на меня, опустившись в кресло. Взяв стеклянный графин, она налила что-то крепкое себе в бокал.

Я молчал, боясь ей что-либо сказать. В такие моменты моя страсть к ней угасала, и я чувствовал лишь исходящее от неё зло и запах разбавленного алкоголя. Я понимал в такие минуты, почему Инь – это зло, холод и темнота. Почему именно в женщинах маленькие дети видят зло, почему почти все отрицательные персонажи – женщины, ведь именно у них душа имеет такие страшные и потаённые углы, что бросает в дрожь.

Не глядя на меня, она немного отпила из своего бокала.

–Сегодня один из солдат сказал, что видел тебя в ночь, когда все отравились. Ты шёл и улыбался, – как всегда, она говорила абсолютно спокойно.

Я стоял, сложив руки за спиной, и даже не дрогнул от её слов. То, что произошло в этом особняке – был край. Идти дальше означало замять в себе остатки человека, превратившись либо в бездушную машину наподобие Аннамарии, либо в примитивное животное, способное получать удовольствие от страданий других. Одно я могу сказать точно – спокойно жить после такого уже не было смысла. Я даже боялся подумать о том, что лягу в кровать, ведь это означало сон. С этой ночи они должны быть уже не просто кошмарами, с этой ночи я был готов молиться, чтобы просто не проснуться.

Поэтому я спокойно ждал, когда она даст мне понять, что всё – конец. Что она посмотрит на мои мучения в последний раз и изничтожит меня.

–Никто не должен сомневаться в моём воспитаннике, – она подняла бокал, глядя на дверь за моей спиной сквозь призму стекла и алкоголя.

–Что с ним? – спросил я, зная ответ. Я был несколько разочарован.

Аннамария поставила бокал на стол, подняв на меня взгляд.

–Если он успел передать свои подозрения другим, то ты под подозрением у всех. Потому-то ты и будешь смотреть. Все давно заметили, как трясутся твои руки, если тебе приходится убивать.

Я не чувствовал себя. Внутри меня не было ни сердца, ни крови, а сам я не состоял из плоти. Она говорила, а я всё думал… Наброситься на неё сейчас, пока никто не видит, взять тяжёлый подсвечник и ударить в затылок, когда она отвернётся. Пока я не испытываю к ней страсти. И всё закончится. Никто не сможет меня осудить – всё закончится и для меня.

Она смотрела на меня. А я против воли начал дрожать – от её взгляда, всегда читавшего мои мысли. Когда пытаешься скрыть волнение, оно всегда всплывёт. Тело выдаст.

Аннамария не желала отворачиваться. Она приняла это как игру, поняв, о чём я думаю – наклонила голову вбок, без тени страха, даже с вызовом, спрашивая меня.

–Что ты задумал? – Я стиснул зубы, стараясь, чтобы ни одна мускула ни дрогнула на моём лице.

Аннамария, видя, что отвечать ей я не собираюсь, закатила глаза, прикусила щеку изнутри и достала револьвер, дуло которого смотрело на меня.

–Забудь, – её голос стал жёстким, – Ты жалкий трус.

Я перестал дрожать, опустив глаза в пол и вновь перестав чувствовать что-либо. Даже она признавала, что я трус.

–У тебя была одна возможность избавиться от меня – и ты её упустил. Больше таких подарков, какой сделал старец, тебе никто не сделает. А знаешь, как мне нравится жить? Наблюдать за твоими муками, а потом писать о них твоей матери.

Я поднял на неё глаза, сжимая руки в кулаки. Надо было бить, пока она не достала револьвер.

–Почему, ты думаешь, она не отвечает тебе? Потому что стоит тебе убить кого-нибудь, а как бы ты не прятался от боёв, ты убиваешь, я в красках описываю ей это.

Она не улыбалась и не шутила. Игра закончилась, не успев начаться.

С ней определённо было что-то не так. Её грудь тяжело поднималась, когда она набирала воздух. Это была ярость? Злость? Ненависть? С каких пор? Она изменилась. Что-то произошло. С ней, со мной?

Я пристально смотрел на неё, не отрывая глаз.

Аннамария выровняла дыхание и убрала револьвер, залпом допивая остатки коньяка. У неё всегда идеальная осанка. Словно она не из костей, а металлического каркаса. Когда эта женщина была в предвкушении, вокруг зрачков у неё появлялись карие крапинки. Я всегда думал, что это коррозия её металлических глаз. Она ведь машина.

Машина для убийств.

Глава 4. Её волосы полыхали огнём

В полумраке её волосы полыхали огнём. Самый яркий источник света в этой комнате. Плюс одно воспоминание.

Знаете, подобные мелочи очень прочно цепляются за вашу память. Эти волосы, полыхающие огнём. Ободранные коленки убегающей девочки. Нагревающийся от прикосновения моего пальца курок. Грязные игрушки, выброшенные в мусорку. Улыбка прохожего. Потрескавшиеся губы продавца в магазине. Древесный аромат духов на платке. Коротко стриженные, неаккуратные ногти, или сигарета в кариозных зубах. Сакральная или случайная фраза. Чьи-то глаза на улице. Сны с её участием.

На её форме не было погон – да и зачем они живому железу с огненной головой, где в глазницах ржавчина? Эти коррозийные глаза смотрели, как солдат раздевает полумёртвую, белую от страха девушку. Она легко дышала, взглядом находясь уже где-то далеко. Ноги свисали с кушетки, болтаясь как у тряпичной куклы. Её полуседые волосы обрезали под ноль – очень жаль. С ними она была бы похожа на мученицу, сейчас же – на сумасшедшую. Мне было не по себе. Что хуже, пытать предателя, или беззащитную невменяемую женщину? Конечно, беззащитную невменяемую женщину, а ведь она такой не была. Она была предательницей. Передала нам ложные сведения, так мне сказала Аннамария.

Честно говоря, увидев эту несчастную девушку лысой, мне захотелось схватить Аннамарию и хорошенько встряхнуть её. Она ведь и отца моего называет предателем. Она ведь специально это делает, чтобы мне было ещё хуже. Она всегда считала, что мне недостаточно просто наблюдать за страданиями людей. Ей нужно было раздеть их догола, достать и вывернуть наизнанку их душу – чтобы я всё видел. Чтобы я видел, какие они на самом деле – невинные, пытающиеся спасти себя, близких, или просто всех спасти. Аннамария всегда для меня старалась.

Раньше, в этой комнате, где мы стояли, должно быть, хозяева мило беседовали за игрой в карты. Здесь было несколько маленьких столиков, и много больших кресел, обитых плюшей. Обои на стенах были ободраны, лица у небольших ангелочков, стоявших на камине, отвалились. Они не были симметричны – один сидел, свесив с камина ножки, а другой стоял в пол оборота. Его руки, должно быть, что-то держали перед тем, как он потерял своё лицо. Может, это был лук. Что ж, этот амур больше никому не причинит зла.

У камина, прислонённое к стене, находилось медное блюдце, с объёмным, преисполненным трагизма лицом Медузы Горгоны, смотревшей вниз каменным взором.

Но верхом искусства в этой комнате была маленькая статуэтка богини свободы Либертас, выполненная из чугуна и стоявшая на столе. Эта фигура зацепила меня своим потайным смыслом. О ноги богини тёрлись коты, а одна из кошечек стояла на задних лапах, передними зацепившись за длинную тогу. Миниатюрная Либертас смотрела впереди себя, и на её лице, если приглядеться, были маленькие чугунные слёзки. Она протянула одну руку, а ладонь другой покоилась на её груди. Ноги были чуть подкошены, голова наклонена вбок – словно сама Свобода скоро упадёт. Её длинные волосы мягкими крупными волнами сливались с одеждой.

Все эти вещи казались мне отчуждёнными от остального поместья. Они были совершенно не в тему, будто их сюда привезли на хранение. Это место было чем-то вроде прибежища для жителей этой деревни. Тут они уходили от проблем войны, отвлекались, позволяли себе хотя бы немного почувствовать жизнь. Здесь они на несколько часов становились свободными. И вот теперь, когда всё разрушено, когда место их встречи осквернено самым страшным злодеянием…Лишь Либертас дрожала, пытаясь вырваться в этот человеческий мир. Жаль, что Свобода погибает в тени.

Я остановился.

И я вновь взглянул в эти красивые синие глаза. В них, прямо сейчас, прямо в их глубине ломалась душа. Она собиралась с силами, готовилась к худшему и обманом убаюкивала надежду в груди.

Не смотри на меня, душа, я умоляю тебя. Прекрати это немедля, иначе я упаду на колени, а после и на дно.

Я попытался отвернуться. Это стоило мне больших усилий, на самом деле. Стыдливые слёзы по своему обыкновению собирались в уголках глаз, а губы уже дрожали, готовые исторгнуть рыдания. Я думал, что отвернувшись от неё, мне станет немного легче. Ведь я не буду видеть её страдания, которые сейчас куда сильнее физических.

Но отвернувшись, я встретился с ещё одним печальным существом. Он казался мне таким же, как я: обречённый на постоянный стыд слабак.

Этот солдат, что и раздел девушку, постоянно находился рядом, если Аннамария решала показать человеку, как наказывается предательство. Он выполнял любой её приказ: раскалял лезвие ножа, затыкал нос, связывал руки и ноги, приводил в чувство и вообще делал всё, что ему прикажут. А вот почему он молчал, для меня была загадка. Он не говорил ни с кем и никогда, всегда смотрел на пытаемого, как будто и не видел его. Так обычно смотрят люди, сошедшие с ума.

Он жестом приказал женщине лечь, и она послушно легка на железную кушетку, где её руки и ноги прикрепили к ножкам. От прикосновения кожи с металлом по ней прошли мурашки. Боковым зрением она посмотрела на меня, и в её глазах я услышал слова Аннамарии.

«Ты никто, никто, гниющий цветок».

Я дёрнулся, стоя на месте. Мои мысли опять взбунтовались против меня.

«Эта не война уничтожила тебя. Это я уничтожила тебя».

Глубокий синий цвет глаз сейчас сменился чернотой – свет совсем не падал на её лицо. Эта печаль грозила забрать меня в себя, и я закрыл глаза, чтобы не видеть её. Там, на этой кушетке, дрожала, сворачивалась в клубочек жизнь.

«Она сейчас умрёт». Я сглотнул от ужаса, но глаз не открыл.

–Убийца, – тихо прошептал я, впервые в своей жизни, и Аннамария обернулась. Она была высокой, мы с ней одного роста. Но она всегда поднимала голову, оттого и казалось, что смотрит она свысока.

–Подойди ближе, – медовым голосом позвала она, протягивая мне руку. И я покорно иду к ней, словно на плаху. Будто сейчас умрёт не эта женщина, а я.

Глаза Аннамарии пристально следили за тем, как я приближаюсь к ней. Теперь она была настороже. Она явно услышала, что я сказал.

Я криво улыбнулся – зачем? – и принял её тёплую руку в свою. Вдохнул запах её волос, и почувствовал гарь. Закрыл глаза, и учуял запах мокрого железа. Ненавижу её.

–Открой глаза, – удивительно, но скрежета я не услышал.

Аннамария отпустила мою руку, сделав шаг вперёд. Кончики её пальцев нежно прошлись по моей ладони, на миг давая мне приятное щекочущее чувство. И это сквозь перчатки.

К своей жертве она подлетела легко, как маленькая птица. Женщина подняла на неё свои беспомощные глаза, и пальцы на её разведённых руках попытались сжаться в кулак. Солдат обвязывал её живот – дополнительная нагрузка, дополнительная боль.

Рядом – большая бутылка, и зажжённый камин, где вот-вот начнут тлеть горячие угли.

Аннамария кончиками ногтей провела по щеке женщины, погладила её открытый вспотевший лоб. Она старается дышать глубоко, легко, но страх всё-таки побеждает. Аннамария наклонилась к ней.

Я вижу её демоническое отражение в зеркале. Огненно-рыжие волосы опустились на её круглое красивое лицо, и она ласково улыбаясь, что-то шептала. Под зеркалом есть небольшая полочка, откуда на Аннамарию взирает Либертас, с её кошками свободы. Но машине всё равно, как и солдату, что сел в угол на низкую табуретку и был готов смотреть на мучительную смерть в агонии. Нужно будет забрать эту статуэтку. Буду носить Свободу с собой.

Женщина закрыла глаза и начала читать молитвы, стоило Аннамарии отойти за бутылкой. В ней было литров шесть, а в руках у моей машины ещё и воронка, оказавшаяся во рту и жертвы.

Началось.

Я с трудом старался не смотреть на фигурку Либертас. Я вспомнил слова старца-Харона. Свобода – это пустота. Получается, свобода просто так погибнуть не может. Она может погибнуть лишь в тени, потому что тьма умеет заполнять пустоту.

А сейчас, увы, вокруг меня и Либертас была лишь тьма. И частично она исходила из моего нутра.

Аннамария смотрела то на меня через зеркало, то на жертву. Она наклонила бутылку, и вода полилась в воронку, не останавливаясь. Она смотрела на меня, улыбаясь той прекрасной, той противной улыбкой, от которой меня била дрожь и наворачивались слёзы. Четыре стены моей души начинают трещать и рушиться, кошки внутри когтями разрывают мою плоть. Я так долго убегал от происходящего вокруг, что теперь лишь внутри льются горькие, обжигающие слёзы.

Минута – и женщина начала захлёбываться. Я попытался опустить взгляд, но Аннамария гневно вскрикнула: «Смотри!». Она сказала это стоя ко мне спиной и уже не глядя в зеркало – так сложно её было обмануть.

Бутылка была наклонена обратно, жертва зашлась в кашле, и моя машина подошла к кочерге, кончик которой раскалял солдат. Не отходя от камина, Аннамария положила её конец на щёку женщине, и та вскрикнула.

Солдат второй кочергой перевернул угольки в камине. Понимая, где они сейчас окажутся, меня инстинктивно начало тошнить.

Я не смотрю.

Журчит вода. Я смотрю на свои руки. В пол. На свои руки. Вскрик. Я не смотрю. На свои руки. Журчание. Голос машины. Тишина. Я не смотрю. Журчание. В пол. Кашель. Крик. У неё раздулся живот. Я не смотрю. Запахло мочой. Меня тошнит. На руки. Руки. Её руки. Опять болит голова. Журчание – она сейчас захлебнётся… Нет. Её ноги трясутся. Хриплый крик – я не смотрел. Руки. Кашель. Ей не хватает воздуха. Шипение углей. Она не может кричать. Просто. Физически. Не. Может. Руки. Руки. Руки. Надоело.

Тишина.

Я истекаю кровью внутри – меня душат невидимые руки.

Мне стало страшно. Передо мной убивают человека, а я говорю, что мне надоело.

Глава 5. Лунные глаза

Я шатался между редких деревьев, вдыхая пьянящий голову чистый воздух. Сейчас этот чистый воздух стал для меня издёвкой.

Я должен был спрятаться от всего – от крови на моих руках, которую не отмоет ни одно мыло, от ночи, давящей своей тьмой, от собственных мыслей. Голова моя кружилась, в ноздрях ещё стоял запах свежей крови, в глазах эти синюшные руки и этот взгляд, только что потерявший жизнь. Взгляд синих, потухающих глаз на спокойном лице, которое осознало, что мучения закончены, и эти приоткрытые губы, в последний раз вобравшие в лёгкие воздух. Судорога, хриплый вздох – и всё кончено. Жаль, что не для меня.

Меня шатало от этих картин, неестественно выгнутого тела, раздувшегося от воды, мяса и костей.

Стоны беспомощной женщины слышались мне в уханьях сов, а в треске сухих веток под моими ногами я слышал хруст костей. И спокойный взгляд мучительницы. Я был проклят ею.

Я шёл, слоняясь от одного дерева к другому. Веки закрывались, я чувствовал усталость и желчь, вновь подступавшую к моему горлу.

На улице было так тепло, так спокойно, такой ласковый ветер обдавал теплом моё мокрое от слёз и поты лицо. Природа будто ещё не знала, что я в очередной раз предал себя, что в очередной раз не устроил хотя бы эмоциональный бунт.

Совы затихли, и стало совсем-совсем тихо. Сверху на меня проливали свой священный свет звёзды, и оттого мне ещё сильнее хотелось плакать. А с тех пор, как я вышел из поместья, я плакал без перерыва. Все слёзы, что я сдерживал внутри в этот час, вылились сейчас. Я чувствовал, как слёзы скатывались с моих щёк, и тут же ветер в этих местах обдавал меня лёгкой прохладой. Всё было так тонко в этот момент, именно само восприятие мира.

Наконец мои ноги подкосились от усталости, голова перестала принимать в себя какие-либо мысли и я присел, облокотившись спиной о ствол дерева. Я задыхался. Задыхался, когда всё вокруг дышало.

Воздух постепенно приводил меня в себя. В глазах перестали мельтешить чёрные точки, а уши улавливать звуки, которые уже никто не издавал. Слёзы перестали литься ручьём, лишь изредка вдруг скатится одна, оставив за собой мокрую дорожку. Нос был забит, и дышать я мог только через рот. Я был как будто пьян – сам не свой. Просто сидел, глядел в землю и громко дышал.

Успокоение приходило ко мне постепенно. Сначала я окончательно перестал плакать, потом смог свободно дышать, а после и вовсе освободился от своих внутренних мучений. Я был готов.

Я достал свой всегда заряженный револьвер, и снял перчатки, чтобы чувствовать обжигающий холод стали. Мои руки не дрожали, когда я вставил его дуло себе в рот. Лишь на миг я усомнился – и в этот миг по иронии я услышал знакомый голос.

Я поднял глаза, глядя впереди себя. Там, между деревьев, находилась зелёная поляна, вся в закрытых бутонах цветов, залитых лунным и нежным звёздным светом. Оттуда доносился голос ребёнка из поместья, и он с кем-то разговаривал.

Не веря своим глазам и ушам, а встал, руками держась за ствол дерева, спрятал оружие и пошёл вперёд. Действительно, там сидел тот мальчик – совсем один, маленький комочек, перед небольшим, с него же, деревянным крестом. Он камнем что-то вырезал на нём, усердно, поджимая губки, а в перерывах тихонько разговаривал.

–Почему они так жестоки, мамочка? Неужели они не люди?

А крест ему ответить не мог. Я стоял, прислонившись к молодому дереву, которое своими ветвями частично закрывало меня.

–А тот солдат, который мотал тебе головой… Ты не заметила? Я слышал, как билась справедливость в сердце того солдата. Но разве она говорила ему: «Убей. Всех их – убей»?

Сердце моё сжималось – эта детская грусть резала моё сердце, которое понимало больше, чем мог я услышать из уст русского мальчика.

–Неужели, папочка, в них нет никакой храбрости? Они ведь такие молодые! Но не помогают нам, словно они немощные старики, – мальчик снова замолчал, вырезая какие-то завитушки, – Почему молодые люди сейчас такие старые? Так было всегда? – Грустно спросил он, сжимая камень.

Мальчик опустился на холодную землю, глядя на крест. Но поняв, что тот ему не ответит, он поднял голову и стал смотреть на небо.

Обычно, небо ночью почти чёрное, но не сегодня. Оно было синим, лишь слегка темноватым, настолько ярко светили звёзды. Он сидел посреди ночного света, его маленькая спинка была сгорблена, а детские ручки обнимали колени.

Мне было жаль его. Искренне жаль. И я, поддавшись этому чувству, сделал шаг вперёд, и не успел одуматься. Мальчик оглянулся, услышав треск веток, и заметил меня, но совершенно не испугался.

Он продолжил сидеть на залитой луной поляне – страшно одинокий, маленький, с глазами, открывавшими мне всю горечь полыни. Его кожа серебрилась от мягкого света, лившегося сверху. Синие глаза его матери смотрели на меня, не мигая, лицо исказила такая взрослая и страшная мука, будто он остался совсем один на этой земле.

Мне не было прощения, но я не знал, стоит ли его просить. Не могу даже представить, чтобы услышал нечто подобное от Аннамарии, а даже если бы и услышал, дало бы мне это что-то?

Я медленно стал подходить к мальчику, подняв руки вверх и чувствуя, как в уголках глаз вновь собираются слёзы – а он не отрывал от меня взгляд. Когда я уже стоял перед ним, я посмотрел на крест. На левой его стороне было выцарапано слово «Мама», а на правой – «Папа», и шутовская шапочка. И я прекрасно понимал, что там написано.

Я закрыл глаза, готовый разорваться от боли, когда мальчик вцепился в моё колено.

–Убей меня, – тихо сказал он.

Я не мог смотреть на него.

–Убей меня! – в истерике крикнул он, встав на ноги и пытаясь бить меня своими маленькими кулачками, – Ненавижу! Ненавижу! Ненавижу! – кричал он, захлёбываясь в слезах.

Я опустился на колени, одной рукой прижимая мальчика к себе за тело. Мальчик продолжал бить меня, плакать, но уже не так сильно. Он был сильно озадачен. Тело его сразу же расслабилось, как только разум понял, что я не представляю опасности.

Мы простояли так, немецкий солдат и русский ребёнок, около получаса. Мальчик совсем перестал меня бить, лишь изредка продолжал громко всхлипывать, протяжно завывая. Его слёзы щекотали мою голую шею, и в такие моменты я легонько поглаживал его по маленькой голове.

Такие секунды ещё долго отражаются в нашей голове. Бога рядом нет – есть только ты и второй Человек. Есть он и твоё понимание. На вас что-то разливается, и вы тонете в нём с таким удовольствием, с таким рвением потонуть, что никто и никогда вам не помешает. Какое бы зло вокруг вас не крутилось, оно не посмеет нарушить ваш покой. Настолько эти секунды чисты и невинны, что даже оно будет очаровано вами.

Постепенно я начал чувствовать облегчение. Глубоко вздохнув, я понял, что голова у меня больше не болит. Я с лёгкостью ощущал окружающий мир, меня отпустила моя вечная паранойя и сердцу резко стало легче и свободнее биться. В этот момент, испытав умиротворение, окрылённый маленькой свободой, чувствуя, что меня подхватывает на руки жизнь, я уловил тихий-тихий звук со стороны леса.

Чьи-то лёгкие шаги раздались за нашими спинами, и мальчик поднял свою голову с моего плеча.

Мне же пришлось развернуться, чтобы увидеть, кто пришёл. Это была женщина – укутавшаяся в белую шерстяную шаль, с волнистыми белыми волосами, опускавшихся до её пояса. Её красивое лицо было сонным и опечаленным, невинным – она напоминала мне образ Девы Марии. Именно так я и представлял её себе. Лунный свет словно не отражался на её коже, а исходил от неё. Она мягко светилась в ночи, уподобившись звезде, купавшейся в убаюкивающей темноте. Но в отличии от холодных светил, от неё исходило тепло. В груди у неё явно билось сердце – самое настоящее, горячее и искреннее, способное любить и творить, созидать и создавать. Искусное творение Бога – сочетание детской невинности и страдающей женственности, тонкой строгости и наивности. Моё сердце, доселе пустое, вдруг наполнилось этой чистой красотой, и в миг я понял, что никоим образом никогда не смогу её осквернить. Я ощущал себя аскетом, долгие годы отрешённо бродившего по миру, и внезапно встретившим идеал, приходивший к нему когда-то во сне и вынудивший его уйти скитаться, прочь от жестокого мира. Мне хотелось коснуться её, чтобы убедиться, что она не виденье, пришедшее в моё измученное, полумёртвое сознание. Что эта поляна, этот мальчик, эта женщина – всё это не сон и действительно происходит со мной здесь и сейчас.

Я смотрел на неё и чувствовал, что замираю. Что её тёплый звёздный свет касается моих глаз, легонько проводит своими пальцами по тонкой материи моей души. Я практически не дышал – боялся спугнуть, так сильно хотел, чтобы её свет не покидал меня. Меня охватил трепет, заставивший меня буквально дрожать перед ней, как перед чудом света.

Я встал с колен, чтобы взглянуть в её лицо, получше разглядеть эти прекрасные черты, а она не отшатнулась от меня, не показала своего страха. Не отшатнулась, от меня!

–Пойдём, – она взяла мальчика под руку, глядя в мои глаза. Не улыбнулась мне, но и не презирала!

Они уходили – и мальчик обернулся: раз он посмотрел на меня, а второй – на могилу своих родителей. Так я вновь остался один.

Я провёл здесь всю ночь, раскинувшись на поляне, среди спящих цветов и щебетания сверчков. Я давно не испытывал утраченную гармонию с природой, но здесь она постепенно возвращалась ко мне. Я испытывал странное успокоение и прощение. И хотя даже здесь я не обретал полный покой, мне было легче дышать. Вздохи ветров доносили мне глас древних богов, тайных хранителей этого мира, и я улыбался, как когда-то давным-давно. Я снова открыл свои тайные уголки души – я снова полюбил этот мир, его дыхание, темноту и плоть из земли. Когда природа позволяет тебе замечать свою красоту – мне кажется, что я вижу всё. Будущее, прошлое, настоящее. Эта секунда, когда ты заворожён мелочью – серебряная искра, показывающая тебе, как мало и как много времени ещё есть.

И я вдруг подумал: почему я хочу лишить себя жизни? Неужто я и впрямь так слаб, жалок и ничтожен?

Нет. Это всё было привито мне, но это не было моей частью. Человеку от природы свойственна временная тоска и красивая меланхолия. Но ему не свойственны ничтожество и трусость. Всё это придумано. Разве солдат дезертирует, потому что он боится? Нет, он дезертирует, потому что хочет жить. Разве виноват он, что жизнь кажется ему сладким плодом, а убийства – первобытными и противными?

Но а как же я, мои товарищи-солдаты? Аннамария и все те люди, которых я вообще знаю? Мы давно жили в том режиме, где нужно всегда бояться, печалиться и задаваться вопросом: а зачем мы вообще живём?

Передо мной встал образ мальчика и женщины, пришедшей забрать его. Их образы отличались от тех образов, которые я видел до этого. Они словно светились изнутри, чем-то святым и сокровенным – это и была та красивая древнегреческая скорбь мудрецов. Это давало им смысл жизни, даже если они не могли воплотить это в ком-то или в чём-то. У них было то прекрасное и возвышенное чувство, которое было у человечества на протяжении всего его существования.

И я решил сравнить их лица, их образы с теми, кого я знаю. Всё становилось на свои места. Их бледные лица, которые зеленеют от тошноты, когда они видят себя в зеркала, эти их вечно угрюмые, унылые рожи, при виде которых ты сам падаешь в выгребную яму… Нельзя жить среди таких людей – это геенна. Такими темпами мы все будем живыми мертвецами.

Я поднялся, с гордостью мысля, что хочу жить и начать хочу прямо сейчас. Уходя с поляны, я остановился от мелькнувшей у меня в голове мысли.

Кем была эта женщина?

***

Я ворочался с закрытыми глазами, сминая простынь на пружинистой кровати.

Ты сидела на самом её краю – я точно чувствовал твоё тепло. Шлейф Твоего запаха, особенного. Ты похожа на музыку из того поместья – маленький секрет Творца.

В этом сне ты любила меня. Как жаль, я не могу ответить тебе тем же. Во мне просто нет места. Куда уж там, когда ты – это комочек обиды, злобы и страха, изредка электризующийся и бьющий людей током. Знаешь, иногда смертельно.

Взгляни на меня своими лунными глазами, говори горькой полынью правду – только здесь, где никто не услышит. Нет-нет, это потому, что это только для нас с тобой. Я буду ревновать, если ты с кем-то будешь говорить так же, как и со мной.

У тебя тёплые руки, или холодные? Дотронься до моей шеи. Я хочу знать. Мне кажется, холодные, ты ведь источаешь лунный свет.

Ты ничего не слышишь, когда все они рядом? Треск огня, или скрип несмазанных деталей машины? Горящие головы с ледяными конечностями. Естественно, что они ледяные, ведь когда твоё сердце из железа, тебя ничего не согреет. Тогда почему горят головы, спросишь ты? А это источник всего зла – голова. Так-то. Я даже вижу, как оно, это зло, приближается к нам. Тебе может показаться, что настолько медленно, будто стоит на месте. Нет, это не так. Стоит тебе на миг отвлечься, и оно уже за твоей спиной, и тонкие пальчики сожмут твои слабые плечи. И всё, это конец.

А я не боюсь его. Я вижу его каждый день. Оно вселилось в неё, и иногда я понимаю, почему дети больше любят мужчин, чем женщин. Недавно размышлял об этом. Женщины чаще чем мужчины играют отрицательных персонажей, у них это получается лучше и реалистичнее. Дети боятся женщин, потому что понимают, что они – зло. Вот пойдёт ли маленький ребёнок с женщиной, если она будет приятно улыбаться и звать его куда-то? Нет. А с мужчиной пойдёт. Даже если та женщина была доброй, а мужчина – нет. Вот так вот.

Почему твои лунные глаза всегда наполнены грустью?

А ты знаешь, что в твоих зрачках звёздами искрится чёрная ночь? В них я вижу искренний, сакральный свет.

Ложись слева и спи. Слева с нами находятся ангелы.

Глава 6. Сакральное молчание

К утру я готов был умереть. Впрочем, как и всегда.

В голове бродила тяжесть, налегая на самые больные участки моих мыслей. На светло-зелёные глаза, с каким-то непонятным оттенком. Мягкость этих глаз, ни с чем несравнимая. Чистота этой души, отражённой в них.

Мне часто стали сниться очень хорошие, добрые сны, хоть в них присутствовала и меланхолия, и бред. К несчастью, у этих снов был огромный недостаток – видимо, я так сильно уставал, что запоминал лишь маленькие отрывки. Её взгляд, свои мысли, снова взгляд, снова мысли. На утро, пытаясь вспомнить хоть что-то, я именовал себя сумасшедшим, но всегда расплывался в довольной улыбке.