Текст книги "Коты погибают в тени"

Чувства, поселившиеся во мне, сильно отличались от того, что я знал всю осознанную жизнь. При этом они сильно походили на те, что я когда-то давно испытывал в детстве. Ночью та женщина часто снилась мне, я разговаривал с ней, бредил, а на утро просыпался с двумя мыслями: как же я хочу умереть (ведь я никогда не смогу быть рядом со столь чистым, волшебным существом) и как же я хочу жить, чтобы знать, что люди, носящие в себе свет, существуют!

Красивая меланхолия. Я никогда не чувствовал печаль в таком прекрасном свете. Понурив голову, я мог часами смотреть в окна, бродить по улице, заблуждаться в лесу как в своём сознании.

А завидев её бледный от тоски, усталый образ, я застывал на месте. Если бы она знала мои мысли, если бы я мог позволить себе поговорить с ней о моём нутре, я бы чувствовал себя самым счастливым человеком во вселенной. Во вселенной её лунных глаз, чистоте её безупречного голоса и понимания.

Находя её, я ходил за ней тенью. Слышал каждое слово, сказанное ею шёпотом, дрожал вместе с ней от холода, если замечал мурашки на её руках. Сверял свой пульс с биением жилки на её шее. Я видел всё. Видел, как не нравится ей её родинка на шее, каждый шрам на открытых участках её тела, трещинки на губах. Видел, как груба кожа на её руках. Я не понимал, как она может себе не нравится – она была проявлением чистой красоты.

Ей бы понравились мои мысли. Люди вообще очень странные существа – с тонкой кожей и таким тяжёлым «внутренним миром». Слова трогают и терзают их, и, к сожалению, это прекрасно. Слова, особенно правильно выстроенные, завладевают человеком. И чем черствей человек или чем больше он отрешён от мира – тем сильнее они его трогают. Как раз моя Лунноглазая была из последней категории людей – сама по себе она такая, или тяжёлое время её сделало такой – я не знаю. Но точно – если бы мы могли с ней говорить, мы бы засиделись надолго.

Весь этот мир, на самом деле, что-то большое и прекрасное. Особенно я понимал это сейчас, когда стал всё реже вспоминать и видеть Аннамарию.

Она отселила меня от себя – к моей Лунноглазой, вместе с одним из солдат – Арнольдом. Она начала бояться меня, я чувствовал это. Что-то щёлкнуло в ней, и что-то щёлкнуло во мне. Даже она, воспитавшая во мне убийцу, не желала наблюдать за моим существованием. На самом деле, врятли она боялась – скорее всего, ей действительно было противно. Я упускал столько шансов убить её, и иногда мне казалось, она давала мне это сделать. Долго стояла, не оборачиваясь, и в отражении окон было видно, что её глаза закрыты, а на лице застыло смирение. Но я трусил, а она открывала глаза, которые всё чаще шептали мне: «Я ждала».

Теперь я не видел её целыми днями, наслаждаясь своей маленькой радостью.

Я узнал имя этой женщины, что пробудила во мне человека, и оно поселилось в моём сердце новым нежным словом – Василиса.

В доме она избегала меня. Брала своего маленького сына, ложилась на узкую кровать и пряталась под одеялом. Её кожа бледнела с каждым днём от страха, не покидающего её, но меня радовала одна вещь. Боялась она не меня, а Арнольда.

А один раз она игралась со своим ребёнком во дворе, и к нам решила зайти Аннамария. Как же я был поражён той разницей, которая была между ними, между двумя безумно красивыми женщинами! Василиса, простая женщина, чистый и светлый ангельский образ которой врезался в память сакральным и тихим воспоминанием, лунные глаза которой источали свет и жизнь; и Аннамария – с огненными волосами, безразличными, безжизненными металлическими глазами, опущенными уголками губ и неживым выражением лица, источавшим только самые пошлые чувства. Меня завораживала такая разница – было в этом что-то любопытное. Две противоположности, вызывающие у меня похожие, но всё-таки разные чувства в груди.

Жил я неплохо. Спал напротив Василисы, у печи. У меня и Гарольда были единственные в доме два тёплых одеяла. Своим я постоянно накрывал Василису и её ребёнка, но ночью всё равно почему-то просыпался под ним. Видимо, Гарольд вставал ночью и силился причинить мне как можно больший дискомфорт.

Печь нечем было топить, но поняв, что больше никак не могу помочь бедным людям, не в силах больше смотреть на спрятавшуюся под одеялом женщину, я собирался и уходил в лес, чтобы найти дрова, и оставлял их у порога. Я поступал так же и с едой – убивал животных. Это было очень тяжело для меня. Я старался убивать их быстро, но не всегда получалось, слишком уж дрожали руки. Тогда мне приходилось резать им глотку. Подходить, и, глядя ещё живым в глаза, ножом забирать остатки их жизни. Я ложился на их ещё тёплые туши, и лежал, плача как ребёнок.

Иногда я засыпал так. Тело животного остывало, и я оставался на холоде, пробуждавшем в моём сознании кошмары. Но один из них в последние дни преследовал меня постоянно, и в конце концов ему суждено было исполниться.

Я проснулся от крика. Тело животного давным-давно остыло, и я дрожал от ужасного холода. Я уже слышал этот крик десятки раз – в последнее время он стеснил приятные сны и виделся мне каждую ночь, терзая меня страхами и подозрениями. Не имея никаких сомнений, я, поднявшись на ноги, бегом рванул в сторону дома.

Василиса продолжала кричать, а внутри меня уже кипела ярость.

Ворвавшись в сарай, дверь которого была открыта, я увидел, как Арнольд отбирает у Василисы ребёнка, которого она крепко-крепко держала. Лицо её было красным, по прекрасным щекам катились слёзы, и она кричала что-то. Губа её была разбита, распухшие запястья были в подтёках, и это лишь то, что не было закрыто одеждой. В эту ночь она заплела две косы – а волосы у неё были густые – и обе они растрепались настолько, что мешали ей, залезая то в глаза, то в рот. Её перекошенное от ужаса и предстоящего горя лицо больно впилось в моё сердце, бившееся с неимоверной скоростью и силой.

Я не слышал уже ничего, кроме крика, и становилось страшно – ведь кроме меня никто его и не слушал. Я превратился в чудовище.

Арнольд на миг застыл, а после медленно-медленно упал на бок, громко плюхнувшись на деревянный пол. Я ошарашенно смотрел на тело, которое было усеяно кровавыми ранами. Револьвер упал из моей дрожащей руки, и мои ноги подкосились. Голова шла кругом: грязь нагнала меня. Головная боль снова пронзила мои виски, заставляя меня сжимать губы и морщить нос – так сильно я привык к более-менее нормальному существованию.

Ветер пробрал меня до самых костей, и я, ощущая всю свою мерзость, в отвращении попытался отойти от себя. Однако, это невозможно. Делая очередной шаг назад, я вновь тащил за собой своё тело, наполненное кучей вещей, которые я ненавижу. Кто-то там, и снизу и сверху, лихо смеялся надо мной.

Василиса удивлённо молчала. Её приоткрытые разбитые губы сильно дрожали. Она видела перед собой жуткого человека, отнявшего чужую душу ради её спасения. Я был тварью, выгрыз из человека жизнь. Я – жуткое создание, если бы был не в человеческой форме, люди бы разбегались и кричали при виде меня. Я не был бы мужчиной – я был бы «оно», причём недостойное находиться даже близко с такими людьми. Но она казалась мне святой, непорочной, всепрощающей – и я в порыве ринулся к её ногам, чтобы целовать их.

Все мои грехи рядом с ней казались ещё более ужасными, оттого-то я и молил у неё прощения. Мерзкое, грязное существо – и божественное создание, терпеливо смотрящее на него.

–Нет… Уйдите… Нет…

На её волосы, на её заплаканное лицо падал лунный свет, который из-за открытой двери свободно вошёл в сарай. Она не трогала меня, не пыталась применить силу.

–Святая Василиса, – окрестил её я, долго смотря в испуганные глаза, не понимая, что она бормочет, – Святая Василиса, – словно раб, шептал я. Я молил у неё прощения, я рыдал в ногах женщины, которую, как я чувствовал, больше никогда не увижу. Если не она – то никто меня больше не простит.

Глаза её округлились, она сильнее вжалась в стену, сторонясь моей руки, которую я тянул к её белым мудрым косам. А я глупо улыбался, внимая её неземной, измученной войной красоте.

–Пожалуйста, уходите, – она плакала, не переставая, а я придвинулся к ней.

Василиса зажмурилась.

–Не надо, уйдите, умоляю… Пощадите… – она запрокинула голову, из горла её по прежнему лились рыдания, голос становился ниже, грозя вовсе охрипнуть, – Господи спаси… – её глаза смотрели куда-то ввысь.

Да, я не понимал её, но нужно ли это было? Я встал, побежав в лес, где оставил тушу оленя.

Когда я вновь зашёл в сарай, она качала сына, боязливо глядя на меня. Она пела какую-то

Я подошёл к ней, бросил рядом тушу и снова сел – глядя в её глаза, кристально-лунные глаза. Сама Елена Троянская не смогла бы похвастаться такими глазами! И всё же я пугал её.

Я просил у неё прощения, но она всё равно плакала. Разве был толк в моих словах, если она всё равно плакала?

Я знал, что рано утром мы оставим деревню. Сунул руку в карман тёплой шинели, достал оттуда леденец – купил его у дрожащего морщинистого старика в этой деревне – и протянул его ей. Василиса так и застыла, широко распахнутыми глазами глядя на моё лицо. Что-то в ней переменилось. Одной рукой она приняла мой маленький подарок, а другой лишь сильнее прижала к себе ребёнка, который перестал заливаться рыданиями, лишь изредка всхлипывал и старался посмотреть на меня.

Я улыбнулся Василисе, моей святой Василисе, стараясь выглядеть как можно более доброжелательно. Снял с себя шинель, накидывая ей на плечи.

Страх исчез из её глаз, осталось лишь сомнение с примесью удивления. Я смотрел в её глаза все те недолгие минуты, которые оставались до рассвета. Она даже позволила убрать пряди волос с её лица, и не отшатнулась от меня. Я дрожал от этого чувства, чувства, что меня не ненавидят. В конце концов силы покинули её тело, и она, ещё раз оглядев меня, упала на мои колени, склонившись ко сну. Ребёнок уже давно спал.

Так я просидел оставшиеся ночные часы, самые счастливые часы за долгие годы моей жизни.

Утром я вынес тело Арнольда в огород, оставив его там. С омерзением я смотрел на его тело – он ещё дышал. Закатывал глаза, с губ скатывались капли крови – должно быть, тёплой. Рукой он пытался схватить меня за сапог, но я всё время убирал его. Я знал – ему не выжить, смерть уже поселилась в его душе. Я лишь покачал головой, глядя на небо. Оно светлело, а значит, мне нужно покинуть мою Василису.

Так велела мне судьба. Следовать за Аннамарией туда, куда она меня поведёт. При мысли об этой женщине меня передёрнуло. Её образ стоял тёмным пятном с огненной верхушкой рядом с источником света в лунных глазах. Глядя на то, как поднимается ввысь солнце, я думал, не стоит ли мне сбежать. Так я смог бы навещать Василису, а когда-нибудь война и вовсе закончится. И тогда мне не нужно будет прятаться, я смогу приносить ей полевых цветов и сладкие леденцы. Но если ночью я сомневался, то сейчас откуда-то я знал, что вернусь сюда. И зная это, моё сердце говорило мне следовать дальше и не бояться более ничего.

Василиса что-то сказала мне на прощание, взяв меня за руки. Я видел лишь то, что ей было грустно и тоскливо. Мне даже нечего было оставить для неё.

Скрепя сердцем, я покинул Василису. Пошёл вслед за братьями, которых ненавижу.

Глава 7. Разлившись по чёрному лесу

С тяжёлой душой я въезжал в очередной город, даже скорее маленький посёлок. Знал, что таких, как Арнольд, в посёлок сейчас въезжает несколько сотен. Знал, что подобных моей Василисе – здесь более тысячи.

Мы въехали в город, и тут же мои братья стали грабить дома – всех, кто не успел убежать, они ставили в несколько рядов на длинных улицах. Старики, женщины, дети, мужчины, которые по каким-то обстоятельствам не смогли уйти на фронт. По всему городу тянулась эта вереница. Кто-то из них пытался бежать, и в них стреляли на поражение. Я слышал около сотни таких выстрелов, пока смотрел на очередных мучеников, и в каждом я видел свою святую Василису. Я предательски дрожал, когда слышал выстрел револьвера, и если бы братья заметили, я бы никогда не смог отделаться якобы горячкой. Я тут же сам стал бы этим святым. Но я боялся. Боялся подать вид, что не могу слышать, видеть, понимать все эти чудовищные деяния.

Ещё один выстрел – в этот раз уже из автомата. Кто-то из посельчан открыл огонь по немецким офицерам и солдатам – и я легонько улыбнулся.

Русские сопротивляются, и я был этому рад. Не так, как мои братья – их это раззадоривало, а во мне пробуждало чувство победы над святой расой.

Через десять минут выстрелы прекратились. Я услышал чёткий приказ – каждый берёт по одной семье, а семьи тут были на удивление большие, выпускает их в лес и ищет. Они должны убегать, а мы, как на охоте, стрелять в них.

Мерзость.

Под однообразный шум шагов я пошёл вперёд, прорываясь и толкая людей. Я знал, где остановится Аннамария и что она не станет в этом участвовать. Я хотел взглянуть ей в глаза, прежде чем в очередной раз влиться в ряды чудовищ.

Я нашёл её на втором этаже, в совсем новеньком доме. Она сидела в кресле-качалке, глядя в окно и сложив пальцы рук в замочек.

–Зачем ты пришёл сюда? – Я не видел её лица, но чувствовал лень в её голосе.

По моему телу неприятно прошлись мурашки. Но я не думал уходить без ответа.

–Посмотреть тебе в глаза. Как убийце.

Она оглянулась на меня через плечо. От удивления (я впервые видел её такой), уголки её губ будто опустились вниз, она смотрела на меня исподлобья, не то с яростью, не то с удивлением, не то с прежним безразличием. Мне стало страшно. И что самое интересное – мне показалось, что и ей тоже.

Она поднялась с кресла, и, склонив голову набок, сказала:

–Повтори.

Она стояла прямо передо мной, и я обратил внимание на её тень. Она была черна не только цветом. Аннамария смотрела на меня, чуть прищуривая свои серые с ржавыми крапинками глаза. Она выглядела так, словно готовилась к решающему прыжку, после которого от меня ничего не должно было остаться. Хищник и жертва.

Я молча смотрел в её глаза. Их металл пытался разорвать меня в клочья, но я стойко терпел, хоть и молчал. Там, внутри её глаз я видел обрыв, за которым начиналась пропасть из грехов.

–Если ты хочешь взглянуть в глаза убийце – тебе нужно лишь зеркало, – ответила она спокойно, развернулась и вновь подошла к окну. Она пыталась сделать вид, что меня не было – но я был. Стоял прямо посреди комнаты, не отводя от неё взгляд. Я чувствовал эмоциональную тяжесть, которая пробиралась в эту комнату. Из моего сердца, из серых углов, из-за скрипучей двери и из под полов. Она окутывала её – едким, неизбежным туманом, и моё присутствие вдруг стало для неё опасным.

–Твоя мать считает тебя предателем, убийцей. Она даже не отвечает на твои письма, – она попыталась вырваться из этой тьмы, так быстро окружившей её.

Я был спокоен в её присутствии, впервые в своей жизни с того самого момента, как потерял своего друга. Я вдруг вспомнил, как он смотрел на небеса, его последние слова. Я вспомнил и своего отца. Во мне осталась злоба – но она имела совершенно другой оттенок. Она была тихая, выдержанная.

Опустив глаза в пол, я понял одну очень важную вещь. Для победы не нужно громких слов – нужно лишь медленно, уверенно загонять хищника в угол. И тогда – один удар, и…

Она не знала, что я рылся в её документах. Не один раз – и каждый раз я натыкался на одни и те же строчки, которые хоть как-то утешали меня.

«Я проклинаю тебя. Тысячи и тысячи раз проклинаю, убийца. В тебе не осталось ничего человеческого, а это значит, что ты проклята не только мной, но и небесами. Мой сын невиновен, а ты – ты…».

Я поднял глаза на Аннамарию. Я знал, что она приказала перехватывать письма моей матери. Но одного она не знала – что одно из писем моей матери всё же дошло до меня, увильнуло из лап её шпионов. И когда я был в деревне, перед последней моей ночью с Василисой, я прочитал главные слова в моей жизни: «Я простила тебя сразу же».

–Ты ничтожество. Жалкий трус, даже мать отреклась от тебя, – Аннамария не желала замолкать. В её голове наверняка уже был целый план, как изничтожить меня, – Мне противно находиться с тобой в одном помещении. Пошёл вон! – Впервые на моей памяти она прикрикнула. Я не видел её лица, но чувствовал: ей действительно становится страшно.

Я долго стоял и слушал её грязные слова, толком не понимая, зачем меня вообще к ней принесло. Я смотрел на её рыжий затылок, на прямую осанку, не знавшую тяжестей, и вновь на её рыжий затылок. Оглядывал её, не переставая думать о ней и моём присутствии здесь. На минуту испытывал вновь страсть к ней, а после опять возвращалась тихая злоба.

–Твой отец умолял пощадить тебя… Такого жалкого труса – ты даже не человек…

В очередной приход страсти, я тихонько достал свой револьвер. Злость понемногу уходила из моей души – вся она вылилась в эту комнату, которая так пугала её. Я был абсолютно спокоен, а Аннамария всё продолжала:

–Ничтожество… Очередное животное… Ничем не лучше… Убийца… Предатель и трус…

«Загнать в угол – и…»

Я вспомнил, что у меня не осталось ни одного патрона. Меня накрыло разочарование, которое вперемешку со страшной привязанностью к этой женщине раздирало меня изнутри. Я был готов развернуться и уйти, когда она сказала своё последнее, решающее слово.

–Я ненавижу тебя!

На ту минуту моя страсть к ней не успела потухнуть. Я не успел сделать даже шаг, чтобы уйти, а моё решение уже было изменено.

Она успела обернуться, прежде чем я её ударил. В её глазах был испуг, которого я ни разу не наблюдал у её жертв. Это выражение застыло в её глазах вместе с приоткрытыми губами и приподнятыми вверх бровями. Понемногу её лицо кривилось от боли, она обнажила свои белые зубы и протянула руку к виску. Она посмотрела на мой револьвер, на котором осталась её кровь. Скорчив гримасу, она закрыла глаза и попыталась руками найти хоть какую-нибудь точку опоры, но всё, что могло ей помочь удержаться, находилось слишком далеко от неё.

Тело Аннамарии упало на пол, и из раны на голове кровь потекла уже ручьём. Она продолжала смотреть на меня – но по мере того, как её лицо бледнело, веки всё больше и больше опускались на её металлические глаза. А я продолжал смотреть на неё.

Вдруг она изменилась в лице: оно не отражало ни ненависти, ни злобы. В её глазах понемногу проявлялась спрятанная в глубине души благодарность, и прежде чем закрыть свои глаза вовсе, она медленно моргнула мне.

Её грудь не подымалась, а кровь всё продолжала течь.

Мертва, подумал я и проверил пульс. Ничего. Ни дыхания, ни биения сердца.

Я вышел из этого дома, впервые за долгие годы чувствуя себя свободным. Мне оставалось завершить лишь последнее дело, всего одно – и тогда я мог бы стать настоящей птицей, лететь туда, куда захочу. Моя душа отпустила бы мне все мои грехи, а сердце больше не давило бы на мои органы, стремясь убить меня через мысли.

Я побежал прямо к тому «параду», где во всю кричали моё имя. Завидев меня, солдаты возликовали, что наконец-то могут начать свою охоту: я был единственный, кого они ждали.

Все они уже разделились по ролям. Братья половчее, которые отличались особой (странной) жестокостью выбрали себе даже не одну семью, а две или три. Они смеялись над ними – над детьми, стариками, женщинами. Их страх вытекал в самые страшные свои формы: жестокость, озлобленность. Я был по-настоящему счастлив когда осознал, что никогда не был похож на них. И что всё то время, что я находился в рабстве, я не стал как они. Что я искренне боялся показывать, что хочу мучить людей, что ненавижу их всех и готов пресечь их существование. Счастье было так близко, но осознал я его только сейчас. Всего за одну ночь моя жизнь круто повернулась. Я был счастлив, свободен, и принимал решения, на которые не смог бы отчаяться раньше.

Я смотрел на ту семью, что досталась мне – восемь человек, один взрослый мужчина, опирающийся на костыль, трое детей, мать, две старые женщины и старый мужчина, смотрящий на меня огнём. Мне дали два заряженных револьвера и напутствия на удачу. Я улыбнулся, выслушивая их и думая о том, что только что убил второго человека. Человека, который провёл со мной большую часть моей жизни и которого в глубине души я всё равно боялся потерять. Я убил её – так просто, что чувствовал себя всемогущим.

Я прищурился, глядя на семью. Должно быть, им виделось, что я смотрю на них с презрением, но я лишь вычислял их шансы. Восемь человек. Я искренне хотел, чтобы они побежали в этот лес.

Выстрел прозвучал сигналов, и люди побежали. Старого мужчину из моей семьи пришлось тащить – он кинул в меня камнем, который рассёк мне кожу на скулах, и совсем не хотел убегать. Я вытер кровь, посмотрел на окровавленные пальцы и начинал корчить лицо. Мне чертовски больно, но не настолько, чтобы так кривиться. Я лишь хотел, чтобы братья видели мою ненависть, что в мою голову фонтаном из злости ударили азарт и желание отомстить.

Я побежал – быстро, потому что не хотел потерять их.

Лес был ужасен. Я понимаю, почему мы, немцы, боимся туда идти. Высоченные деревья, впереди только чернота, и небо – грозное, действительно грозное, покрытое грозовыми тучами. Мне стало страшно, но я смотрел, как туда забегают братья, и понял, что идти туда придётся.

Я ворвался в лес, бегом, пытаясь высмотреть знакомые силуэты. Трое детей, трое стариков, хромой мужчина и женщина – ну как они могли так быстро уйти?

Я искал их часами, вздрагивал при выстрелах братьев, чувствовал, как и без того страшный и тёмный лес наполнялся запахом крови. Я не боялся потеряться, я боялся лишь что мою семью найдёт кто-нибудь другой. Я обыскал каждый куст, каждую ямку этого леса, заглядывал под огромнейшие торчащие из земли корни деревьев, и в конце концов, я нашёл их.

Вернувшись чуть ли не в самое начало леса, где они и прятались всё это время, я присел отдохнуть на землю, как один из кустов предательски зашевелился. Кто-то из детей отодвинул веточку, чтобы посмотреть, что происходит. К сожалению, это заметил не только я.

Вокруг меня много моих братьев, и все поглядывают, как я поднимаю револьвер, целясь в голову мужчине. Моя рука не дрожала, когда я выстрелил.

Один из детей вскрикнул, двое других и женщина заплакала. Остальные поджали губы, смотрят на меня, то ли с ненавистью, то ли с простым презрением. Ещё один выстрел – детям становится страшно. И ещё шесть. Они уже не плачут. Не могут.

Глубоко вздохнув, я спрятал оба револьвера. Братья за моей спиной смеются, обмениваются страшными, циничными шутками – и на секунду мне вновь стало жутко.

Когда практически все мои братья разошлись, я глубоко вдохнул воздух. Пахло лесом и скорбью – листья деревьев тихонько шелестели, словно они плакали.

Я заплакал. Я тоже скорбел по погибшим в этот день, и ещё надолго оставлю в памяти этот день. Ещё один день. Однако скорбь сегодня смешалась с чувством победы и исполненного долга. Я встал, чтобы уйти отсюда. Из этого пропитанного кровью леса, от своих братьев, возложенных убийцами обязанностей.

Всё было кончено. Я выжил, пережил, смог выстоять перед самым страшным испытанием в жизни. Последним поворотом в этом заканчивающемся для меня сюжете стал небольшой сюрприз. Развернувшись, вдохнув полной грудью воздух свободы, я столкнулся с одной до боли знакомой мне фигурой.

Передо мной с разбитым виском стояла Аннамария, с огромными кругами под глазами и постаревшая на несколько лет. Потрёпанные волосы, сухие губы, дряблая кожа, сутулые плечи, ногти, под которыми была запёкшаяся кровь, потерянный взгляд – словно она вывернула наизнанку свою душу.

Даже не могу сказать, что я испытывал страх. По сравнению с тем, что было раньше – это был лёгкий испуг. Во мне проснулась жажда борьбы, которая уничтожила все сомнения, страхи и жалость к себе.

Я достал один из револьверов – в нём ещё оставалось несколько патронов, и направил его на неё. Но она, посмотрев на кусты, лишь подняла на меня свои уставшие, блестящие самой страшной болезнью глаза. Стыдливо взглянув на меня в последний раз, она кивнула, и медленно пошла прочь из леса.

Я обернулся, чтобы увидеть то же, что видела Аннамария. Там, из кустов на меня смотрели, с благодарностью мигая, восемь пар глаз.

Заметки

[

←1

]

Mein Vater – Мой отец

[

←2

]

Diese Verräter – Это предатели

[

←3

]

Mutter… Nicht weinen – Мама… Не плачь

[

←4

]

Mein lieber – Моя дорогая