Текст книги "Чудесное лето"

Глава XX
Вещи, которые сами ходили

Перед крыльцом в мокрой траве валяются толстые каштаны: набухли и ростки бледно-зеленым червяком пустили. Напрасно стараются, все равно расти им здесь не позволят – сгребут граблями к ограде и бросят под валежник.

Игорь раскрывал каштан за каштаном. Вроде желудей, гадость отчаянная… И называется «конский каштан», а почему – неизвестно. Конь, который водокачку вертит, понюхал, фыркнул, но есть не стал. Зачем Бог такой несъедобный сорт создал, даже садовник не знает.

Зелененькие гусеницы все давно уже уползли с капусты, доползли по ограде до флигеля, взобрались на кирпичную стену, обмотали себя белой пряжей и замерли…

Вокруг большой клумбы ворох кленовых листьев. Поддашь башмаком, взлетят, как мокрые вороны, и опять наземь. Семь раз подбросишь, восемь… Неинтересно!

На птичьем дворе сонное царство. Косой дождик всех кур и цесарок в каретный сарай загнал. Один глупый индюк вокруг голой липы ходит, кашляет и шипит. Грипп у него, должно быть.

Игорь у экономки облатку аспирина выпросил, растворил порошок в рисовой каше, принес индюку. Не ест. И температуру ему никак не измеришь, нет у него подмышки…

Дождь? Пусть дождь. Человек обтянут непромокаемой кожей, ничего ему не сделается, а когда мелкие капли за воротник катятся, это даже приятно, точно у́ж по спине ползет…

Может быть, пробраться в парк, в стеклянную беседку? Там таганчик в углу ржавый валяется, клубнику на нем летом варили… Стружек мокрых принести, газет старых. Запалить, ух сколько дыму будет!

– Игорь! А Игорь!

Опять эта тетка Олимпиада. Мама ее называет Липой, будто дерево. Ничего в ней олимпийского нет: коротенькая, сдобная, нос морковкой, глазки буравчиками. Никуда от нее не спрячешься, на сеновале за прудом и то разыщет. И удовольствия от нее, как от конского каштана, – никакого.

– Игорь! Выйди, выйди из-за бочки… Хорош! Ты что ж, ангину опять схватить хочешь? Давно не болел… Ступай в дом, живо, шерсть мотать будем!

Подумаешь, какое мужское занятие!

Приехала она погостить из Ковно. Литовская столица, рыцарь на лошадке у них на почтовой марке гарцует. Тетку эту раньше Игорь в глаза не видал. Откуда они только берутся? Не злая, совсем нет, фиги сушеные у нее всегда в кармане… Но родители уехали в Париж зимнюю квартиру смотреть, а Игоря тетке сдали. И уж она за ним с утра, как взволнованная курица за утенком, ходит. Чуть куда нырнешь, через пять минут фартук с горошинами из-за мокрых кустов выползает и пожалуйте: «Игорь, а Игорь!»

В огород не ходи – глина к сапогам прилипает и о ржавую колючую проволоку оцарапаться можно… В парк не ходи – и жабы, и о шиповник курточку издерешь, и на дорожках кисель… К пруду и носа не показывай – на помосте доски гнилые, бултыхнешься и утюгом ко дну… к русалкам в гости. Точно он китайский болванчик! Сам знает.

Не утонул же ни разу за все лето и на жаб не наступал… Чего вмешивается? Привыкла сама в Ковно у окна на гарусных подушках сидеть и боится каждой сороконожки… Укусит! Да он и с гремучей змеей сладит.

Но подчиняться надо. Ей лет сорок, а может, и пятьдесят восемь, и она тетка, которой его поручили… Вроде адмирала, а он вроде подчиненной ей эскадры. Это тебе не зеленая дама, которую он на буксире в Париж притащил… Сиди перед теткой верхом на стуле, расставив руки, пока она весь гарус не смотает. И качаться не смей…

К айвовому дереву, жалко, не успел сбегать. На самой верхушке одна айва осталась. Есть нельзя, язык узлом своротит, но если палкой сбить, да айву эту самую на палку насадить, да размахнуться: до самого неба айва долетит и в грязь шмякнется, ах, как звонко!

И у старой мельницы железный заслон бы воротом отодвинуть – всю бы гнилую воду с листьями, с ветками, с дохлой крысой в канал спустил бы вниз водопадом… Грохот-то какой!

Сидит Игорь, растопырив руки, фигу жует, глаза слипаются. Дождик в мутное стекло поплевывает, каштаны розгами машут. Ладно… Придет зато вечер, уж он рано спать не ляжет. С дочкой кузнеца Люси долго-долго будет сидеть, в блошки с ней сыграет, индейский шалаш на полу из пледа соорудит, из пистолета резиновыми стрелами в самовар стрелять будет, под граммофон швейцарскую борьбу затеют… В камин всю за лето накопленную сосновую смолу и вишневый клей бросит… До тех пор не угомонится, пока за шоссе на колокольне двенадцать часов не пробьет. Вот!

Ничего не вышло. Без десяти минут девять тетка поймала взбежавшего на скатерть таракана, бросила его в камин и тоном коменданта крепости, отдающего приказания гарнизону, сказала:

– Убери со стола тетради. И карандаши. Ералаш какой… Зубы почисти внутри и снаружи. Приду проверю. И спать. Живо-живо, Игруша!

– Но, тетечка… Целый день – туда нельзя, сюда нельзя, там глина, а там… крокодилы. Вечером только думал пожить как следует… Люси сейчас придет. И вдруг спать! Нате пожалуйста. Ну хоть еще с полчасика… Четверть? Десять минут?

– Игруша, я не люблю повторять дважды. Мальчики должны ложиться рано. Надо с детства приучать себя к аккуратности и не превращать ночь в день. Разве ты сова? Мама велела, чтобы в девять часов ты был в постели.

Игорь хотел было спросить тетку, почему она не приучила себя к аккуратности, почему всегда сама полуночничает. Она ведь тоже не сова… Но прикусил язык. У нее ведь все полномочия. Нашлепает еще, пожалуй, и обесчестит Игоря на всю жизнь… Своих детей в Ковно не завела, а над чужими командует. Хитрая!

– Игорь, не копайся. Кому я говорю?.. Ах, да, молока еще тебе надо принести.

Теткины туфли зашлепали по лестнице. Какой безжалостный звук!.. Нет уж, своим детям Игорь разрешит сидеть до половины двенадцатого и молока их не будет заставлять пить на ночь, а зубы пусть чистят вечером только снаружи. Он не кровопийца.

Дверь заскрипела. Показался острый носик Люси.

– Тс… Меня, Люси, гонят спать. Мальчики должны ложиться рано. Девочки…

Когда должны ложиться девочки, Игорь не досказал. Посмотрел на клубок штопальных ниток, из которого торчала плоская игла, на лежавшие на диване ножницы с раскрытой пастью… Вскочил со стула, выставил Люси за дверь и ласковым шепотом ей приказал:

– Уходи скорей, кролик. Чтоб тетка не увидела… Скорей-скорей-скорей! А потом я тебя позову, в ладоши похлопаю. Тра-та-та, тра-та-та, будем сидеть до утра!..

Поцеловал Люси в нос – на лестнице темно было – и плотно захлопнул за собой дверь.

Люси встала на цыпочки и приложила глаз к замочной скважине. Что он такое мастерит? Ножницы повертел и положил на место. Потом теткину сумку… А сам так и заливается.

Топ-топ-топ. Люси отскочила в угол. Это тетка Игоря с молоком подымается.

Тетка вошла в комнату, задышала часто-часто, как мотоциклетка, которая на одном месте пыхтит, перевела дух и плюхнулась с чашкой в соломенное кресло.

– Возьми… Книжки сложил? Молодец. Что так торопишься? Пей медленно. Ишь лакает, как со бачка.

– Я, тетечка, спать очень хочу.

– Что так?.. Только что торговался. Спать не хотел… Семь пятниц у этих мальчиков на неделе.

– Только две, тетя. Раньше не хотел, а теперь хочу. Спасибо. Спокойной ночи. Вы уж, пожалуйста, никуда не уходите отсюда.

– Боишься?

– Всякий забоится. У нас тут иногда… по ночам…

– Что такое?..

– Явления бывают. Неестественные.

– Сверхъестественные?! Что ты вздор городишь.

– Забор городят, а я говорю правду. Спокойной ночи, тетечка.

Платочек к губам прижал, закашлялся (поперхнулся, видно) и, вытянув руки, боком вдоль стенки ушел. Так озадачил тетечку, что она и про зубы забыла напомнить.

«Явления бывают»… Должно быть, как-нибудь страшный сон привиделся либо экономка ему что-нибудь наплела… Ух, как ветер гудит! Фонарь по ту сторону дороги над мэрией качается, как пьяный… Дождь полосой мимо несет, шлейф водяной вбок относит. «Бу-бу-бу», – ворчит черепица на крыше. Жутко одной сидеть.

Где же это ножницы? За работой веселее время коротать. Протянула тетя Олимпиада руку к дивану… и отдернула, словно пальцы обожгла. Ножницы на ее глазах – на пол спрыгнули! Протерла глаза, наклонилась к ковру… Господи! Отскочила и затряслась… Где ж видано, чтоб ножницы к дверям пятились. Поползли, поползли, звякнули и остановились.

Почудилось? Да нет же: лежали ножницы на диване, сама положила. А теперь у дверей валяются… Не зря, значит, Игорь болтал про «явления».

Подошла тетя к сумке своей, платочек достать, пот со лба отереть. Хлоп! Сумка со стола на пол, как лягушка, соскочила, перевернулась вокруг себя и распласталась…

Ох! Десять лет она сумку эту знает, никогда она с места сама не трогалась. Точно шилом тетку под ложечкой кольнули.

– Игорь! А Игорь!.. Заснул, что ли? Иди-ка сюда… Да скорей же, Игрушечка!

Забарабанила в стену кулаком, и сонный голосок ей ответил:

– Что такое? Я уж давно сплю… Сейчас приду, тетечка.

Бум! Кочерга у камина на паркет хлопнулась и медленно поползла к теткиным ногам.

– И-горь!!

Мальчик в ночном халатике, протирая рукавом заспанные глаза, скользнул в дверь.

– Что случилось? Спать по ночам мальчикам не дают. Сначала гонят, а потом «Игорь»…

– Ничего не случилось… Садись, милый. Да не там, ближе. Нездоровится мне. Ветер гудит. Хочешь, в дурачки сыграем?

– Ну да! Превращать день в ночь. Я, тетечка, люблю аккуратность и совсем разоспался. Какие теперь дурачки?..

– Сиди, сиди. Халвы хочешь?

– Кто ж не хочет… Люси позвать можно? Мне с вами одному полуночничать скучно. Сова я вам разве или филин?

– Позови.

Игорь подошел к окну и захлопал в ладоши.

После полуночи последний дилижанс-автомобиль у мэрии остановился, захрипел. Белыми глазами все мокрое шоссе осветил.

Поднялась мама Игоря по лестнице, распахнула дверь. Лампа коптит, тетя Липа дремлет, дети на полу пищат, кувыркаются.

– Игорь, ты что ж не спишь? Нечего, нечего на меня прыгать… Почему ты его, Липа, спать не отправила? Ведь первый час на исходе. И Люси тут… Разве можно детям так поздно сидеть?

Смущенная тетка Олимпиада объяснила, что нездоровилось ей, скучно было одной дожидаться, вот и досиделись втроем… И про квартиру спросила.

– Сняли квартиру, сняли. На днях в Париж переедем… Ступай, Игруша, спать. Да Люси проводи сначала. Полуночники этакие…

Разошлись все. И тетя спать ушла, шаркая туфлями. Мама осталась одна и порядок навела: кочергу на место поставила, ножницы с ковра подняла. Непонятно ей только, зачем это к кочерге и к ножницам длинные штопальные нитки привязаны.

А Игорь лежит у себя в постельке, слушает, как ветер по крыше гарцует. Ворочается, кряхтит, смутно у него на душе.

«Надо будет завтра тете Липе всю правду рассказать. Посердится и простит… Не злая она ведь ни капельки. Зато в Париже, как приду из школы, каждый вечер буду с ней гарус мотать. Пока со стула от усталости не свалюсь… Вот!»

Тетя Липа вошла на цыпочках, прикрыв согнутой ладошкой свечу. Она у него в комнате на диване за ширмой спит. В волосах у нее мелкие скрученные бумажки. Будто куст жасмина… Папильотки. Должно быть, у них в Ковно другого средства, чтоб завиваться барашком, не придумали. А вот у негров и без бумажек всегда волосы курчавые… Почему? Пыль набивается, как в войлок, жук заберется – не выдерешь. Может быть, от солнечного удара предохраняют?

– Игорь, спишь?

Сказать «сплю» – значит, не спишь. Спросит: «Почему не спишь?» Разве он знает, почему. Какие-то сонные козявки борются в голове с бессонными. Когда сонные победят, тогда он и уснет.

Скрипнула дверь. Вошла мама. Осторожно-осторожно, будто лилия на шелковых подошвах. Подсела к тете на диван.

Опять они полуночничать будут!

Глава XXI
Прощание

Утром Игорь вскочил с постели и подбежал к окну. Клен совсем уже голый… В просвете между елками сереет над огородом косой дождик. Осенний ангел, должно быть, надел на солнце ватный чайный колпак: ни лучика, ни янтарного пятнышка…

Пусть дождик, ничего. Только кошки и девочки боятся дождя. Да и умываться, кстати, не надо – вспрыснет, как из поливалки.

Мальчик задумчиво влез в сабо и, стуча деревянными подошвами, спустился вниз. Да, да, конечно. Вчера ночью мама тихо шушукалась с теткой Олимпиадой за ширмой. Игорь притворился, что спит, даже всхрапнул немного. Без хитрости ведь от взрослых ничего не узнаешь. Уезжают через три дня. Квартирку в Париже нашли «у черта на куличках». Надо будет перевести на французский и посмотреть по плану, в каком аррондисмане[56]56
  Аррондисма́н – административная единица, район в Париже.


[Закрыть] такая странная улица завелась… И еще шушукались, что сидеть здесь все равно нет смысла, потому что Альфонс Павлович на днях возвращается и устраивает в большом доме санаторию для «задушевных больных». Это, наверное, тихие такие старички, которых будут натирать теплым уксусом и катать по дорожкам в креслах…

А Игоря отдадут в школу. «Век живи, век учись – дураком умрешь», как говорил дядя Вася. Однако он же сам умный, хотя и окончил харьковскую гимназию и даже ветеринарный институт. Странные русские пословицы бывают.

Париж и школа… Это очень далеко, хотя и на днях, и очень непонятно. А вот километров тридцать на грузовике рядом с шофером протрястись, – из-за этого одного стоило на свет родиться. Уложат все сундуки и разное барахло – это так называются русские беженские вещи – и с грохотом, на зависть всем окрестным французским мальчуганам перевалят за чугунные резные усадебные ворота… Чудесная штука! Уж он упросит взрослых, чтоб не тискали его в вагон, в противную скворечницу с кружевными салфеточками. Упросит! А если не разрешат, он целую неделю есть не будет и назло всем похудеет на пять кило… Пусть только не пустят! И уж лучше бы тетка Олимпиада не вмешивалась не в свое дело: «Ах, мальчик на грузовике в сырую погоду, как можно, – растрясет, простудится…» Зачем эти бездетные тетки отравляют детскую жизнь? Сидела бы в своем Ковно и вязала для бродячих собак напульсники… Что она понимает в грузовиках? Ведь это же чудесно, если растрясет. И шофер – плотный, симпатичный чурбашечка в темно-синем берете, – уж он как пить дать позволит Игорю подержать руки на руле. Чуть-чуть. Пусть даже сверх своих рук, лишь бы позволил. У него, конечно, есть дети, и он поймет…

Под мокрым поредевшим липовым навесом он скользнул в калитку и попал в огороженный с четырех сторон двор. В будке радостно завизжал шершавый, волчьей масти, приятель. Из круглой дыры высунул морду Цезарь и дружески осклабился. Он в дурную погоду нередко навещал цепную собаку, спал с ней на соломе, приносил ей лакомство – куриные косточки.

Игорь присел на чурбан у будки, погладил две теплые морды, пощекотал за ушами. Собаки поняли, что мальчик неспроста к ним пришел: большой пес, словно спрашивая, в чем дело, положил на детское плечо лапу, пудель ткнулся носом в грудь.

– Уезжаем… А вы остаетесь… Ведите себя хорошо. Задушевные больные тут у вас будут, косточек будет много оставаться. Не ссорьтесь. А я к вам зимой из Парижа непременно приеду. И русской чайной колбасы привезу. Спущу тебя с цепи, будем по всему парку втроем, задрав хвосты, прыгать…

Собаки поняли и жалобно поскулили.

– Ничего, ничего… Я еще к вам два раза прощаться приду: завтра и послезавтра…

Игорь встал, рассеянно волоча по плитам двора свои сабо, прошел в прачечную, скормил больному, кашлявшему индюку мокрый бисквит и нырнул в теплый полутемный сарай к корове.

Добродушная мадам Лизет повернула к знакомому мальчику морду, сверкнув негритянским белком.

С собаками Игорь говорил по-русски. С коровой по-французски, потому что она с русскими жильцами редко встречалась и языка их не понимала.

– Здравствуй, мушка. Осень, ничего не поделаешь, а мы уезжаем. Пожалуйста, не бодай Цезаря, когда он к тебе приходит, веди себя прилично и давай молока, сколько полагается. Постой, постой… Ведь это же невежливо, Лизет!..

Корова нетерпеливо толкнула Игоря в плечо и замычала.

Мальчик принес ее любимое лакомство: круто посоленный ломоть русского черного хлеба. До этого лета она и не знала, что на свете такие вкусные вещи есть.

– Больше нет. Завтра опять приду, мушка. До свидания.

Корова шумно вздохнула. Игорь прошел мимо равнодушно шагавшего вокруг липы петуха с пестрым генеральским плюмажем на хвосте. С петухом он не простился: неинтересная птица, детей не любит, гладить себя не позволяет. Кивнул головой торчавшим из будки собачьим мордам и под меленьким бодрым дождем, дышавшим тонкой водяной пылью в глаза и в щеки, быстро помчался по набухшей дорожке к пруду.

Круглый пруд дымился. Ржавые тополевые листья сонно качались на воде. Стройные, высокие стволы с голыми метелками ветвей молчаливой стражей обступили пруд – вот русский мальчик уедет, а они останутся. Что им до мальчика?

Игорь окинул глазами лохматый островок среди пруда, дымящуюся тихую воду, пустую, оскалившую красные кирпичи мельницу за каналом, мокрую осевшую пристань, усеянную прилипшими к ступенькам листьями… Жалко. Потянул носом. Да, в Париже так не пахнет. Он поднял тополевый сучок и положил в карман: на память. В школе будет вынимать на уроках и нюхать.

И зачем это мальчиков с места на место гоняют? Пусть осень, пусть индюк кашляет, а все-таки никуда бы он отсюда не поехал. Поступил бы младшим садовником и катал бы в кресле задушевных больных. Разве трудно?

Всмотрелся в пруд, увидел на воде неподвижную чурбашку и вспомнил.

Рыбы! Надо их перед отъездом выпустить, пусть хоть рыбы счастливую осень проведут, если мальчикам нельзя.

Шипящая лодка заскользила в тишине, раздвигая листья вправо и влево. Игорь подтянул на веревке проволочную вершу. Так и есть: восемь рыбок попалось, и никто третий день даже к пруду не наведывался. Мучители!..

Он открыл зубами и пальцами боковые дверцы, высыпал серебристую рыбью компанию в пруд. Девятая рыба, увы, не дождалась Игорева доброго дела – вырываясь на свободу, застряла головой в сетке и погибла. А ее же подружки ей начисто хвост отгрызли.

Мальчик ничего рыбам не сказал на прощание, все равно под водой не услышат. Вздохнул, вытряхнул из верши в воду куски мокрого хлеба и печально посмотрел на кроличий домик на острове. Ушастых жильцов не видно. Забились в сено и спят.

Школа, школа… Нельзя разве было бы открыть ее здесь, в усадьбе, вместо задушевной санатории? Глупые эти взрослые, ей-Богу…

Толстая широкогрудая лошадь Мякиш, как прозвали ее русские жильцы, вертела, добросовестно и понуро топчась вокруг каменной тумбы, колесо водокачки.

Увидала знакомую детскую фигурку, фыркнула, мотнула челкой и остановилась. Умница Мякиш. Это тебе не рыба и не петух. А сердце у Мякиша… найди-ка в школе такое сердце!

Лошадь приветливо повертела куцым хвостом и ласково прихватила губами пуговицу Игоревой курточки. Не потому, что подлизывалась ради сахара… Совсем нет. По дружбе. И потому, что скучно три часа подряд, опустив умные глаза к земле, качать в одиночестве воду…

А сахар… Все взрослые курят, пусть Мякиш хоть сахару погрызет. Это очень питательно и укрепляет мускулы. Посмотрел бы кто-нибудь, сколько тетя Олимпиада съедает в день сладких пирожков и варенья! Вот она потому и стала вроде атлета на фуарах. Рука толще удава. Плечи, как у американского бизона… Бельгиец-садовник даже головой покачал, когда увидел, как она перед прачечной белье выжимала…

Сахарные крошки полетели с ладони наземь… Мякиш прислушался, тряхнул головой и зашагал вокруг своей тумбы: шаги взрослого человека – надо работать.

За сквозной изгородью мелькнул расписанный лиловыми хризантемами ковенский капот тети Липы.

– Игорь! Ау, Игорь?

Кричи, кричи. Упражняй свои богатырские легкие… Мальчик зарылся в ворох старой бобовой лузги и замер: точно и не родился.

– Игорь! Иди кофе пить… Простудишься! Игорь… Шерсть мотать! Боже мой, какой несносный мальчик…

Мякиш насмешливо покосился на клубок бобовых лент и фыркнул. Ишь ты, мальчика запрячь хотят. Найди-ка его!

Пустая сторожка у боковых ворот парка – вроде маяка. По ажурной наружной лесенке пробрался мальчик во второй этаж, в свой кабинет. Уселся в любимое кресло, сделанное из старого дамского седла, притих и смотрит в круглое с грязным куском стекла оконце.

В огороде дылдами торчат вытянувшиеся артишоки, качают лиловыми головами, отдыхают. Никто их вовремя не съел, а теперь поздно. На айвовом дереве пищит какая-то продрогшая птичка. Зачем не улетела на юг? Пищи теперь… Сама виновата.

Вдоль бегущего к станции шоссе топорщатся оголенные тополя, у верхушек круглятся шапки омелы. Визжит невидимка паровоз. Косая дождевая пыль, занесенная ветром в оконце, словно пульверизатором прошлась по лицу. Щекотно…

Послезавтра в Париж. У Игоря есть любимый финский нож в черно-красных ножнах с золотом. Если шофер позволит подержаться за руль, может быть, подарить ему нож? Жалко…

С летними девочками, как только приедет в Париж, сейчас же повидается. Будут опять в Камышовое Государство играть. В комнате, конечно, тесно – ни моря, ни камышей, ни солнца. Но что же делать… На будущее лето он тоже на юг к морю собирается. Ах, если бы можно было перевести часы на год вперед!

Морские камешки надо будет Игнатию Савельичу подарить. Он моряк, он будет их беречь и Игоря вспоминать. И когда он приедет в Париж за покупками, Игорь поведет его на свой счет в кинематограф морские картины смотреть. И книжку ему подарит: Станюковича, «Морские рассказы»…

А тетя Олимпиада не злая. И шерсть можно будет разматывать с ней в городе после обеда. Только отчего все тети такие беспокойные? Надо будет сказать маме, чтобы выдала ее замуж. Хоть за бельгийца-садовника. Он еще не очень старенький, и у него есть два охотничьих ружья. Вот и будет с кем клубки свои разматывать…

Игорь закрыл глаза. Завтра опять прощаться будет. Чего это паровоз так развизжался? А послезавтра… Из темного туннеля выплыла огромная огненная вывеска:

Париж – Училище

для странствующих мальчиков,

которые плохо говорят

по-французски.

Серый меленький дождик дохнул в глаза. И все пропало…