Текст книги "Чудесное лето"

Глава XVI
Под дамским крылом

Дети визжали в море. Игорь изобрел спасательный прибор, и все по очереди отнимали его друг у друга, чуть не дрались, чтобы испытать на себе новое изобретение. Прибор был действительно замечательный: четыре связанные между собой, наглухо закрытые жестянки из-под бензина прикреплялись в рыболовном сачке к спине; по бокам жестянок для устойчивости приделаны были, как в австралийских челноках, камышовые щитки, а в поперечную дощечку вставлялся оранжевый флажок, чтобы издали было видно: «терплю бедствие».

Одна беда – жестянки на широкой тесьме неизменно сползали к низу живота, и потерпевший крушение переворачивался головой вниз, будто ванька-встанька, но в обратном направлении. Тонуть не тонул, но захлебывался, что почти одно и то же. Конечно, это не было опасно: дети хватали погибающего за отчаянно дрыгающие ноги и переворачивали его головой кверху, в привычное для взрослых и детей положение. К тому же испытание производили на мелком месте, а маленького Боба, который мог и в ванне утонуть, из игры исключили. Зато он мог издали визжать вместе со всеми сколько душе угодно.

Дядя Вася, пока дети барахтались в воде, сидел в стороне на пригорке под широкой искривленной сосной и читал письмо. Прочел, подождал, пока изобретатель и кольцо голов вокруг него немного угомонились, – зачем же зря забаве мешать – и позвал Игоря.

– Устал?

– Ни капельки. Скажи, дядя Вася, как сделать, чтобы жестянки вниз не сползали?

– Перемычки такие надо к плечам привязать, вроде подтяжек… Ты погоди, теперь у нас разговор другой будет. Мама пишет, что ты здесь загостился, три недели прожил вместо двух. У вас ведь там под Парижем в усадьбе тоже неплохо. Загорел ты, окреп… Поучиться тебе еще надо перед тем, как в школу поступишь. Вот мама и пишет, чтобы я тебя домой отправил. Слышишь?

Игорь молчал. Общипывал лиловую лапку вереска и смотрел в песок.

– Что ж ты, кролик? Разве ты не соскучился по маме? Не хочешь отца видеть?

Мальчик встрепенулся.

– Конечно, хочу! Но как же я один поеду?

– Почему один? Попутчицу я тебе нашел, будь спокоен. Такая дама, что дай ей хоть дюжину мальчиков, и то довезет. Осенью и зимой поучишься, ученым станешь, и на следующее лето я все ваше семейство в гости сюда зову. Ферму я уже присмотрел, стану, брат, плантатором-арендатором… Поживете у меня в полное удовольствие. И ты главнокомандующим будешь над всеми моими кроликами и цыплятами. Понял?

Игорь повеселел. Маленькое его сердце разделилось на три части: одна треть еще здесь у залива оставалась, с детьми, с дядей Васей, с тихо дышавшим у ног морем, другая потянулась «домой», во временное жилье под Парижем, к маме и отцу, к забытому парку и приятелю – пуделю Цезарю, а третья, последняя треть, уже жила в будущем, на приморской ферме дяди Васи…

Мальчик посмотрел блуждающими глазами вокруг: и залив, и летняя компания расплывались, сливались с низко ползущими над мысом облаками… Надо ехать. И еще одно утешение нашел: с визгом промчавшиеся мимо по песку голоногие девочки тоже скоро возвращаются в Париж учиться, они его в гости к себе звали… А Мишка? Друг Мишка. Он ведь с отцом здесь останется.

– Далеко твоя ферма, дядя Вася?

– Вон там, за холмом. Полчаса ходьбы на собственном моторе. А что?

– Ничего. Я так.

Стало быть, с Мишкой в будущее лето будет каждый день видаться.

– Когда я поеду?

– Завтра в четыре. Даму твою я до Тулона провожу. Насчет пересадки надо вас облегчить. А там дальше до самого Парижа будешь ты у нее под крылом, как цыпленок в вате. Уж ты меня, дружок, не конфузь.

Игорь задумался. Отчего у детей так часто начальство меняется? Будет шпынять до самого Парижа… Попадаются, впрочем, и не шпыняющие. Толстая или худая? Займет полтора места, и жарься в уголке… под крылом. Ночью ничего, прохладно, потерпеть можно… Ах ты Господи! Что же он сидит, ведь морские подарки надо всем приготовить, уложить… Вскочил на ноги, споткнулся на скользкой хвое, боднул дядю Васю головой и побежал к ферме.

Мул, бодро фыркая, остановился у крохотной станции. Русский фермер и его сын Мишка сердечно простились с Игорем… До будущего лета. Ждать поезда не могли, дома дела по горло. Понимал ли мул, что Игорь уезжал? Должно быть, понимал, потому что, пока фермер и сын взлезали на двуколку, он все косился за ограду на мальчика. Даже мордой кивнул… Милый, милый Мигроша!

На платформе, на скамье у станционных дверей сидели четыре дамы: старушка, плотная и румяная, как лопнувший на солнце помидор, с толстой оплетенной баклагой[50]50
  Бакла́га – походная фляга.


[Закрыть] в ручках; похожая на местного нотариуса вялая женщина в усиках с пестрым, как попугай, грудным младенцем на коленях; рыжая девочка лет шести, деловито сосавшая ручку своего лилипутского зонтика; впрочем, что же это за дама… И четвертая, большеглазая, завитая пасхальным барашком, с губками земляничкой, кассирша из аптеки с лохматым, слюнявым собачьим выродком под мышкой…

Ни одна из них, конечно, Игоря под свое крыло не возьмет. Да и не русские.

Растопырив руки, нагруженные чемоданом, сумками и складным мольбертом, в конце платформы показался отдувающийся дядя Вася. Увидел Игоря, кивнул радостно головой и чуть не уронил мольберт. За ним волочилось длинное-длинное существо в зеленом узком платье и шляпке. Лицо было полузакрыто платком и свернуто набок. Даже сразу не разберешь: добрая или злая. Попутчица. Где дядя Вася такую спаржу нашел?

– Зубы у нее болят? – спросил он тихо у дяди.

– Невралгия. От четырех до шести ее каждый день сводит. Не обращай внимания. Разговаривать с ней теперь нельзя. А после шести она – ух какая распорядительная…

Дядя поболтал с начальником станции, начальник был игрушечный: бисерные, шустрые глазки, маленький, под стать станции. И поезда встречал, и ослика с тележкой напрокат сдавал, и носильщика, если надо, заменит. Он принял багаж – большой чемодан и обшитый старым капотом, в маках, мольберт – и пошел писать квитанцию.

– Она художница, дядя Вася?

– Да.

– Настоящая?

– Как видишь, – дядя кивнул на мольберт.

– Знаменитая?

– А ты ее спроси, когда у нее пройдет невралгия.

– Что ж спрашивать. Если не знаменитая, пожалуй, обидится.

Из туннеля выскочил, клубя белым облачком, поезд. Уселись. Зеленая дама, отвернувшись, прикрыла лицо сумочкой и застыла.

Игорь сочувственно посмотрел на нее, порылся в карманах курточки, вытащил мятную лепешку и шепнул дяде Васе:

– Можно ей дать пососать? Она освежится.

Дядя в ответ только руками замахал… Мальчик сдунул с лепешки крошки и сунул в рот. Отчего у нее невралгия? Перекупалась или на солнце пережарилась. Вот и большая, метра в ней два с половиной, а порядка не знает…

Игорь все сбоку всматривался: на кого она, Боже мой, похожа? На богомола[51]51
  Богомо́л – крупное насекомое, похожее на кузнечика.


[Закрыть], конечно же… Когда, скрючив длинные-предлинные лапки, блекло-зеленый, с вытянутой головкой, сидит он на мимозе и прижимает передние лапки ко рту, точно у него зубы болят. Только на коленках у него острые зубчики, у художницы, разумеется, их нет.

В раскрытых окнах вагончика синело море, круглились на холмах кудрявым хороводом пробковые дубы, Игорь посматривал, но как-то спокойно: все ведь это уже знакомо, свое. На будущее лето он сюда вернется как к себе домой…

Останавливались на каждой маленькой станции. Усатый кондуктор по-домашнему разговаривал с местными толстушками, помогал им стаскивать со ступенек вагонов тяжелые плетушки, обшитые дерюжкой. От плетушек пахло персиками и сливами, порой над ними взлетали осы, – так, глупые, отбившись от гнезда, и путешествовали, забирались Бог весть в какую даль… Кондуктор смеялся, махал знакомым ручкой, лениво свистел, паровозик лениво трогался с места.

Показалось пыльное, жаркое предместье Тулона. Над стенами садиков кое-где заалели напудренные шоссейной пылью цветущие шапки олеандра. Мимоза и олеандр, всегда они цветут, всегда радостны, самые непритязательные на свете цветы… У дяди Васи на ферме тоже будут над оградой алые и канареечные кущи дремать. Непременно.

Взрослые встали. Игорь схватил в объятия свой чемоданчик, дядя Вася – вещи художницы. А у нее, должно быть, невралгия чуть поутихла: сошла на платформу и с высоты своего жирафьего роста в первый раз взглянула на мальчика и улыбнулась. Нос у нее был похож на руль, только тоньше, конечно, но глаза славные: рассеянные, добрые и такого же блекло-зеленого цвета, как платье и колпачок. Богомол самый настоящий…

В городе пообедали в прохладном кабачке. В дверях колыхались сквозные пестрые бусы и тростинки. Дама молчала, верно, еще не вся невралгия из нее вышла. Ели буйабес[52]52
  Буйабе́с – густая рыбная похлебка.


[Закрыть], – что же еще в Тулоне есть. Игорь вылавливал из острой ухи кусочки булки, с наслаждением их высасывал и одним ухом выслушивал инструкции дяди Васи: «В соседние вагоны не бегай, в Марселе по вокзалу один не ходи, а то останешься»; «Если что нужно, спроси Серафиму Павловну, она теперь до самого Парижа вроде твоего капитана…»

Мальчик посмотрел на капитана. Серафима… Почему людям дают такие имена, совсем на них непохожие? Верно, маленькая она была похожа на серафима, а потом вытянулась, нос заострился, и в зеленое нарядилась.

Тихонько под столом он потянул дядю Васю за палец, чтобы не жужжал. Что ж отравлять буйабес… инструкциями. Съели по ломтику арбуза, и сразу на душе стало сладко и прохладно. Отчего люди так редко едят арбузы? Надо бы вместо чаю – арбуз, вместо супа – арбуз, и вечером в постель большой кусок брать. Комики…

Вытерли бумажными салфетками губы и покатили на большой вокзал. Дядя Вася выбрал самый симпатичный вагон третьего класса, нашел им места, уложил над головой вещи, – прямо золото, а не дядя. Поманил Игоря глазами из купе, опять было начал: «в соседние вагоны не бегай», но Игорь подпрыгнул, поцеловал его в самые усы и сразу инструкции оборвал. Потом попрощались по-настоящему, по-мужски потрясли друг другу руки, крепко-накрепко расцеловались… И опять. И опять.

– До будущего лета! Пиши, слышишь, мартышка…

– Буду. А ты передай Мишке, что половину нашего крокета я ему дарю. Забыл сказать.

– Скажу-скажу. Смотри же, в Марселе на остановке…

– Знаю… И первого кролика своего Игорем назови, слышишь?

– Хорошо, милый. И кроликов, и цыплят, и черных тараканов всех Игорями назову…

Наклонился к серафимской длинной руке, чмокнул губами и испарился. Милый, милый дядя Вася! Игорь остался со своим капитаном один на один.

Колеса тараторят. Поезд мчится как оглашенный. Игорь забился в уголок и следит за своим капитаном. Не начинать же ему первому разговора с дамой. А она судорожно роется в своей сумочке, выронила на пол растрепанный блокнот. Игорь поднял. Потом – два франка… До которых же пор он подымать будет? Соседи по сторонам сдержанно улыбаются. Вытряхнула из сумочки все, что в ней было, вывернула ее наизнанку. Раскрыла свой саквояжик: полетели на пол щетки, гребенка, высушенная маленькая тыква-кувшинчик… Глаза испуганные, растерянные, а пальцы роются, роются без конца.

Игорь терпеливо поднял и щетку, и тыкву, слазил за гребенкой под скамейку и, отряхнув с коленок пыль, вежливо чихнул в ладонь и спросил:

– Что вы, Серафима Павловна, ищете?

– Билеты. Боже мой, билеты… Ведь я их сама в сумочку положила.

Игорь взял сумочку у нее из рук, сунул пальцы в боковой кармашек и вынул оттуда билеты: он же ясно видел, как его ангел-хранитель и капитан их туда положил.

– Я спрячу. Можно?

Все-таки вернее. Положил кусочки картона во внутренний карман курточки. Серафима Павловна отлепила со щетки кусочек приставшей к ней пастилы, сунула ее в рот и повернулась к мальчику. «Будет разговаривать», – сообразил Игорь.

– У нас только в Марселе пересадка?

Игорь чуть со скамьи не свалился. Слава Богу, что французы по-русски не понимают.

– Никакой пересадки! До самого Парижа. Вы разве в первый раз ездите?

– Во второй. Хотите пастилы?

– Нет, спасибо.

Второй кусочек она, пожалуй, с зубной щетки отдерет…

Как же это дядя Вася говорил: «Под крылом», «под крылом». Она же вместо двери в вагонное окно шагнуть может.

Попутчица опять стала торопливо разрывать свою сумочку.

– Портмоне ищете?

– Часы…

– Часы ваши в саквояжике. Под зеркальцем, вот здесь. Они стукнуться могут. Надеть вам на руку? Можно?

Игорь застегнул над узким зеленым рукавчиком черный ремешок, запихнул в ее саквояжик кончик торчащего наружу купального костюма, пересчитал ее вещи и успокоился: ничего, он ее довезет.

Мальчик посмотрел на часики своей дамы и пожал плечами. Половина второго. Стоят. Зачем ей часы, если она даже заводить их забывает.

Дама вытащила из-за своей спины альбом в парусиновом переплете и стала рассеянно теребить завязки.

– Можно посмотреть? Это ваше рисование?

Она позволила, и Игорь плечом заслонился от соседей (зачем посторонним смотреть?).

На шершавых страницах извивались слегка подкрашенные цветными карандашами, может быть, русалки, а может быть, сколопендры… Глаза у всех были блекло-зеленые, растаращенные, с частоколом ресничек вокруг, и в каждом глазу дрожала невралгия. Свои глаза всем вставила. Длинные фигурки излучали цветное сияние, как на рекламах патентованные печи рисуют…

– Это душа Южного полюса. Это гимн орхидей.

– Спасибо, – шепнул мальчик. – Очень интересно.

Но самое интересное было в конце альбома: в уголке между страницами торчала… багажная квитанция Серафимы Павловны. Слава Богу, что перелистал до конца. Мальчик незаметно вытащил квитанцию и спрятал в карман.

Попутчица положила альбом в сетку и вышла в коридор. «Душа Южного полюса»… Как бы с такой душой мимо Парижа не проехать. Он поджал под себя ноги, вытащил из чемоданчика газету и стал решать «крестословицу». Но кроме сколопендр и орхидей никакие слова в голову не лезли. А ее все нет и нет… Не заблудилась бы.

Игорь вышел в коридор – не видно. Полотенце с собой захватила. Но из уборной вышел толстяк тоже с полотенцем на плече. Где же она? Посмотреть в соседнем вагоне? Дядя Вася такого случая не предвидел, – хорошо ему инструкции давать! Не было ее и в соседнем вагоне, и только в третьем, в углу коридора стояла знакомая зеленая фигура и качалась из стороны в сторону.

– Что вы тут делаете?! Пойдемте в купе…

– Не могу. Меня укачивает.

– Как укачивает?.. Разве здесь море?

– Меня и в поезде всегда укачивает…

Господи! Хорошего капитана ему дядя Вася подсунул.

Он взял ее за руку и решительно сказал:

– Идите за мной. Осторожно – площадка. Сейчас все пройдет, ничего. У меня вода в бутылочке есть с лимонным соком. И два стаканчика. У вас ведь своего, конечно, нет.

Усадил ее на место, напоил. Закрыла глаза, слава Богу.

В Марселе вывел ее на станцию, поводил. Завернет куда-нибудь за угол – и прощайте… Взял напрокат подушечку.

– Скорей, скорей, садитесь. Не в этот вагон, это почтовый…

Пристроил для нее в уголке подушечку. Ноги у нее какие бесконечные. Ничего, как-нибудь проспит.

Сам прикорнул сбоку и, засыпая, подумал: «Только бы во сне она на меня не свалилась… Или опять по коридорам бродить начнет. А вдруг она лунатик? Нет, ничего, сегодня луны нет. Да, дядя Вася, неизвестно еще, кто у кого под крылом, я у нее или она у меня…»

Поезд полной рысью подлетал к Парижу. Игорь стоял в коридоре у окна, считал минуты: сейчас, сейчас. Вещи «капитана» он уложил, вон там сидит в купе, что-то такое в альбомчике рисует. Душу бенгальской спички…

Дома́ – мосты – откосы. Поезд замедлил ход. Качнулся на стрелках. Показалась платформа. Боже мой, только бы маму не прозевать. Дядя Вася ведь ей телеграмму послал.

За окном в пестрой толпе мелькнуло милое лицо в коричневой шляпке. Игорь высунулся из окна:

– Ма-ма!..

Отец машет платком. Мальчик схватил чемоданчик и бросился к дверям… Но опомнился и, повернувшись к склонившейся над альбомом зеленой даме, крикнул:

– Приехали! Сидите тут, сейчас мы с папой придем и возьмем ваши вещи.

И уже из коридора на ходу, размахивая бумажкой, досказал:

– Багажная квитанция у меня… Не ищите, пожалуйста!

Глава XVII
Воздушная спальня

Уже третий день Игорь снова в усадьбе – «дома». Будто никуда и не ездил. Будто на аэроплане во сне слетал на юг, к морю. Но вон на комоде лежат в стеклянной вазочке пестрые морские камушки. И южные подарки все раздарил. Особенно Игнатий Савельич морскими ежами остался доволен: повесил скорлупки на сквознячке в окошке, а в них сухие иммортельки[53]53
  Имморте́ль – растение бессмертник.


[Закрыть] воткнул.

В усадьбе, конечно, тоже неплохо. Пусть нет ни скал, ни моря, ни смоковниц. Но зато такой мягкой, шелковой травы там не найдешь… Первую скосили, вторая подрастает. У моря там и поваляться негде, – колючки да иглы. Разве что на песке, – зато песок и в рот попадает, и к телу прилипает… И зелень здесь милей: липы, клен, тополя, каштаны.

Даже по названиям чувствуешь, какая мягкая, сочная у них листва. И земляники лесной было здесь сколько хочешь, – совсем как в России, говорит мама. А самое главное – здесь мама. Где она, там и дом.

Будущим летом, когда все к дяде Васе поедут, непременно он маму плавать научит. Трусишка она. Ничего… Попищит, морской воды попьет – и поплывет. Вот уж загорят все, вот накупаются!.. Мишке привезет в подарок русский флаг. А то у них в дюнах над шалашом полосатые купальные штанишки на палке развевались. Разве это порядок?..

Игорь аккуратно сложил на комоде свои тетрадки и учебники. Задачи решил, ошибки из французской диктовки по три раза переписал, – да и ошибки самые пустяковые. Больше по рассеянности: потому что о юге думал… Выглянул из окна своей спаленки в парк. Направо – никого, налево – никого. Заколдованный замок. Даже мухи не жужжат, – забрались куда-нибудь в сарай и спят. А рыбы в пруде? Те, наверное, целые сутки дремлют, – прохладно, темно… Только на закате хвостами в воздухе плеснут, чтоб кости размять.

Разве и Игорю тоже пойти поваляться немного?

Ночью – дело обыкновенное – спишь на кровати, если ты человек, или на коврике перед постелью, если ты комнатная собака. Но днем, летом, когда живешь в усадьбе, взрослый человек, а особенно русский мальчик, найдет себе, чтоб поваляться, более интересное место, чем широченная французская кровать. Слонам на ней валяться… Деревянные ноги толсты, как окорока, по бортам высокие, тяжелые доски, и жарко на такой постели даже при распахнутом окне, словно в духовой. Два матраца, да валик под головой, да подушка… Конский волос, пух, перо – как этакой штуке не нагреться!

К тому же и на стенах нечего рассматривать. Резная полочка, и на ней пробка от графина. Сто лет лежит, и никто не догадается выбросить. Пучок высохшей лаванды. Даже мухи на нее не садятся, до того противная вещь… Что еще? Увеличенная фотография хозяйской бабушки с какими-то взбитыми сливками вместо волос; на руке браслет вроде якорной цепи с балаболкой. Скучная бабушка. Раз ты снимаешься, ну хоть улыбнись, чтоб родственникам приятно было… Сидит в кресле с львиными мордами над головой, будто персидский шах на автомобильной выставке, и хоть бы что. А начнешь дремать, так она тебя глазами и сверлит. Повернешься к стенке и затылком глаза ее чувствуешь. Закроешься с головой одеялом – дышать трудно, словно в водолазном колоколе, а зрачки французской бабушки все равно и сквозь одеяло проходят… Снести ее на чердак? Не дай Бог заметят, начнут Игоря пилить, доказывать, стыдить, шпынять – пропадешь, как швед под Полтавой. Они ж тут все взрослые на одном мальчике упражняются.

Днем после обеда все разбрелись кто куда. Игнатий Савельич забирался в каретный сарай и в повозке укладывался, как в купе первого класса. От двенадцати до двух, так уж по французскому обычаю полагалось, даже муравьи в парке и те отдыхали. И храпел матрос с такой силой, что индюк – на что уж храбрая птица – постоит-постоит в дверях сарая и вдруг беглым шагом, тряся лиловым подбородком, к прачечной удерет… Никогда Игорь такого храпа не слыхал: бельгиец-садовник вообще не храпел и только в своем оранжерейном кресле рот раскрывал – вроде рваной калоши; французская кухарка деликатно посвистывала, даже и сравнить нельзя. Сам Игорь? Но он даже не знал, храпит ли он во сне или нет. Вероятно, нет.

Из будки, по обыкновению, торчали две собачьих морды: пуделя Цезаря и его закадычного друга сторожевого пса Грума. Они не спали, осматривали, высунув языки, сараи пристроечки и слушали, как дремотно жужжали пчелы над круглой липой посреди мощеного двора. Вдали за каменной оградой выли проносившиеся вдоль шоссе автомобили. Только они одни не отдыхали в этот час.

Пойти к экономке? Тоже спит, или нянчится в кухне со своими утятами, или обматывает черными нитками стальные лапки очков, чтоб ушам не так больно было… Бог с ней. Еще гарус[54]54
  Га́рус – мягкая крученая шерстяная или хлопчатобумажная пряжа.


[Закрыть] посадит мотать.

К пруду нельзя. Дал слово один не ходить. Уж если мужчина дал слово, нечего крутить. Никто не увидит? А совесть на что? Так под ложечкой сосать начнет, что и места себе не найдешь.

Игорь завертелся на левой ноге в одну сторону восемь раз, в другую двенадцать, такое у него правило было, и пошел в свою воздушную спальню.

По узкой лестнице флигеля, где жили экономка с птичницей, надо было пробраться на чердак. Вдоль чердака среди пыльного хлама, в котором Игорь так любил копаться, шла дорога на крышу, через затянутое паутиной крайнее окошко. Стать на сундучок – раз! – подтянуться на мускулах – два! – и ты на крыше, только ступай осторожно, чтобы грохот железных листов не разбудил никого во флигеле.

На покатом скате между уютной старой трубой и оконным выступом стояла плетеная кушетка-инвалид. Игорь сам ее еще вчера после обеда сквозь окно протиснул, как она ни упиралась. Тростниковые раненые ноги перевязал бечевкой, а вместо четвертой, недостающей, подставил чурбашку. И чтоб кушетка не скользила вниз – долго ли загреметь со своей постелью о кирпичи мощеного палисадника! – мальчик сквозь камышовое сиденье продел проволоку и крепко привязал его к трубе. «Стой и не рыпайся», – как говорила птичница корове, когда принималась ее доить.

Игорь разлегся на своем ложе. Чудесно! Уперся пятками в загнутые плетеные крылья, как в стремена, и засмотрелся. Земля исчезла. Ни людей, ни собак. Ни уроков, ни большого дома, ни твердых садовых дорожек… Над головой зонтик каштана, зеленое вырезное опахало со светлыми колючими шариками плодов. В листьях запуталось облачко, плывет-плывет, никак выбраться не может. Ветви плавно качнутся и опять замрут – это ветер развлекается. Налетит из парка, дунет и опять назад… Шмель над самым носом пролетел раз пять, а сесть не решается. Он, может быть, думает: «Что это на крыше? Если булка, почему дышит… Если мальчик, почему притих…» Высоко над каштаном – десять, пятнадцать каштанов друг на друга поставить, не достанешь – золотой стрекозой засветился на солнце аэроплан. А вдруг пилот (жарко ведь!) бутылку пива из горлышка высосет и выбросит ее прочь в голубой воздух! Игорь даже лоб локтем закрыл: шишка бы с картошку вскочила…

Сбоку в ярко-васильковом небе (такого цвета у мамы в шкатулке бисерная закладка) сквозит-белеет тонкий месяц, будто турецкая загнутая туфля. Есть ли на луне каштаны? И можно ли с луны, если направить на Землю самый большой телескоп, увидеть на крыше мальчика, который лежит на плетеной кушетке и улыбается?

Слева над гребнем крыши торчит шпиль деревенской колокольни с жестяным петухом. Петушку весело, он поворачивается по ветру, видит шоссе, автомобильную пыль, далекий вокзал и светлый канал за рощицей. Вот только летать он не может, и легкие ласточки, проносясь над ним, точно подсмеиваются: «Сидишь? Чик-чирик! А мы вот летаем…» В соседнем саду по ту сторону ограды заухали лягушки. Древесные, съедобные. Игорь как-то пробрался в тот сад – привратник позволил, – два часа по всем деревьям лазил, ни одной лягушки не видал. Должно быть, под листьями прячутся: зеленое в зеленом. Но ведь русский мальчик лягушек не ест, зачем же от него прятаться?

И почему они сегодня так рано распелись? Ведь на колокольне только что пробило час. Странные лягушки… Может быть, у них сегодня полковой праздник или ихняя принцесса первый приз за прыжки получила?..

Мальчик перевернулся на бок, подложил под щеку сонную ладонь и закрыл глаза. И так дремотно шипели листья, и ветер так ласково перебирал волосы на висках, и где-то на липе у ворот так томно стонала горлинка, и за оградой так гулко ухали лягушки, что никак нельзя было не заснуть…

Корова взобралась по веревочной лестнице на крышу и укоризненно покачала над желобом головой.

– Спишь? В такую погоду?

Игорь вытаращил глаза…

– Вовсе не сплю. Валяюсь… Как тебя лестница выдержала?

– Му! Странный вопрос. Во сне корова даже летать может. Вроде мыльного пузыря. Пойдем на лужок, мальчик. Моему теленку одному скучно…

И, быстро перебирая копытами, полезла вниз, бойчее любого пожарного.

Игорь спустился за коровой, вежливо приподнял за пупочек свой берет и спросил:

– Можно на тебя верхом сесть?

– Можно. Только не хлопай пятками по бокам. Я этого не выношу.

Кто бы подумал, что корова так чудесно может рысью бегать: плавно и широко, как цирковой конь, выносит передние ноги, голову кверху задрала, хвост штопором, на хвосте лиловый бант… И ржет! А за рога так удобно держаться.

– Можно пятками хлопнуть?

– Я тебе хлопну…

– Только один раз!

– Я тебе хлопну!!

И со злости сразу в галоп перешла. Обогнули быстрым аллюром клумбу перед большим домом. Во втором этаже заскрипели жалюзи. Показалась взволнованная голова мамы:

– Игорь! Ты с ума сошел… Сейчас же слезь!

– Мы во сне, мамуля! Это неопасно.

– Игорь!!

Куда там… Клен хлестнул веткой по лицу, дом исчез, мама исчезла, в парке деревья расступаются, дорогу дают. Вот и лужок. По белой кашке во всю прыть мчится наперерез теленок.

– Мук-мук! Можно и мне покататься?

– Стыдно… Ты большой.

– А мальчик – маленький? Не позволишь, три дня молока пить не буду… Слышишь?

– Садись-садись. Беда с этими телятами!

Теленок разбежался, вспорхнул и очутился за спиной Игоря. Обхватил его сзади ножками, копытцами перед носом болтает – весело! Помчались. А из-за решетки пулей вылетел пудель Цезарь. С визгом взвился на воздух и прямо на корову. Обхватил теленка лапами и стал корову хвостом по бокам подгонять.

– Ну, это уже свинство! – заревела корова.

Дала задними ногами свечку и всю компанию на траву свалила.

Игорь протер глаза, привстал на коленках – ни коровы, ни пуделя, ни теленка. А из дымящегося пруда – новое дело! – подымается цугом длинная-длинная процессия: угри на хвостах, как толстые вопросительные знаки, жирные карпы. Обошли вокруг мальчика, сомкнули круг и остановились.

– Что такое? Разве рыбы по суше ходить могут?

Старый карп, тяжело дыша, усмехнулся:

– А разве мальчики на коровах катаются?

Голос у карпа был такой низкий, как последняя басовая клавиша на пианино.

– Чего же вам от меня надо?

Карп пожевал сырую траву (трудно ведь на воздухе дышать) и спросил:

– Ты что вчера за обедом ел?

– Карпа… – сконфуженно ответил мальчик. Все карпы содрогнулись и покачали головами.

– А третьего дня? – спросил, подвигаясь поближе, глянцевитый черный угорь.

– Жареного угря…

Все угри содрогнулись и покачали головами.

– Вкусно?

Бедный Игорь опустил голову.

– Что ж нам теперь с тобой делать? – зашипел карп.

– Я не виноват! – захныкал мальчик. – Угрей ловит матрос, а карпов приезжий господин, папин знакомый. Я только смотрел…

Рыбье кольцо сузилось плотнее.

– Что ж нам теперь с ним делать? – спросил у рыб черный угорь.

– На сковородку! На сковородку! – запищали рыбы, размахивая плавниками и головами.

– А масло?

– Там в сарайчике стоит жестянка с автомобильным маслом.

– Мама! – отчаянно завизжал Игорь. – Цезарь! Господин садовник!..

Но никто не шел на помощь, а коленки никак нельзя было отодрать от земли. Так во сне всегда бывает в минуты опасности.

И вдруг вспомнил Игорь, что он ведь умеет летать. Замахал-замахал руками, быстрей-быстрей-быстрей, грузно взмахнул над травой и, как подшибленная утка, с жалобным криком полетел косой воздушной дорожкой к себе на крышу. Налетел грудью на желоб, больно стукнулся – и проснулся.

– Что? Зажарили?

Камышинка в кушетке впилась в бок. На белой трубе тень от наклонной железки на Игоревых солнечных часах показывала без четверти два. Пора вниз – на землю, к людям.

За трубой стоял кувшинчик с водой. Игорь смочил глаза, затылок, побрызгал в щеки и совсем очнулся. Поправил в выемке свернутый русский флаг, – мальчик его только по воскресеньям подымал, чтоб краски не слиняли под солнцем. Посмотрел на блестевший в кругу тополей пруд и задумался.

Надо будет непременно выпустить в пруд маленькую рыбку, которая в банке у Игоря в комнате живет. Или не выпускать? Все равно ее щука съест. Странно: когда щука ест рыб, они не обижаются… А когда мальчик ест, они такой скандал подымают. Сами ведь несчастных червей с крючков обрывают… Оттого и попадаются.

Подтягиваясь на веревке с узлами, Игорь лениво стал подбираться к чердачному окну.

А из-за трубы выглянул пегий кот кузнеца: мальчик уходит, место на кушетке нагрето, вволю теперь поспать можно. Уж с этой кушетки никто тебя кухонным полотенцем на пол не сгонит…