Текст книги "Бог с нами"

Саша Щипин
Бог с нами

© Щипин С., текст, 2017

© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2017

© Симонов В., 2017

Глава 1

Конец света наступил еще несколько месяцев назад, а бог так и не объявился. Мессий было много: они выступали по телевизору, собирали стадионы или проповедовали на вокзальных площадях, но найти среди них настоящего было решительно невозможно.

Мессия по имени Михаил Ильич Миряков заканчивал свой завтрак во дворе общежития Краснопольского текстильного комбината. Это был невысокого роста мужчина лет сорока пяти, полноватый и коротко подстриженный, чтобы никто не думал, будто он стесняется начавших редеть волос. Одет он был в синие спортивные штаны и несвежую футболку с облупившейся надписью «Россия». На ногах у Михаила Ильича красовались новые домашние тапочки в черно-серую клетку. Допив чай, он оставил пустую чашку на скамейке и пересел на качели. Миряков несколько раз сильно оттолкнулся от земли и начал раскачиваться, держась за уже теплые от солнца металлические штанги и с детской старательностью сгибая и разгибая ноги. Гладкое лицо его, с маленьким носом и красивыми девичьими глазами, сохраняло обычное рассеянно-доброжелательное выражение.

Под ним проносилась земля, в которую, словно в земляничное мыло, были вдавлены жестяные короны пивных пробок. Сверху, качаясь на струях воздуха, летели похожие на лепестки кусочки полупрозрачной пленки, отслаивавшиеся от старого неба. Михаил Ильич попытался одной рукой поймать особенно крупный лепесток, но промахнулся. При этом его тапочки свалились в ямку под качелями, и теперь перед Митей Вишневским, сидевшим на бортике песочницы с ноутбуком на коленях, проносились вперед и назад голые ступни Мирякова. Митя отвел глаза, поднял крышку компьютера и попытался найти в окрестностях вай-фай. Сигнала, конечно, не было. Митя вздохнул и начал раскладывать пасьянс.

– Какие у нас будут идеи? – ласково спросил Михаил Ильич, когда качели остановились. – О чем будет моя завтрашняя проповедь?

Митя свернул пасьянс, но ничего не ответил. Вопрос был риторический: темы для проповедей Миряков придумывал сам, так что Мите оставалось лишь проработать детали и придать потоку его сознания форму и структуру. Обоих это вполне устраивало. С Михаилом Ильичом Митя работал не первый год и, давно не питая по его поводу иллюзий, по-прежнему любил за буйную фантазию и цепкий практичный ум.

Миряков родился в военном городке на Урале и все детство кочевал с родителями по гарнизонам, а закончив школу, уехал в Москву, чтобы поступать в медицинский. Он мечтал стать офтальмологом. В четыре года Мишке Мирякову в первый раз пришлось драться и, заглянув в глаза противнику, золотушному Вовке Кислову по прозвищу Сопленосец, трусившему еще сильнее, он сразу забыл обо всем. Ему показалось, что до этого момента он никогда по-настоящему не видел человеческих глаз. Они были так отвратительны, что смотреть на них можно было бесконечно. Позже Миряков всегда раздражался, когда слышал, будто по глазам можно прочесть мысли и чувства. Он знал, что глаза в отличие от самого лица с его действительно бесстыдной мимикой не выражают ровным счетом ничего и живут своей тайной неприятной жизнью. Они были похожи на два скользких хищных гриба, подстерегавших жертву и подрагивавших от едва сдерживаемого нетерпения. Их нежные цветные шляпки казались остатками крыльев столь же уродливых бабочек, которых грибы медленно переваривали своими яично-белыми телами. А еще глаза, окруженные волосками ресниц, напоминали хищное растение росянка, – однажды Мишка увидел его в детской энциклопедии – но были неизмеримо притягательнее. Засмотревшись в глаза Сопленосца, он даже не заметил, как тот, пока не веря своей удаче, но постепенно распаляясь, повалил его на землю и начал неумело бить кулаками по лицу.

В институт, к некоторому удивлению родных и друзей, Миряков действительно поступил. Правда, он быстро охладел к учебе, тем более что уже на первом курсе пришлось начать работать. Тогда, в девяностые, родители и сами жили впроголодь, а про стипендию нельзя было даже сказать, что ее не хватало: смешные суммы, каждый месяц с опозданием выдававшиеся в окошке институтской кассы, можно было просто не принимать во внимание. Поэтому Миряков то проводил семинары по лечению близорукости на основе революционной методики, частично позаимствованной у Бейтса, то диагностировал любые болезни по радужке глаза. Наглость и артистизм провинциального шарлатана приносили некоторый, пусть и нестабильный, доход: особо внушаемые клиенты даже писали письма с благодарностями. В конце концов Миряков, с грехом пополам окончивший институт, создал небольшую сеть лабораторий, где делали всевозможные анализы, и превратился во вполне респектабельного бизнесмена. Детское изумление от влажных глазных яблок, словно вылупившихся из низшего мира, постепенно забылось, хотя по-прежнему он испытывал странное чувство, случайно встретившись с кем-нибудь взглядом.

С тех пор Миряков успел жениться, развестись, оставив жене вместе с домом в Черногории дочку, которую после этого практически не видел, побывать депутатом и снова вернуться в бизнес. На некоторое время он близко сошелся с врачом и эзотериком Эриком Ненашевым и даже съездил с ним в Тибет, где офтальмологи вдрызг разругались, так что Михаил Ильич чуть ли не пешком вернулся в Лхасу. А несколько месяцев назад Мирякова настоятельно попросили баллотироваться в губернаторы области, обещав не только финансировать избирательную кампанию, но и подключить административный ресурс. Затевалась какая-то хитрая комбинация, направленная одновременно против действующего губернатора из правящей партии и кандидата от коммунистов, – настолько хитрая, что Михаил Ильич был почти уверен, что в последний момент его аккуратно сольют. Однако люди к нему обратились слишком серьезные, и существовала большая вероятность, что в случае отказа Миряков в лучшем случае лишится бизнеса, поэтому уже через пару недель он отправился в турне по области с небольшой командой, куда в качестве спичрайтера вошел и Митя, занимавшийся в его фирме рекламой. Вскоре начался конец света, и людям, в том числе и серьезным – хотя, возможно, как раз серьезным-то в первую очередь, – оказалось не до политики, да и анализы их интересовали все меньше. В итоге Михаил Ильич, чьи речи и без того стали постепенно походить на проповеди, решил переквалифицироваться в мессии.

Почти весь предвыборный штаб при этом разбежался, но Мите было по большому счету безразлично, о чем писать, а дома его все равно никто не ждал. В сущности, Миряков был сейчас для него самым близким человеком. Впрочем, своего отношения Митя ничем, кроме хорошей работы, не проявлял: он вообще не очень умел демонстрировать эмоции, искренне полагая, будто одно то, что он общается с человеком, уже достаточно говорит о его чувствах. Разговаривать с людьми Митя не любил. Высокий, как-то нескладно плотный, он молча смотрел сквозь очки в толстой оправе за ухо собеседнику, и у того сразу возникало желание побыстрее закончить свой монолог. С друзьями Митя общался точно так же, разве что на его лице временами появлялась едва заметная улыбка, а когда в разговоре наступала пауза, он, убедившись, что никто больше не претендует на внимание аудитории, начинал говорить – неожиданно эмоционально и, как многие молчаливые люди, слишком быстро.

– Жара! – провозгласил Миряков, вылавливая тапочки из ямки под качелями, вырытой и утрамбованной сотнями пар детских кроссовок и сандалий. – Ничто так не сближает пастыря с его паствой, как обсуждение погоды. Хотя мне всегда казалось, что во всеобщем интересе к метеоусловиям есть что-то неестественное.

Михаил Ильич надел тапочки и, встав с качелей, начал расхаживать взад и вперед по детской площадке, глядя в землю и шагая преувеличенно широко.

– Такое ощущение, будто от того, какая на улице стоит погода, зависит урожай йогуртов в районном супермаркете или сладость меда в телефонных сотах. Можно, конечно, грешить на генетическую память потомственных хлеборобов, за которых землю теперь пашут оптоволоконные черви, а растут на ней все равно только надкусанные яблоки. Но дело, мне кажется, в другом. Погода – это бог современного человека. На нее чуть ли не в буквальном смысле слова молятся: прогноз погоды после новостей уже не один десяток лет заменяет вечернюю молитву. В словах «даждь нам днесь» отчетливо слышится стук капель в стеклопакеты. То ли дождя, то ли конденсата из работающего кондиционера. Погода вообще самое доступное проявление божественного. То есть не только погода – это бог, но и бог – это погода. Этого, кстати, не записывай, – сообщил он Мите, остановившись. – Это еретические мысли исключительно для внутреннего употребления.

Михаил Ильич заглянул в оставшуюся на скамейке чашку и, запрокинув голову, допил последние капли остывшего чая.

– Народу это совершенно не интересно. Народ видит возле автовокзала электронное табло с неправильным временем, но, к сожалению, точной температурой и не понимает, за что его послали в эту баню. Поэтому мы должны объяснить прихожанам, что все обстоит именно так, как и должно быть: только тогда нас будут любить, кормить и в прямом смысле этого слова боготворить. Ибо придет ли настоящий мессия, еще не известно, а без бога в наше время трудно. Чем мы и пользуемся уже который месяц. В общем, надо объяснить, что жара – это такой пробник ада. Надергай, кстати, цитат из Библии, Данте и какого-нибудь Сведенборга: чтобы сковородки, кипящее масло и прочая программа «Смак». По какой-то причине ад всегда ассоциировался именно с высокой температурой. Что, между прочим, немного странно, учитывая климат, в котором возникли авраамические религии. Может, им казалось, что они уже в аду? Про это, кстати, тоже не надо. Вспомним лучше про бани, в которых всегда жила нечистая сила. И про Свидригайлова, чей личный ад был именно в баньке, впрочем, скорее всего сырой и остывшей. С кузницами тоже какая-то чертовщина творилась. Да! – вспомнил Миряков. – Есть у нас что-нибудь в Апокалипсисе про жару?

Митя открыл вордовский файл с Библией и поискал в нем сначала «жар», потом, подумав, «зной».

– «Четвертый Ангел вылил чашу свою на солнце: и дано было ему жечь людей огнем. И жег людей сильный зной, и они хулили имя Бога, имеющего власть над сими язвами, и не вразумились, чтобы воздать Ему славу», – процитировал он через некоторое время.

– Гениально, – одобрил Михаил Ильич. – Как по писаному, что, кстати, немного пугает. Значит, наша жара – это демоверсия ада, имеющая целью устрашить и вразумить. Чтобы не хулили и вообще не охуливáли. Таким образом, рай – это полная противоположность жаре, то есть мороз. А с небесами вышла вполне простительная путаница: ближневосточные пророки, понятия не имевшие, что такое снег, приняли привидевшиеся им сугробы за облака. Неслучайно главное воплощение добра – это Дед Мороз, который, между прочим, каждый год устраивает Нестрашный суд, награждая тех, кто хорошо себя вел. Тему Деда Мороза как Бога-Праотца и его внучки Снегурочки, принесшей себя в жертву, мы из понятных соображений развивать не будем. Хотя намекнуть можно. А главное воплощение зла в русских сказках – это, конечно, Баба-яга со своим маленьким печным адом. Судя по всему, именно они – Дед и Баба, которые никак не могут разбить наше золотое яйцо. И маленькие мы забрались под стол на их кухне, боясь пахнущей газом плиты и восхищенно таращась на нарядный холодильник. Баба тащит из духовки противень с подгоревшими пирогами, еще не замечая, что второпях ухватила его новой юбкой, которую взялась подшивать. А Дед стоит перед открытым холодильником и ест прямо из кастрюли слипшиеся макароны. Тем временем мышка-то хвостиком уже махнула.

Миряков поднял с земли очередной лоскуток неба и некоторое время наблюдал, как тот тает у него на ладони.

– А мораль такая: да, жарко, да, геенна, но скоро Господь смилостивится, и наступит зимний рай с ватной тишиной и желтыми фонарями. Прямо уже в ноябре – декабре. Ибо так говорю вам я. Вопросы есть?

Митя покачал головой.

– Вот и славно, можешь приступать. Хотя нет, не можешь. Сегодня в двенадцать ноль-ноль тебе надлежит явиться в прокуратуру к капитану Клименко и поговорить о каких-то делах государственной важности. То есть повестку прислали, конечно, мне, но я пока воздержусь. Из соображений отчасти лингвистических: мессия и прокурор – это название для несмешного фельетона.

– А у нас не Андрей главный по общению с властями?

– Он. Но в данный момент товарищ Мусатов пытается добыть бензин, от запасов которого нас вчера избавили неизвестные благодетели, и отрывать его от этого занятия мне совершенно не хочется. Краснопольск, возможно, прекрасный город, но никак не Иерусалим и даже не Назарет, поэтому я бы предпочел продолжить наше турне. И желательно не на осле. Так что извини: я знаю, как ты не любишь выходить в свет, но послать больше некого. Дело, сам понимаешь, ответственное, и еще не известно, чем обернется.

В общежитии было темно и прохладно: единственное окно в конце коридора выходило на запад и было к тому же наполовину замазано белой краской. Нет в аду ни печей, ни сковородок, думал Митя, идя по коридору. Свидригайлов был гораздо ближе к истине: сырая осенняя баня на далекой даче. Электричка, автобус, пешком через поле, и уже давно стемнело, ключ не с первой попытки поворачивается в замке. В предбаннике вечный хлам и обувь со стоптанными задниками, из щелей дует. А в следующем круге именно такое общежитие: крашенные синей масляной краской стены, ветхий паркет. Неизбывная тоска казенных учреждений, откуда тебя никогда не заберут. Некому. Да и некуда: другой вечности нет. И всю жизнь ты готовишься к этой вечности, так чтобы она стала почти родной. В детском саду всех забрали, а ты сидишь на голубой банкетке – уже одетый, только варежки на резинке свисают из рукавов, – и глотаешь, глотаешь соленое, мешающее дышать, но вот что-то обрывается и из глаз льются слезы. В больничной палате пусто, всех увели на какие-то процедуры, ты ковыряешь ногтем пупырышки краски над кроватью, пытаясь подцепить впечатавшийся в стену волосок, а в тумбочке пахнет печеньем и яблоком в полиэтиленовом пакете. На олимпиаде в чужой школе ты решил раньше всех, и высокая белая дверь кабинета закрылась за спиной, так что ты стоишь теперь в пустом коридоре, а за окном уже темно, и не факт, что в раздевалке еще висит твоя куртка, и не вспомнить, на каком автобусе вы сюда приехали.

Ничего удивительного, что все заканчивается именно здесь, в общежитии, где когда-то жили ткачихи, которые выпрашивали друг у друга кофточки для свиданий и весело ругались из-за очереди в душ. Из смешливых девчонок с челками до бровей они сначала превратились в толстых теток, продавивших панцирные сетки кроватей до плохо вымытого пола, а потом в крохотных старушек, утонувших в этих кроватях, словно в кольчужных саванах. Никого из них уже нет: маленькие седые куколки тихо умерли, так и не став бабочками. Впрочем, кто знает, куда уходят бабушки и откуда берутся бабочки. И почему они называются почти одинаково.

От нового задания у Мити резко испортилось настроение. Дело было даже не в том, что придется общаться с незнакомым человеком, хотя Митя действительно терпеть этого не мог. То, что незнакомец был следователем прокуратуры, причем наверняка с кислым дыханием и неправильными ударениями профессионала, делало, конечно, визит к нему еще менее привлекательным, но больше всего Митя не любил неожиданно появлявшихся дел, как и вообще всяких сюрпризов. Ему казалось, что если бы встреча была, по крайней мере, послезавтра, у него было бы время морально подготовиться и прийти в прокуратуру во всеоружии. Правда, Митя нервничал перед такими встречами, даже если его предупреждали заранее. Только вдобавок у него были испорчены и все предыдущие дни.

Прежде чем подняться к себе на третий этаж, Митя заглянул на кухню. Все уже позавтракали и разошлись, но там по-прежнему пахло хлебом и подгоревшим молоком. В углу мыла посуду тетя Катя. Высокая и черноволосая, она если и была старше почти тридцатилетнего Мити, то лет на пять, не больше. Тем не менее для всех она была именно тетей Катей: бессменной дежурной по кухне, громкой и по-цыгански яркой. Говорили, будто она успела отсидеть несколько лет чуть ли не за убийство мужа, но спросить саму Катю Митя стеснялся, а знавший все Миряков в свое время вместо ответа прочитал ему небольшую лекцию о том, что «нет ни киллера, ни блудодея».

– Митька, я тебе оставила, – обернулась к нему тетя Катя, легко перекрикивая льющуюся воду. – Будешь есть?

– Буду.

Глава 2

Здание прокуратуры – красивый двухэтажный особняк, недавно отреставрированный и выкрашенный слишком синей краской, – стояло высоко над рекой. Перед крыльцом плавился на солнце пыльный черный внедорожник, в тени которого дремала трехцветная кошка. Митя пришел слишком рано и, дожидаясь назначенного часа, спустился к воде. Сгорбившись, он сидел на скамейке с отломанной спинкой и смотрел на медленно текущую Сударушку, по фарватеру которой плыл плот из связанных вместе надувных мячей. На нем, запрокинув лицо к небу, лежал человек в длинном белом одеянии – скорее всего женской ночной рубашке. Это был один из новых духоборов: члены секты должны были обойти двенадцать праведников, называвшихся божедухами, и, выполнив у каждого ряд послушаний, попросить их надуть один из мячей. Только на плоту из духа праведников можно было спастись, уплыв из умирающего греховного мира. Брать с собой еду и воду было запрещено, поэтому многие из новых духоборов, плавающих сейчас по рекам, были мертвы.

По уже появившейся примете – Митю всегда удивляла скорость распространения этих примет: у него самого их было множество, особенно в детстве, но он никогда и ни с кем ими не делился, считая их вещью интимной и легко изнашивающейся, – по новой примете нужно было посчитать количество мячей в плоту духобора и, если все были на месте, мысленно отправить вместе с ним какой-нибудь свой грех. Митя начал было считать, но с места, где он сидел, была видна лишь часть мячей, а вставать не хотелось. К тому же он все равно не мог придумать, от какого греха нужно избавляться.

Когда плот скрылся за излучиной, Митя посмотрел на часы и, хватаясь за гладкие, почти без листьев, ветки кустов, полез наверх. Там он вытряхнул песок из ботинка и без двух минут двенадцать потянул на себя тяжелую входную дверь, чтобы, показав дежурному повестку, подняться на второй этаж.

Капитан оказался, конечно, женщиной. Когда Митя, успевший заметить на двери табличку «Клименко Ольга Константиновна», вошел в кабинет, она, не торопясь, свернула на мониторе какое-то окно и вопросительно посмотрела на посетителя. Это была Митина ровесница, блондинка и с очень светлыми глазами, с забранными в хвост волосами, которые открывали высокий гладкий лоб. Ее стол располагался прямо по центру просторного кабинета с голыми стенами, крашенными серой масляной краской. И кроме этого стола, кресла на колесиках и двух стульев для посетителей, здесь не было ни шкафов, ни другой мебели. За спиной у хозяйки кабинета, где обычно вешают портреты любимых руководителей из мира живых или мертвых, а часто принадлежащих сразу к обоим мирам, лебединой шеей цеплялась за гвоздь пустая вешалка. Рядом со столом напольный вентилятор вращал под круглым забралом своими лопастями, поворачиваясь из стороны в сторону, словно цветок, который пытается поймать лучи чужого солнца, стремительно проносящегося по небу. В кабинете немного пахло чем-то искусственно-свежим, несуществующими цветами и фруктами.

Со словами «Здравствуйте, я вместо Мирякова» Митя протянул хозяйке кабинета повестку. Клименко внимательно изучила документ и, вздохнув, пригласила Митю садиться. Голос у нее оказался низкий и глубокий.

– Вообще-то я хотела поговорить именно с Михаилом Ильичом, – по-домашнему укоризненно сказала она.

Митя поставил один из стульев так, чтобы сидеть лицом к столу, и осторожно опустился на тонкое фанерное сиденье.

– Он просил извиниться и передать, что сегодня не может прийти.

– Боится, что разрешу распять? – серьезно спросила Клименко.

Вентилятор не спасал от жары, и над верхней губой у нее блестели капельки пота. Митя, по обыкновению не смотревший собеседнице в глаза, обнаружил, что внимательно, словно глухонемой, следит за движениями ее рта, немного слишком широкого, с ненакрашенными и, наверное, поэтому даже на вид мягкими губами. Слегка покраснев, как если бы увидел что-то неприличное, как если бы вид этой влаги в этой ложбинке не предназначался для посторонних, он отвел взгляд и заверил, что готов ответить на все вопросы следствия.

– Замечательно. Для начала сообщите, пожалуйста, следствию, кто вы такой.

– Вишневский Дмитрий Юрьевич, сотрудник Михаила Ильича.

Отвечая, Митя смотрел на вентилятор и думал, что, наверное, глупо выглядит.

– Чем именно вы у него занимаетесь?

– Пишу проповеди.

– Давно?

– Проповеди – около полугода. До этого писал просто речи. А вообще я работал в его компании в отделе рекламы.

Он, наконец, поднял глаза на следователя, но, как оказалось, Клименко не смотрела на него, а что-то изучала на экране компьютера. Митя снова отвернулся.

– Надо будет как-нибудь послушать. Знаете, в прошлом месяце сюда приезжал Алеша – слышали про такого конкурента вашего Мирякова? Очень необычный мальчик. Так вот у него спичрайтеров, похоже, не было. Судя, например, по тому, что он периодически сбивался на пересказ каких-то фильмов и мультиков: «А если вы продолжите грешить, за вами погонятся десептиконы и будут вас лазерами так: бдыщь-бдыщь!»

– Вы просто не знаете, на что способен хороший спичрайтер.

– Вы действительно верите, что Миряков мессия?

– Нет.

Ольга вопросительно взглянула на Митю, но тот не стал ничего объяснять. Оба молчали. Митя теперь опустил глаза и смотрел на ее левую руку с коротко остриженными ногтями. На голом, без часов, запястье топорщились бесцветные волоски, между большим и указательным пальцами виднелся маленький шрам. Митя попробовал было угадать, откуда он мог появиться, но сразу представил, как Ольга, чтобы сдержать крик, впивается зубами себе в руку, и сам больно, чуть не до крови, закусил нижнюю губу.

– И что же вы проповедуете?

– В общих чертах или подробно?

– В общих.

– Покой.

– Наверное, стоило выбрать «подробно». Покой – это смерть?

Митя коротко посмотрел на нее.

– Как будто в смерти есть покой, – пробормотал он и покачал головой. – Вы же, как все сейчас, наверняка читали Апокалипсис: после смерти такая свистопляска начнется… Из могилы вынут, на суд отправят. А потом вообще по этапу. Нет, мы хотим, чтобы люди успокоились сейчас. Чтобы они поверили, что конец света начался не из-за них. А то многие религии очень уж любят эту идею изначальной вины. Грех, стыд, раскаяние – вот это вот все. Храм веры на вине, куда ни плюнь. В смысле, на чувстве вины, хотя и не без алкоголя. Идея-то сама по себе, может, и неплохая: зачем расти и развиваться, если живешь в гармонии с миром и с самим собой? Если не чувствуешь себя виноватым ни перед богом, ни перед людьми? Нет, чувство вины, наверное, полезная штука, но не сейчас, только не сейчас, когда уже нет времени исправиться. Сейчас мы похожи на детей, которым кажется, будто родители развелись из-за того, что мы не убирали на ночь игрушки в картонную коробку. Мы думаем, что если бы жили по-другому и вместо новостей смотрели хотя бы порнографию, все могло как-то обойтись. И вот такое чувство вины – это очень опасная штука. Хотя вы, конечно, лучше меня знаете, что может натворить человек, если думает, что кругом виноват и ничего уже не исправить.

Ольга поднялась из-за стола и подошла к окну. Она была босиком, на пятках виднелись зажившие ссадины от неудобных туфель.

– А сами вы верите, что мы не виноваты в конце света? – спросила она, не оборачиваясь. Забранное решеткой окно выходило не на реку, а во внутренний двор. Сидя в тени единственного дерева, человек в черном спортивном костюме изучал там что-то железное, лежавшее у него на коленях.

– Нет, – улыбнулся Митя. – В это я тоже не верю.

– Тяжело вам.

– Да нет. Я ведь зато действительно верю в покой. Наверное, для меня это и есть единственный бог. Хотя, с другой стороны, может быть, это дьявол. Знаете, когда я в первый раз прочитал «Обломова», я испугался. Того, насколько похож на него. Того, что могу провести всю жизнь в халате и на диване, если дать мне такую возможность. Того, что мечтаю о покое, даже несмотря на этот испуг. Но это уже мои личные проблемы. Вряд ли кто-то из нашей паствы успеет так сильно успокоиться под влиянием проповедей.

Митя говорил, обращаясь к пустому креслу. Ольга уже давно стояла спиной к окну и теперь смотрела на него, ссутулившегося на неудобном стуле и неуверенно улыбавшегося.

– А вы во что верите? – спросил Митя, повернувшись к ней, но опять не осмеливаясь заглянуть в невозможно светлые глаза.

– В закон и порядок, как положено. – Ольга не удивилась вопросу. – Или нет: в дом и семью. Впрочем, в какой-то степени это и есть закон и порядок.

– А они у вас есть, дом и семья?

– Муж и две дочки. И собака.

– Понятно. – Митя снова опустил глаза и помолчал. – Простите, а о чем вы все-таки хотели поговорить с Михаилом Ильичом? Не о различных же концепциях бога?

Ольга снова села за стол и в задумчивости нажала несколько раз на клавишу пробела:

– В некотором смысле как раз о них. Скажите, ваша организация – или как ее правильно называть?..

– Не знаю. Сектой, например.

Следователь впервые за весь разговор улыбнулась. Улыбка у нее оказалась немного искусственной и оттого беззащитной. Митя подумал, что так улыбаются смертельно напуганные люди, которые еще пытаются храбриться.

– Как скажете. Ваша секта практикует жертвоприношения в какой-либо форме?

– Нет. У нас, честно говоря, вообще ритуальная сторона плохо проработана. И жертвоприношения – это точно не к нам. А что?

– Вы слышали про краснопольского маньяка?

– Нет. Думаете, он как-то связан с нами?

Ольга протянула Мите картонную папку. Внутри лежало несколько фотографий. Митя быстро просмотрел их и вопросительно взглянул на следователя.

– Пять трупов, – сказала она. – У одного нет левой ноги, у другого правой руки, у остальных отдельных внутренних органов. Ни один орган не повторяется. Кто-то, похоже, собирает коллекцию.

– А мы здесь при чем?

– Первый труп нашли на следующий день после вашего приезда.

Митя пожал плечами.

– Вы знаете, что ваш Миряков – врач по профессии? – спросила следователь.

– Он офтальмолог.

– Все равно должен уметь пользоваться скальпелем.

Митя покачал головой и снова промолчал.

– При этом наш маньяк, вполне возможно, тоже не чувствует себя виноватым и с чистой совестью ждет Страшного суда.

Митя взял со стола скрепку и начал ее распрямлять.

– Ольга Константиновна, я, наверное, не очень понятно объясняю, – заговорил он наконец. – Я все-таки больше привык писать, а не говорить. Мы не пытаемся отменить понятие греха и объявить, что теперь все дозволено. Мы просто хотим избавить людей от бесплодного и иррационального чувства вины за происходящее. К тому же вы совершенно не знаете Михаила Ильича. Он авантюрист и шарлатан, и я подозреваю, что ему совершенно наплевать на душевный покой его паствы. Но он очень хочет, чтобы его боготворили, и делает все, чтобы влюбить в себя каждого встречного. Не могу даже представить, чтобы он причинил кому-то вред.

Закончив говорить, он поднял голову и с надеждой посмотрел ей в щеку.

– Вот для того, чтобы в этом убедиться, я и хотела лично пообщаться с Михаилом Ильичом, – мягко сказала Ольга. – Когда у него следующая проповедь?

– Сегодня в восемь, – ответил Митя. – Приходите, пожалуйста.