Текст книги "Чудесное лето"

Глава VII
Когда я буду большой

Бывают такие дни, когда мальчик не знает, что с собой делать. Пошел было Игорь на птичий двор, но у самой проволочной сетки остановился: думал, думал, так и не мог вспомнить, зачем он сюда пришел… Посмотрел на толстую утку, сидевшую в сухом корыте, утка посмотрела на него, и поплелся мальчик в парк через колючую чащу сухих, не пробившихся к свету, сосенок. Продираясь локтями и пыхтя, Игорь вообразил себя паровозом и все не мог решить, куда ему повернуть, когда докатит до широкой аллеи, – направо или налево? Чах-тах-тах! У-у-у…

У аллеи остановился… И направо скучно, и налево не лучше. Перевернул кверху львиными лапами старую скамью – так ведь сидеть удобнее – и «завел машинку». «Завести машинку» – это значит думать о чем попало… Сам вот не знаешь, о чем сейчас думать будешь: о персидском шахе, о Ниагаре или о варениках с вишнями. Ветер шелестит на беседке ржавыми хмелевыми листьями и перелистывает в голове пестрые смешные мысли…

Почему корове никогда не дают молока? Пила бы она свое молоко, ела свой творог и свою сметану, и никакого сена, никаких отрубей ей не надо было бы давать. Очень удобно для хозяйства! И кур бы так кормить… Снесла яйцо, сейчас же яйцо сварить вкрутую, посолить, искрошить помельче и курице на обед. Сама снесла, сама и съешь! Очень выгодно… Жаль вот, что человек сам себя так питать не может.

Шишка сосновая над головой качается… Глупо! Такая большая – и никакой пользы. А кофейное зернышко маленькое и в сто раз полезнее. Почему не растет на сосне кофе? Снял одну кофейную шишку, смолол – вот тебе и кофе. И бесплатно, и в лавочку бегать не надо, пей целый день, пока не лопнешь… Все кухарки, наверное, тогда бы коричневого цвета стали… И пахло бы от них, как от старой кофейной мельницы…

Хлоп! Ветер качнул сосну, сосна нервно вздрогнула и уронила Игорю на голое колено шишку. Ах, Боже мой, о чем это он только что думал?

– Ага! Вот ты куда, мечтатель, забрался…

Из чащи, с дыней в руках, выполз бородатый дядя Вася. Игорь его называл «новорожденный дядя», потому что до того, как он приехал к ним из Чехии в усадьбу под Парижем погостить, Игорь этого дядю, маминого брата, никогда в глаза не видал.

– Ты что же, султан турецкий, баклуши бьешь?

– А что такое «баклуши»? – спросил Игорь.

– Да вот, когда мальчик целый день по парку слоняется, комаров пасет, не знает, что с собой делать, это и называется «бить баклуши».

– Скучно мне. Вы взрослый, с бородой. Вам даже садовник позволяет самому артишоки с огорода брать… Вы и придумайте, что мне делать. Только поинтереснее, пожалуйста.

Дядя понюхал дыню, подбросил ее, поймал и сказал:

– Придумал! Возьми-ка ты тетрадку, карандаш, и напиши-ка ты мне сочиненьице – «Кем я, Игорь, хотел бы быть, когда буду взрослым». Согласен?

– Всё писать можно? Вы не будете смеяться?

– Вот те на! Чего ж я над тобой смеяться буду? Я, дружок, когда маленьким был, сам такое сочинение сочинил: «Почему у курицы перья, а у мальчиков волосы». Жаль только, тетрадку мою мыши потом в чулане съели. Напиши, а потом приходи к гамаку, будем вместе дыню есть.

– А вы без меня не съедите?

– Гиппопотам твой дядя, что ли? Тоже, выдумает…

Игорь сорвался с места. «Кем я буду? Кем я буду? А вот увидите, кем я буду!..»

Поворот направо мимо грота, по дорожке мимо сарайчика со старыми бутылками, всё прямо-прямо, до самой стены. Там против наглухо закрытых сквозных ворот стояла пустая каменная сторожка, двухэтажный, заросший плющом домишко. В первом этаже жили пискливые мыши и молчаливые пауки, во втором был кабинет Игоря.

Как бравый матрос, быстро перебирая руками и ногами, мальчик влез по наружной железной лесенке на балкончик, шагнул в прохладную комнатушку и осмотрелся. Все в порядке. На полу в углу старые высохшие гиацинтовые луковицы. Перед оконцем письменный стол из макаронного ящика. На столе испорченный автомобильный гудок, сломанная подкова и прочие письменные принадлежности. У стола – кресло, то есть ящик поменьше, а на ящике дамское седло… За окном мохнатое клеверное поле. Перелесок. Пшеница наливается… По шоссе, склонив голову, во весь дух мчится велосипедист, рубашка у него на спине пузырем вздулась. Почему не приделывают к велосипеду парусов? Ногами тогда перебирать не надо было бы. А сзади можно бы прицепить легкую повозочку: вези за собой хоть целое семейство…

Игорь достал с полочки тетрадку, старательно очинил карандаш и задумался.

Над головой из оконца в дверь пролетел знакомый воробей; в липовой аллее, тянувшейся темно-зеленым коридором до самого дома, заныла-застонала горлинка; толстый бронзовый жук шлепнулся о стол и растерянно заполз в автомобильный гудок, – Игорь не видел, не слышал. Сосал карандаш, это ведь очень помогает, когда думаешь, и морщил брови…

Кем он будет?.. Еще недавно, вспомнил Игорь, когда он под стол пешком ходил и все его принимали за девочку, у него были разные планы. Вырастет и станет трубочистом. Подумаешь, счастье какое… Хлеб с маслом в руку взять нельзя, – в саже перемажешь, вот и ешь потом! Слюна черная, слезы черные и, когда в летнюю жару пот с трубочиста градом капает, пот тоже, должно быть, черный. А главное, трубочисты теперь на крыши почти не лазят и вычищают трубы через камины в комнатах. Что тут интересного?

Потом хотел сделаться почтальоном. Он ходит по большим дорогам со своей сумкой. Задумчиво шагает под шум каштанов, приносит людям утешительные письма, и люди его благословляют… Но болгарский почтальон, когда Игорь с ним посоветовался насчет этой должности, отсоветовал. Осенью на дорогах слякоть и сырость, жалованье маленькое, детей у почтальонов всегда много, а печальных писем гораздо больше, чем утешительных.

Мечтал он, как и другие мальчики, стать пожарным. Но пожары бывают так редко, и тушат их теперь в пять минут. Сам видел. А если никаких опасностей и никаких подвигов… то и думать не о чем. Заливать водой паркет из паровой помпы можно даже обезьяну научить. Боцманом? Сделайтесь-ка боцманом, когда вам запрещают ругаться… И одному даже в привязанной лодке не позволяют сидеть. Да и Игнатий Савельич говорит, что теперь всюду флоты сокращают. Что же это за карьера?

Игорь посмотрел на пролетевшего мимо носа жука и пососал карандаш…

Нет… Из всех занятий в мире интересно только одно: быть изобретателем. Изобретать патентованные самозагорающиеся спички, конечно, недостойно мужчины. Он был весной с мамой на хозяйственной выставке, но все эти штуки могут привести в восторг только девочку. Прибор, который сразу переводит рисунок для вышивания на канву, электрический двигатель для соуса провансаль… Стаканчик для определения, какое яйцо тухлое и какое полутухлое. Мама, конечно, радовалась. Но, во-первых, она ведь бывшая девочка, а во-вторых, у нее на руках все хозяйство, и каждый сливковзбиватель и муховыгонятель дорог ее сердцу.

Он будет настоящим изобретателем… Папа говорит, что скоро от всех этих изобретений нельзя будет дышать, и смеялся, что через пять лет из Парижа в Нью-Йорк будут посылать по беспроволочному телеграфу воздушные поцелуи и что он такого порядка не одобряет. Игорь тоже не одобряет и беспроволочных поцелуев изобретать не намерен. Это бесполезные глупости… Эдисон[24]24
  Томас Эдисон (1847–1931) – известный американский изобретатель.


[Закрыть], наверное, даже когда был мальчиком, о таких пустяках не думал.

Прошло полчаса, а может быть, и час. Когда человек, большой или маленький, думает, ворочается и сосет карандаш, время никогда не тянется ровно: то ползет, то летит, то останавливается…

Как написать? Одно цепляется за другое, другое за пятое, пятое за шестнадцатое… А шестнадцатое не цепляется ни за что и улетает в окно. Попробуй записать, и получится манная каша. Мысль пробегает, может быть, сто километров в минуту, а карандаш… карандаш ничего не пробегает. Пиши после этого, пожалуйста!..

Вот какое сочинение промелькнуло в голове Игоря:

«Трубочистом и пожарным быть больше не хочу. Мама будет всегда волноваться, и я уже не маленький. Столько учился, писал диктовки – и вдруг трубочист. Папе будет стыдно. Буду изобретателем. Только самым главным, чтоб моим именем даже домашних зверей называли. Например, как пуделя – Цезарем.

Прежде всего, когда кончу лицей, изобрету питательные сосульки. Каждая будет стоить одно су[25]25
  Су – французская мелкая разменная монета.


[Закрыть]. Для стариков, детей и инвалидов бесплатно. А кто хочет получить жевательное удовольствие, можно давать ему в придачу банан или дыню. Детям – и дыню, и мороженое…

Потом… Мама всегда трепещет, когда переходит через улицу. Пусть потерпит. На перекрестках больших улиц я поставлю магниты. Величиной с дядю Васю. Если кто задерет кверху подметку с железной подковкой, магнит сию же минуту притянет его через все автобусы и трамваи на другую сторону… Бесплатно. Может быть, некоторые франтихи-девочки не пожелают подковываться? И не надо! Торчи на углу и жди полчаса, пока ажан[26]26
  Ажа́н – полицейский чин во Франции.


[Закрыть] сжалится и переведет тебя за ручку, как калеку…

Еще придумаю согревательные пилюли. Камины дымят, уголь кусается. Вот ты проглотил пилюльку, сразу тебе тепло и весело. И никакой внутри сажи. Особенно это приятно для шоферов: они, бедные, всегда сидят снаружи[27]27
  Имеются в виду машины с открытым верхом.


[Закрыть], их со всех сторон обдувает, а пилюльки будут им вроде центрального отопления.

Потом… Что потом?.. Альфонс Павлович жаловался в Париже, что ему всегда жарко. Надо для него изобрести прохладный костюм. Вроде ледника из мягкого алюминия. Под подкладкой кусочки льда, внизу кругом крантики, чтобы лишняя вода капала.

Еще хорошая штучка – карманный граммофончик для вежливости. Нажмешь кнопку, и он вместо тебя говорит: “Доброе утро”, “Как поживаете?” Шляпа сама собой на пружинке приподымается. А если кто наступил тебе на мозоль и не извинился, граммофончик шипит: “Вы невежа!”

Надо еще придумать пилюльки, чтобы видеть хорошие сны. У каждого будет каталог. Хочет мальчик видеть во сне “Прерии” Фенимора Купера, глотает пилюльку № 34, и готово. Или чтоб ему турецкая няня во сне рассказала “Тысячу и вторую ночь”. Проглотил № 519 – и слушай до утра.

Потом – антизубрильный пульверизатор. Чтобы французские слова, названия рек и хронологию зубрить не надо было. Вот ты обрызгал себе голову таким составом, раз прочитал и на всю жизнь помнишь. Придумаешь лет через восемь, да будет поздно…»

А вот что он написал (клякс не было, потому что писал карандашом) в своей тетрадке:

«Когда я буду большой»

Тогда я не буду мучить летом в жару мальчиков сочинениями. У них и так и диктанты, и главные горные хребты, и надо чистить зубы, ботинки и ногти. И я не сочиняльщик. Гоголь тоже, когда был маленький, после уроков лазил по деревьям и бил баклуши. А что из него вышло? Я буду изобретателем. Нечего, пожалуйста, смеяться… Вот, например, дядя Вася: он лентяй, лежит в гамаке по часам, бьет лежачие баклуши, и ему лень даже страничку в книге перевернуть. Я для него изобрету электрический перелистыватель. Дядя Вася уснет, а странички у него над ухом шелестеть будут. Очень приятно. И комар на нос не сядет.

Больше писать не хочу, а то он съест без меня всю дыню. Игорь.

Мальчик свернул сочинение в трубочку и вьюном соскользнул по железной лесенке в парк.

– Дядя Вася! Где вы?

– Ау! В га-ма-ке… Опять на «вы»?

– Ты дыню не съел?

– Нет! Тебя дожидаюсь.

– Вот молодец… А я бы не выдержал, съел.

– А ты сочинение написал?

– Написал.

Игорь, запыхавшись, вынырнул из куста у самого гамака и показал дяде свернутую в трубочку тетрадку:

– Вот. Отрежь мне маленькую половинку, а себе оставь большую. Спасибо. Ну и дыня!

Игорь «углубился» в дыню, так по самые уши и въелся в нее. А сам на дядю косится.

Дядя углубился в сочинение. Туфля свалилась наземь.

Читает и большим пальцем босой ноги в гамаке пошевеливает. Это признак: дядя Вася в хорошем настроении.

Глава VIII
На юг

Дядя Вася прогостил в усадьбе неделю. Как-то утром вынес он на веранду свой чемодан, разложил по скамейкам вещи и ушел с мамой Игоря в беседку – совещаться. Беседка была сквозная, и Игорь с вершины каштана все видел: дядя горячо что-то маме доказывал, убеждал, но она отмахивалась от него, как от большой, несносной мухи, – нет, нет и нет! Дядя опять жужжал, взмахивал руками, вот-вот взлетит к сквозному куполу. Наконец мама согласилась, опустила голову и стала взволнованно щипать бахрому своего синего платка. Беспокойный какой дядя… Пользуется тем, что мама слабенькая, и пристает.

А дядя Вася встал в дверях беседки, сложил руки рупором, обернулся во все стороны и крикнул:

– Игорь!

Ага… Стало быть, о нем совещались. Мальчик с ветки на ветку, точно по привычным ступенькам, соскочил в траву, раздавил на щеке кровопийцу-комара и побежал к беседке. Дядя, хитро прищурив глаз, покусывал бородку.

– Садись.

Что такое? Кажется, все утро он вел себя так, что хоть картинку с него рисуй для хрестоматии: образцовый, примерный мальчик. Просят пальцами не трогать…

Игорь сел рядом с мамой. Она осторожно вытащила из пушистых волос мальчика застрявшую в них козявку и притянула его к себе. Все в порядке. Значит, не выговор, а что-то другое.

– Дядя Вася уезжает сегодня вечером на юг. К морю, в Прованс[28]28
  Прова́нс – область на юго-востоке Франции.


[Закрыть]. Хочет снять там в аренду ферму. И просит, чтобы я тебя с ним отпустила недели на две. Что ты нам на это скажешь?

Что скажешь?! Игорь сжал плечики, точно хотел весь в прутик вытянуться, и тихонько-тихонько укусил маму за мизинец.

Она знала, что значит такой безмолвный ответ: «Очень хочу, ужасно хочу, умоляю!..»

– И тебе не будет без меня скучно?

– Будет. Но ведь только на две недельки… Там почта есть, дядя Вася?

– Разумеется. В Центральной Африке и то к баобабам почтовые ящики прибиты.

– Ну вот видишь. Я тебе буду каждый-каждый день две открытки посылать… Раскрашенные. Одну утром, другую вечером. И думать о тебе буду, и во сне тебя видеть буду. Пустишь?

– Не прыгай. Вот только папу в десять часов по телефону спрошу, он сегодня в Париже. Он, я думаю, тоже позволит… Только слушай внимательно. В море одному, без дяди Васи, не купаться. Ни-ни. Дай слово, иначе нам дальше и говорить не о чем.

– Честное-пречестное слово!

– Хорошо. Плавать только на мелком месте…

– Что ты называешь мелким местом?

– С твой рост. Не глубже.

Игорь тяжело вздохнул.

– А если я буду за дядю Васю держаться?

– Не торгуйся. Плаваешь ты еще, как котенок…

– Но ведь я так никогда не выучусь! Морская вода тяжелая, а я совсем легкий… И дядя Вася, как спасательная лодка, рядом ведь будет. Мамуся…

Дядя Вася только рукой отмахнулся:

– Нет уж, спасибо. Я тебе не морская нянька. Плавать далеко и на буксире тащить барахтающихся мальчиков не намерен.

– Я согласен. Раз вы оба сговорились, ничего не поделаешь.

– Слушай дальше, – сказала мама. – Купаться будешь два раза в день, минут по десять, не больше.

– А шлепать по воде можно?

– Это уж там на месте дядя Вася решит.

– Там видно будет, – дядя подмигнул Игорю и опять пожевал свою бородку. – Другие мальчики до того дошлепываются, что совсем лиловые становятся. Как персидская сирень.

– По солнцу без шляпы не бегать. Разгорячишься – воды не пей, пока не остынешь.

– Я не буду, мамуся, горячиться.

– Хорошо. Босиком не бегай, сандалии у тебя есть. Там колючки и, кажется… змеи.

– Змеи есть, дядя Вася?

– Попадаются.

Игорь все покорно выслушал. Все мамы такие. Будто мальчик – хрустальный бокал, – чуть что, сейчас же и треснет… Или ко дну пойдет. Пусть. Будет ходить в шляпе и в сандалиях, даже в цилиндре согласен ходить. Лишь бы поехать!..

Мама посмотрела на свои часики и пошла к телефону вызвать папу.

– Ура! Разрешил, разрешил, разрешил…

Дядя Вася вскочил на велосипед и покатил в соседнее местечко покупать Игорю купальные трусики: полосатые, синие с белым, – матросских цветов. Уж в этом по крайней мере Игорю никто не противоречил.

А мама долго ходила с сыном вдоль липовой прохладной аллеи, крепко прижимая к себе притихшего мальчугана. Будто на Северный полюс его отправляла…

Потом поцеловала Игоря в темя, вздохнула и пошла в дом укладывать его вещи.

Вечером к Лионскому вокзалу в Париже подъехала в такси вся четверка: отец Игоря, его мама, дядя Вася и сам Игорь. Вещей, слава Богу, было немного – мужчины ехали: чемодан дяди Васи, чемоданчик мальчика да корзиночка с провизией и питьем (в дороге свой буфет – первое дело).

Долго бегали вдоль развернутой змеи вагонов, пока нашли свой вагон и места. На месте Игоря сидел толстый негр и равнодушно жевал хлеб с сыром – будто корова жвачку. Ему показали ярлычок с номером на стенке, плацкартный билет, но он ничего не понял. Улыбался и кивал головой. И только кондуктора послушался: «Надо уходить? Хорошо. Посидеть ведь и в коридоре на сундучке можно…» Так, ничего не поняв, и ушел.

Игорь было смутился и сказал, что не надо негра обижать. Он, Игорь, сам готов посидеть в коридоре. Но взрослые на него замахали руками: «Что ты, что ты? Ведь плацкарты взяты на двоих… А в коридоре заснешь, свалишься, все на тебя наступать будут. И потеряешься без дяди Васи, чудак этакий…»

Потоптались в купе, кое-как расселись, Игорь все свои клятвы опять повторил: «Одному не купаться, по жаре без шляпы не бегать, босиком не ходить…» Ух! Потом стали целоваться. Французы-соседи, должно быть, подумали, что Игорь с дядей по крайней мере в Индию едут.

Опять целовались на крытой площадке, да Игорь еще на платформу соскочил контрабандой, с мамой последний раз поцеловаться, но уж тут все на него зашипели, и дядя Вася его за пальтишко уцепил и в вагон снес. Уже стемнело, но Игорь на всякий случай в окно платком помахал. Мелькнула мамина шляпка, а может быть, и не мамина, и вокзал уплыл – исчез.

Игорь сразу подтянулся и придвинулся к дяде Васе: дядя для него теперь как дуб, вокруг которого он плющом обвился, не отдерешь. Сидели тихо-тихо, как всегда в начале дороги сидят. Пассажиры зевали, каждый по-своему: дамы, прикрывая рот ладошкой, мужчины потягиваясь и кряхтя, а дети, как акулы, во весь рот. Достали подушечки, пристраивали их сбоку на тесемках, – французы спят, сидя в вагонах, как куры на жердочках. Отлично спят. Какого-то сонного младенца подвесили в гамачке над диванчиками – лучше всех малыш устроился. В окне пролетали огни фабричных поселков, снова чернильная тьма, фонари вдоль пустынной улочки… Колеса гудели, пролетая над мостами, и снова выбивали четкую польку, выносясь на широкий путь.

Дядя Вася подвинулся в угол, положил на колени подушечку, снял с полусонного Игоря ботинки, расстегнул ему ворот и велел укладываться.

– Да ведь тебе неудобно. Я сидеть буду… Смотри, французы же сидят.

– Никаких испанцев. Подожми под себя ноги. Левую руку под голову. Спи. Не то негра к себе на колени уложу, а тебя в коридор выставлю…

Как же… Хотел бы Игорь видеть, как негр на коленях у дяди Васи храпеть будет…

Сосед привстал и задернул синей занавеской светлый колпачок в потолке. Как греет пальтишко… Вагон рвется вперед, словно дикий мустанг, качается, не вывалился бы малыш из своего гамачка… Колеса тараторят все быстрее – быстрее – быстрее…

В вагонном окне сияет солнце. Игорь привстал – ах, как затекли руки и ноги! – и удивленно протер глаза. Пробегают лохматые виноградники, между ними цементные квадратные чаны с сизо-голубыми краями. Вдали за холмом забелел городок: тускло-красные черепичные кровли, старые, щербатые стены, будто стадо баранов с холма сбежало и окаменело. Грузная башня с пирамидальной верхушкой и резным циферблатом часов…

– Подъезжаем, дядя Вася!

Дядя Вася рассмеялся.

– До Марселя еще не добрались. Потерпи. Пойди-ка личность свою умой… Есть будем.

Игорь обмотал шарфом вокруг шеи полотенце и протиснулся среди французских ног в коридор. Вернулся – на ушах мыло, на подбородке капли, глаза как у веселого пуделя. Раскрыли корзиночку.

Мамины пирожки… Любимые: с капустой, с рисом и яйцами. А он даже маму во сне не видел… Что ж делать, свернулся клубком, одеревенел, а вагонная стукотня все сны спугнула.

Пили красное вино с водой, только очень трудно было уследить, чтобы капли на штанишки не падали, трясло, как горох в решете.

– Можно, дядя, негру пирожок отнести?

– Вспомнил! Давно твой негр слез… Станет он твое го пирожка дожидаться.

– Зачем, дядя Вася, голубые чаны среди виноградников?

– Виноград опрыскивают. Примочка такая, чтоб всякая гадость не заводилась.

– А это что по холмам? Ивы?

– В Болгарии разве не было? Забыл? Маслины старые. Видишь, какие колченогие, будто старушки с клюкой.

– Смотри, смотри! Деревья какие ободранные. Будто скальпы с них сняли. Разве можно стволы портить?

– Пробковый дуб. Одну кору пояском сняли, другая нарастет. Не пальцами же бутылки затыкать.

– Ослик в тележке… Какой душка! Почему на него собака бросается?

– А мы из Марселя его хозяину телеграмму пошлем. Спросим, в чем дело.

Игорь прикусил язык. Насмехается дядя Вася. Сам, когда был маленький, и не такие вопросы, наверное, задавал…

Мальчик прильнул носом к стеклу. Дядя Вася задумался, не надо ему мешать. Но когда в просвете между холмами блеснул синий-синий треугольник моря с косым парусом у самого неба, с серой колбаской-миноноской посреди заливчика, Игорь не выдержал:

– Море, дядя Вася! Скорей, скорей, смотри же!..

Все пассажиры и дядя Вася повернули к морю головы. Нельзя не повернуть. А Игорь до самого Тулона ни на что больше не смотрел. Даже одинокие растрепанные пальмы пропускал мимо глаз, будто это самые обыкновенные платаны были. От марсельских пыльных домов отвернулся, – Бог с ними, с домами! Только ловил, когда поезд кое-где подбегал ближе к берегу, куски сине-голубого сияния, втиснувшуюся в острые берега морскую синьку, игрушечные с высоты кораблики и паруса и похожие на ихтиозавров дымные очертания островов…

В Тулоне вылезли, и вялая лошадь в соломенной шляпке, похожая на худого страуса, еле перебирая ногами, повезла их в колясочке под балдахином к вокзалу узкоколейной дороги. По бокам мелькали белые дома, прохладные навесы над магазинами; посреди мостовой, раскачиваясь, проходили группами веселые матросы. Колясочка обогнула гавань: киты-пароходы вздымали корму над набережной, словно собираясь в город вползти. Пыльные пальмы на слоновых ногах раскрывали поникшие от жары зонтики.

Вот и вокзал. Сели в детский поезд с открытыми балконцами. Тронулись пестрой гусеницей вагоны. Опять домишки и загородные уютные виллы. Перелески олив… Поезд свистит и, круто изгибаясь, врезается в глубь рыжих холмов. Колеса рокочут. Пассажиры, отдуваясь, вытирают со щек и с шеи капли пота. Жарко! И только порой морской ветерок пощекочет волосы, овеет влажным веером горячее лицо.

– Дядя Вася, скоро?!

– Потерпи, козявка. Через полчаса приедем.

У станции путешественников встретил знакомый дяди Васи, русский фермер – бритый, коренастый, руки и лицо цвета копченого сига, поперек живота широченный голубой пояс. Развернуть, – пожалуй, во всю платформу бы лег.

Поздоровались, расцеловались. У ограды вокзала стояла высокая двуколка[29]29
  Двуко́лка – двухколесная повозка.


[Закрыть]. Молодой лоснящийся мул нетерпеливо хлопал широким копытом о землю, тряс розовыми кистями. А на поперечной доске сидел сын фермера, Мишка. Такой же загорелый, как отец, в пикейной[30]30
  Пике́йный – сделанный из пике́, полотняной ткани в рубчик.


[Закрыть] шляпе вареником, вокруг живота такой же пояс. Дружелюбно переглянулся с Игорем. Ни слова не сказали, но мальчики и без слов понимают, с кем стоит дружить, с кем нет. Это только взрослые с первой же встречи обо всем болтать начинают.

Мул обернул голову: можно ехать? И, не дожидаясь ответа, тронулся с места. Одно ухо вниз, другое к русской речи прислушивается.

По дороге фермер сказал дяде Васе, что первые дни придется ему с Игорем пожить в хижине на соседнем холме. Складные койки он уже вчера туда свез… А на ферме в их комнатушке сейчас еще гостит земляк-приятель со своей женой. Дядя Вася мотнул головой, – ладно.

Игорь встрепенулся: за поворотом зашипели пологие, сверкнувшие на солнце золотисто-голубой чешуей волны. Раскрылся тихий залив, кремовая полоса пляжа, прорытая волнистыми грядками гравия… Острый мысок с зелеными коронами сосен. Далекий остров – маяк – сонный парусок.

Море!..

Мишка, а за ним и остальные соскочили с двуколки. Песок все глубже. Мул, правда, силач, но зачем же ему зря напрягаться.

Игорь свернул было к воде, но дядя Вася поднял кверху палец: успеешь.

Осилили крутой пригорок. Глубокая колея дороги свернула в лесок. Вдали глухо залаяла собака.

– Хризантема, – объяснил Мишка. – Наш пес.

За стволами показалась коричневая пушистая шуба. Собака ткнулась в Мишкины ноги, толкнула носом Игоря и дядю Васю – ничего, люди симпатичные, – и стала скулить, жаловаться, изгибая перед мордой мула спину.

– Это она жалуется, что ее на станцию не взяли, – сказал Мишка.

На ферме их встретили, точно они к себе домой приехали. На веранде под пальмой кипел самовар, на столе желтели мед и масло. Тень, прохлада, тишина… За соснами – сапфирный лоскуток моря. В ушах все еще вагонные колеса стучат.

Тетя Даша – сестра фермера, – колобок на пухлых ножках, ласково потрепала Игоря по голове, повела умываться, вынула из его чемоданчика чесучовую[31]31
  Чесучо́вый – сделанный из чесучи́, плотной шелковой ткани.


[Закрыть] рубашку и голубые штанишки: надо же после пыльной дороги мальчику переодеться. Потом покормила и первая догадалась, отчего Игорь все влево посматривает.

– Что ж ему тут с нами, взрослыми, сидеть… К морю хочешь? По глазам вижу… Пойди-пойди с Мишей, он тебе все покажет.

– Дядя Вася, миленький, можно?..

– Ступай, дружок. Только в воду – ни-ни. Слово помнишь? И далеко не убегай. Нам ведь надо засветло до своего холма добраться.

Игорь вскочил со скамьи, «спасибо» сказал уже на бегу и помчался с Мишкой сначала в конюшню – скормить мулу последний мамин пирожок с капустой. А оттуда вдвоем резвыми козлами понеслись сквозь шершавые кусты к тихо ворчащей воде, к широкому простору, к пустынному зеленому лукоморью… К морю!