Текст книги "Служу по России"

Мне Карелия снится

У каждого русского человека свой идеальный образ России, свои наиболее близкие места, своё представление, «с чего начинается Родина». Я, например, больше всего люблю Землю Псковскую – Печоры, Изборск, Малы, Святые горы и сам древний Псков. «Отсюда пошла есть Земля Русская». Но если говорить о собирательном образе России, то, скорее всего, для меня он ассоциируется с Кижами. Дух отшельничества, уединённого монашества, подвижничества и колонизации северных земель – всё это здесь, в Заонежье, где находились новгородские пятины – окраинные владения богатого и мощного города. Мне посчастливилось жить в деревне Ерснёво, что напротив Кижей, в прямом соседстве с одним из самых богатых пятинных поселений – селом Боярщина. Сейчас оно огнило и полуразрушилось, а раньше к крепко срубленным просторным домам с богатыми амбарами причаливали ладьи новгородских ушкуйников, крепко соблюдавших интересы вольнолюбивого города. А в позапрошлом столетии жил на Боярщине знаменитый сказитель былин Щеголёнок, чьё северное пение слушали и в имперских покоях, и в доме графа Л. Н. Толстого. Из окон ерснёвского дома, где я нашёл постоянный приют, как на ладони видны кижские многоглавые храмы – хранители заонежских традиций, символы высочайшей художественной культуры Русского Севера.

На веслах по Онежскому озеру

Незадолго до пресловутой перестройки ушёл из жизни Борис Елупов, а чуть раньше умерла его дивной доброты жена, воспитавшая шестерых детей. Двух сыновей в пьяных драках зарубили удалые местные парни. Покоятся они с родителями на кижском погосте. В этот же приезд вместе со старшим сыном Бориса Юрием провели мы день у их могил, которые расположены напротив родного дома, и, кажется, не будь между ними пролива, они как бы и не уходили из дома. Сидя на кладбищенской лавочке, вспоминал я милых сердцу людей, драгоценные частички Заонежья. А лет двадцать назад в домике музейном – что неподалёку от погоста – раскрывал я иконы XVII века, украшавшие некогда церковь в деревне Челмужи.

Прекрасные дни выдаются в Карелии поздней осенью. Я люблю изменчивость октябрьской погоды. Синее безоблачное небо вдруг застилают беспросветные тучи, волны тяжелеют, вода становится чёрной и тревожной. Несколько минут льёт холодный дождь вперемежку с градом. Мгновение – и снова солнце господствует, как будто и не было шторма. Загорается прибрежное золото тростниковых зарослей, голубеет озёрная гладь. Кажется, кто-то волшебным жестом снял черное покрывало и оживил сказочное царство света и цвета.

Я вспомнил причуды карельской осени, раскрывая челмужские иконы: чёрная густая олифа свободно удалялась с живописной поверхности. Краски буквально полыхали синими, красными, жёлтыми оттенками, когда я снимал компрессы. Они были живые, словно почерпнутые из воды, подсмотренные на небе, поднятые с земли. Я долго не мог заснуть в тот вечер, возбуждённый открытием праздничной гармонии. Окна мастерской, стоявшей у кромки кижского берега, выходили на водную гладь. Лучи солнца осветили пробуждающееся озеро и живопись челмужских икон. Пейзаж за окном и древняя живопись были сотканы красками с одной палитры. Художник сумел, не выходя за пределы иконописной символики, дословно повторить северную цветовую фантазию и запечатлел с помощью искусства красоту окружающего мира, пропел гимн природе озёрного края.

В долгие годы болезненной изоляции снились мне Кижи и елуповский дом. Боялся, что погибнет моя любимая деревня. И переживал не напрасно. Юрий Борисович Елупов с трудом справлялся с непривычной для профессионального инженера ролью деревенского фермера. Но Бог не оставил наше гнездо на произвол судьбы. Внук Бориса Елупова, Вячеслав Юрьевич, стал хозяином крупного маслозавода в Петрозаводске, а зять Юрия Борисовича, Илья, строит первоклассную уютную гостиницу в Ерснёве. Пробурили стометровой глубины скважину, в номера гостиницы поступает серебряная вода. Давалось всё нелегко молодым ребятам, да и самому Юрию Елупову и его жене ой как приходилось вкалывать, обихаживая коровушек.

В Петрозаводске, как и во Пскове, пришлось мне посетить кладбище: пока я вынужденно отсутствовал, здесь появились могилы замечательных моих друзей-коллег, талантливых скульпторов Лео и Хенно Ланкиненов, тонкого графика и поэта Алексея Авдышева, замечательного дизайнера, скульптора и художника Эдуарда Акулова. Сопровождала меня в траурном визите любимая моя карельская художница Тамара Юфа (Чванова), дочь елецкой кружевницы. Сорок лет назад увидел я её очаровательный «Ладвинский пейзаж» на республиканской выставке и с тех пор покорён дивными её иллюстрациями к «Калевале», поэзией тонкой живописи и графики прекрасной Тамары. Сейчас она много времени проводит в церкви, но работы не оставляет, понимая, что труд – высшее служение наше на Земле. Я рад, когда ощущаю теплоту, исходящую от её живописных работ, теплоту, полученную от доброй её мамы, простой русской кружевницы, всю жизнь отдавшей работе и воспитанию талантливой дочери.

В конце 2002 года в Петрозаводске закончили реконструкцию Музея изобразительных искусств. Приехав на торжества по случаю его открытия, я получил сильнейший эмоциональный заряд. Петрозаводский музей не уступает самым современным хранилищам изобразительного искусства. Переоборудованный на высшем профессиональном уровне, он, безусловно, стал центром культурной жизни Карелии.

Во время освящения открываемого музея его директор Н. Вавилова представила меня местному владыке Мануилу. Он тепло приветствовал меня, поблагодарив за труды по спасению и реставрации северных икон.

Сорок с лишним лет живу я с Карелией в сердце и благодарен Богу за щедрый его дар общения с людьми Заонежья, его природой и нетленным искусством местных мастеров.

Тихая моя Вологда

Прошло более сорока лет с того дня, когда посчастливилось мне впервые прикоснуться к чуду созерцания росписей Рождественского Богородицкого собора Ферапонтова монастыря, а помнится и сегодня та встреча в малейших подробностях, цветовых оттенках, тончайших нюансах духовной радости и неземного восхищения.

Колёсный пароход «Фёдор Достоевский» вечером отходил от вологодской пристани и потом двое суток неспешно пробирался через реки, озёра, шлюзы и каналы к городу Кириллову, а оттуда по просёлочной дороге рукой было подать до Ферапонтова монастыря. Посетителей и туристов тогда было совсем мало, и мне, командированному сюда Всероссийским реставрационным центром, никто не мешал работать и наслаждаться творением Дионисия и его сыновей. Очутившись в соборе ранней осенью, когда хрустальный свет словно растворял в себе драгоценное звучание многоцветной дионисиевской палитры, я воочию представил, какую Божественную радость чувствовали мастера бригады Дионисия, закончив росписи Богородицкого собора. Такой точно восторг, наверное, испытывал Джотто, работая в храмах Ассизи, Микеланджело, самозабвенно украшавший фресками Сикстинскую капеллу, и, в конце концов, Пушкин, поставивший последнюю точку в «Борисе Годунове».

И рабочая часть той поездки одарила меня щедрым открытием. На деревянной скамье в притворе собора я увидел две большие иконные доски с аккуратными окошками реставрационных расчисток, сделанных, как потом оказалось, в двадцатые годы. Краски иконы перекликались с палитрой дионисиевских фресок, а в музейной инвентарной книге значилось, что они происходят из местного ряда иконостаса Рождественского собора. Я только что отобрал в Вологодском музее два десятка икон на реставрацию в Москву и сильно порадовался такому уникальному пополнению моего списка. Но один из старых специалистов, задававший тон в тогдашней деятельности Всероссийского центра, до сих пор не знаю почему, сказал, что находка моя гроша ломаного не стоит, и отказал в её вызове на реставрацию. Слава Богу, в Русском музее мне удалось рассказать коллегам о чудесном «ферапонтовском явлении», и они, не откладывая дела в долгий ящик, в тот же год доставили обе иконы в Ленинград, и теперь прекрасно отреставрированные шедевры являются украшением богатейшей экспозиции Русского музея, ибо написаны Дионисием или одарёнными его сподвижниками.

За сорок с лишним лет неоднократно возвращался я к берегам Бородавского озера по служебным делам; выбирая с группой Андрея Тарковского натуру к съёмкам фильма о Рублёве; сопровождая любознательных друзей или намереваясь в очередной раз окунуться в гармоническую благодать дионисиевских фресок. Конечно, Псков, Кижи, Ярославль, где провел большую часть жизни, стали местом почти постоянного пребывания, но и Вологодчина была мне дорогой и близкой.

Начиналось дорогое сердцу, вот уже почти полвека длящееся путешествие по летним дождём умытым улицам, ведущим от вологодского вокзала к кремлю. Сколько тепла и тихой радости исходило от пробуждающихся на рассвете деревянных домов, так непохожих друг на друга и так затейливо украшенных, что перед каждым из них невольно хотелось остановиться. От балконов, мезонинов, окошек с ажурными наличниками, ярким пламенем герани и синевой домашних фиалок струился «несказанный свет». Деревянное кружево, сотканное местными мастерами, поражало неудержимой фантазией и богатством орнамента.

В кремле расположен историко-художественный и архитектурный музей-заповедник. В послевоенную пору он мало чем отличался от краеведческих хранилищ России. Экспонаты имелись в изобилии – от археологических предметов II тысячелетия до н. э. до современных вологодских кружев и свидетельств Великой Отечественной войны. Но изучение их, а главное, показ зрителям, только начинались. Война давала о себе знать: многие раны ещё не зарубцевались, а неудержимая тяга к прекрасному, к сохранению памяти поддерживала музейных работников, возрождавших свои детища.

При посещении провинциальных музеев случаются самые неожиданные встречи с творениями старых мастеров. Я готов часами рассматривать собрания российских галерей. С какой любовью и заботой подобраны их коллекции! Каким вниманием окружён каждый экспонат! За каждой вещью чувствуется труд служителей музея. Это, как правило, удивительные люди, великолепно знающие свое дело, преданные ему и истинные патриоты местной культуры. Своими знаниями они делятся бескорыстно, получая удовольствие от общения с посетителями и стараясь как можно доходчивее рассказать о своей любви к экспонатам, чья история известна им, как собственная биография.

Николай Чудотворец. Ферапонтов монастырь. Дионисий. Роспись собора Рождества Богородицы

Реставратор-художник Вологодского музея Николай Иванович Федышин относится к славной породе людей, которым доверена судьба охраны художественного наследия на местах. «Столичные музеи так переполнены и загромождены, что после них хочется посмотреть что-либо попроще, провинциальное. Недаром все наши (вологодские. – С. Я.) вещи с таким интересом смотрятся приезжими посетителями» – это выдержка из письма Ивана Васильевича к Екатерине Николаевне Федышиной – один из наглядных документов, свидетельствующих о преданной любви этих людей к Вологодскому музею; любви, во имя которой сложили они свои светлые головы в кровавой мясорубке красного террора.

Николай Иванович это родительское чувство унаследовал с генетической закономерностью и продолжал их музейное служение с завидной последовательностью.

Пять тысяч. Таково примерно количество единиц хранения древнерусской живописи в Вологодском музее. Датируются памятники XIII – XIX веками. Если учесть, что любая доска требует внимательного отношения реставратора, а некоторые из них нуждаются в срочной профилактической помощи, можно представить, какой груз обязанностей в те годы был возложен на Николая Федышина. И справлялся Николай Иванович с ними безукоризненно, никогда не устраивая паники и не жалуясь на трудности профессии.

В тот первый приезд в Вологду я так и не понял, как Николаю Федышину удаётся существовать. Жизнь мало кого из нас баловала. Семья Николая Ивановича занимала маленькую каморку рядом с подклетом, где хранились сокровища древней иконописи. Трое детей и он с женой едва там помещались. Мы пытались сочувствовать ему, Коля или с улыбкой отмалчивался, или переводил разговор на рабочие темы. А в мастерскую он приходил всегда первым и с памятниками обращался так осторожно и любовно, что казалось, и нет у него других забот в жизни. Не только укреплял, расчищал и тонировал иконы. Изучал историю каждой доски, старался выведать её секреты и как можно больше узнать о тех, кто писал их в древности. И результаты превзошли все ожидания.

Направляясь в Ферапонтов на торжества по случаю 500-летия сотворения дионисиевских фресок, мы вместе с издателями «Российского архива» Алексеем и Татьяной Налепиными несколько часов провели в иконных залах Вологодского музея. Мне было радостно встретиться с памятниками XV – XVI веков, которые я когда-то реставрировал. Но особый восторг и неподдельное удивление вызвал у нас тот факт, что почти подо всеми многочисленными отреставрированными иконами стоит одна фамилия «врачевателя» – Н. И. Федышин. А рядом древние доски, чьему восстановлению мы обязаны детям и внукам легендарного мастера.

«Фёдор Достоевский» давно уже не плавает в Кириллов. Долго напоминал о прошлых поездках старый пароход, вытащенный на берег реки Вологды. Да и длинными покажутся туристам два дня, проведённые на палубе или в тесной каюте. Всего несколько часов занимает теперь путешествие до Ферапонтова в автомобилях по асфальтированному шоссе. И в самом селе не надо искать ночлег у сторожа музея или его односельчан: к услугам приезжих комфортабельная гостиница. Теперь многие смотрят фрески Дионисия, созданные великим мастером с сыновьями в 1502 году. Смотрят и сравнивают с фресками Леонардо да Винчи, Рафаэля, Джотто и Микеланджело. России повезло с дионисиевскими росписями. Сколько сокровищ унесли безвозвратно пожары, войны и многие беды, приходившие на нашу землю. А вот краски Дионисия сохранились в первозданной свежести. Разве можно не восхищаться сохранностью ферапонтовских фресок, вспоминая удручающее состояние росписей Святогорского монастыря под Псковом (1313 г.), отстающие от стен куски штукатурки церкви в Мелетове (XV в.) и многие другие запущенные ансамбли. О своём восторге перед изысканной красотой фресок Дионисия мне говорили почти все, кто имел счастье их созерцать, – от реставраторов до учёных-физиков, художников и кинематографистов.

В последние десятилетия широко обсуждалась дальнейшая судьба ферапонтовских фресок. Широко и иногда тревожно, до страсти. Нет сомнения – реставраторы должны повседневно следить за состоянием фресок Дионисия. Следить, но не вмешиваться активно в тонкую ткань авторского творения. Вот что писал по этому поводу один из наиболее верных ревнителей Ферапонтовского ансамбля, ведущий специалист Всероссийского ГосНИИ реставрации Г. И. Вздорнов: «Общее состояние сохранности фресок Дионисия можно признать хорошим. Если же быть более осторожным, то следовало бы сказать: относительно хорошим… Реставраторы старшего поколения, которые пользовались несовершенными способами промывки и укрепления фресок, мало работали в Ферапонтове, и живопись Дионисия почти не пострадала от некачественных растворителей. Но было бы неверно говорить, что фрески Ферапонтова надо законсервировать и пускать в собор туристов, но не пускать реставраторов…» В течение почти тридцати лет бригада опытнейших специалистов ГосНИИ реставрации под руководством О. В. Лелековой работала в Рождественском соборе Ферапонтова монастыря и сделала всё возможное для продления нормального существования мирового шедевра стенописи. Труд этой бригады наряду с директором Музея фресок Дионисия М. В. Серебряковой удостоен Государственной премии России. Неудивительно, что юбилей фресок Дионисия сотрудники музея и его друзья отметили достойно и профессионально, а за дальнейшую судьбу, развитие и процветание жемчужины мирового искусства можно быть спокойным даже в наше нелёгкое и тревожное время.

Вологда – уникальный старинный город, и следовало бы осторожно обращаться с его памятниками. А они уничтожались буквально на глазах. Не пройдёте вы, дорогие читатели, по той сказочной дороге, что привела меня когда-то от вокзала к кремлю. Нет больше этих милых сердцу и глазу русского, да и не только русского человека видов. Не посоветовались современные застройщики со специалистами и не учли вот эту их рекомендацию: утрата исторически сложившейся рядовой жилой застройки влечёт за собой гибель ведущих памятников и безвозвратную потерю неповторимого в мировом градостроительстве архитектурного ансамбля старой Вологды.

От многих вологжан слышал я давно уже скорбные слова о непоправимой беде – гибели кружевных сокровищ деревянной Вологды. Вот что сказал об этом разрушении Василий Белов: «Вологда – ровесница нашей Москвы. Она имела когда-то свой неповторимый облик. Почему я говорю – имела? Да потому, что город во многом утратил и продолжает утрачивать своеобразие…»

Как грустно было смотреть в тот приезд на загаженные берега тихой речки Вологды, на разрушающиеся редкие по красоте дворянские и купеческие особняки, а рядом с ними – уродливые постройки в стиле дворцов «новых русских». Сердце сжималось при виде этого надругательства над незамутнённой когда-то чистотой и обаянием любимого города, вдохновившего Николая Рубцова на неповторимые строки о вологодских пейзажах, покорявших свежий ум одарённейшего поэта.

Новгород всегда Великий

Моя профессиональная реставрационная жизнь начиналась в Новгороде. В 1959 году город готовился к 1100-летию, и наш Российский реставрационный центр взял, как тогда принято было говорить, ударные обязательства. И всё лето бригады по 10 человек по месяцу, сменяя одна другую, трудились, восстанавливая иконостас Софийского собора. Есть такая легенда, что в XI веке при строительстве и росписи соборного храма изображение Пантократора в куполе чудесным образом изменялось. Десница Спаса Вседержителя сжималась в кулак. Два раза художники переписывали фреску, но на третий день ими был услышан глас: «Пишите меня с десницею сжатою. В ней я держу Новгород. Когда она будет разжата, город погибнет». И действительно, это пророчество осуществилось в войну – купол был разрушен немецкой бомбой, и когда наши войска освободили Новгород, то увидели только четыре неразрушенных дома… Но после войны Новгород восстал из руин и землянок. Когда я приехал туда в 1959 году, то увидел Новгород, о котором так много читал и в летописях, и в книгах наших историков, – для меня это было открытие. Ведь Новгород – это символ тысячелетней России. Знаменитый памятник Тысячелетию России немцы демонтировали, собирались вывезти из Новгорода. Это им не удалось сделать. А вот Магдебургские или, как их ещё называют, Сигтунские врата, которые в своё время как трофеи были привезены в Новгород в XII веке, – они так и стоят в Софийском соборе. В этом есть особый смысл.

Задачей нашей реставрационной бригады не была окончательная реставрация. Нужно было привести огромный иконостас собора в порядок. Местный ряд, Деисусный чин и праздники – всё нуждалось в реставрации. Это был фантастический объём работ. Много было всяких реставрационных задач и событий в моей жизни, но ту работу я не забуду. Работали порой ночами. Жили прямо в кремле, в Грановитой палате, где стояли раскладушки, лежали матрасы на полу. Атмосфера была такая, как будто мы все братья… Никаких конфликтов, скандалов: только работа, работа, работа. Радость по поводу первой отреставрированной иконы. Помню, как хотелось быстро всё сделать. Но учитель наш, опытный реставратор Виктор Васильевич Филатов, говорил: «Ребята, всё будет нормально, но только не спешите…» Заделывались те места на иконах, где были огромные дырки от осколков снарядов, где-то и доски были выбиты. Мы и доски вставляли, и тут же накладывали грунт… Это не была окончательная реставрация. Но хотелось, чтобы в дни 1100-летия города люди увидели восстановленный иконостас.

Великий Новгород. Памятник Тысячелетию России

Как символ того, что случилось с Новгородом, мы сохранили кусок снаряда в иконе – прямо в сердце юного Дмитрия-воина попал осколок…

Новгород я полюбил. Полюбил всей душой, всем сердцем и не представлял себе, чтобы какой-то год я там не побывал.

Сейчас вспоминаю реставратора Александра Петровича Грекова – человека удивительной судьбы. Эмигрант первого поколения, он совсем юным покинул Россию – и вся молодость прошла во Франции. Потом война, немецкие лагеря. Там, в лагере, он встречает русскую женщину. А в 1951 году возвращается в Россию, к счастью, попадает в Ярославль. И начинает работать там в реставрационных мастерских, занимается изготовлением изразцов ярославских храмов, реставрирует иконы. Вскоре приезжает на стажировку в Москву – к нам, во Всероссийский реставрационный центр. Для него было событием то, что он попал в Центральные реставрационные мастерские, а для меня – то, что я впервые увидел живого эмигранта. Человека высокой культуры, который читает Ходасевича, с кем был знаком лично, рассказывающего о Бунине, на вечерах которого он бывал. Так зародилась между нами дружба. Я его каждый вечер водил к себе, в барак на Павелецкой набережной, ужинать. Мама моя его тоже полюбила. Александр Петрович очень быстро получил квалификацию, звание художника-реставратора первой категории. А потом жизнь у него так сложилась, что он переехал в Новгород, где продолжил заниматься реставрацией. Храм Спаса на Ковалёве стоял в руинах. Фрески XIV века до войны, в описании которых принимали участие мой учитель Сычёв со своими друзьями Окуневым, Мацулевичем и Мясоедовым, были разрушены. Но эти кусочки можно было собрать. Тогда был явлен один из великих реставрационных подвигов. Ведь сначала в храме работали минёры, там остались неразорвавшиеся снаряды.

Я помню, как после первых двух лет работы Греков приехал в Москву и говорит: «Савелий Васильевич, посмотрите, вот собраны первые фигуры, буквально как мозаика, из фрагментов. Вот юный воин, вот святитель».

Бригады к нему стали ездить. Студенты из Москвы на практику из архитектурных, художественных институтов приезжали. Всё больше фрагментов удавалось восстановить. Огромные полутораметровые фигуры стали собираться из праха, из осколков. Это как фантастическое кино, на глазах это всё восстанавливалось.

Позже в ЮНЕСКО была сделана выставка «Спасенные фрески». Издали великолепный каталог, и выставка поехала в Париж. Это была и для Парижа сенсация. Выставку показали в Москве, в Петербурге. И когда я болел, Александр Петрович, сам уже старый, мне присылал письма, написанные таким типично русским дворянским почерком…

Очень хочется, чтобы в Новгороде был музей фрески. Основные фрески новгородские – они сейчас на месте, в церквах, но в этом музее можно показать историю спасения фресок.

Вторая тема, связанная с Новгородом для меня, – это археология. Это не моя основная профессия, но здесь мы имеем дело с целой вселенной. За годы работы в Новгороде я очень подружился с академиком Валентином Лаврентьевичем Яниным. Это человек, который шестой десяток лет занимается археологией, он второй после Артемия Владимировича Арциховского руководитель Новгородской археологической экспедиции. Для меня бывать на собраниях археологов было счастьем и несказанным удовольствием. Их обстоятельные отчёты, их лаборатория, где они промывают, расчищают свои драгоценные находки, свидетельствуют о блистательном уровне подготовки и образования. Вот раскапывается усадьба древнего художника, где находят инструменты, заготовленные доски, пигменты красок. Восстановлена усадьба Олисея Гречина – иконописца, который работал в Новгороде. Или, представляете, находят азбуку, писанную по берёсте. Я ходил на раскопы, смотрел, как это делается, – труд колоссальный.

Валентин Лаврентьевич Янин – человек абсолютной искренности, скромный, рассказчик феноменальный. Я жалею, что не записывал многие его истории. А потом у него хобби: он собрал десятки тысяч дореволюционных граммофонных пластинок – все в великолепном состоянии. Когда я приехал, он в одной из недействующих церквей проводил вечер для публики, прокручивал эти свои пластинки, очень интересно рассказывал. Это и есть интеллигент, а не образованец. Моё возвращение в Новгород – это вечера, проведенные в разговорах с Яниным. Конечно, он жаловался, говорил, что не то нынче время. Раньше интерес был больше к истории, к нашей работе. Сейчас, говорит, мы мало кому нужны. Но это не значит, что снижается темп работы. Каждое лето – новые уникальные находки.

Что сейчас в Новгороде для меня особенно важно. До болезни я активно занимался проблемой реституции. Позиция моя однозначна: никому ничего не должны отдавать – мы победители! Но я первый в стране поставил вопрос о том, что нам нечего стесняться того, что у нас есть те или иные ценности. Следовало прекратить врать, что нет у нас золота Шлимана – немцы ведь знали, где оно лежит. Мы должны отвечать, как Наполеон, который вывез ценности из Италии, из других стран. Когда ему сказали, что он обязан всё вернуть, получили в ответ: «Приходите, берите… Если сможете».

И благодаря этой позиции удалось показать тогда и выставку рисунков из Бремена, золото Шлимана и коллекцию Кенигса, вокруг которой сейчас идут споры. Мы никому ничего не должны. Это Хрущёв с барского плеча Дрезденскую галерею вернул ГДР. Это такое же его преступление, как закрытие церквей и сжигание 200 тысяч лошадей. Нельзя было так просто возвращать, даже дружественной нам стране. Надо было сразу ставить вопрос: вы нам возвращаете одно, мы вам другое. Хороши благородные жесты, когда говорят: «Ой, война кончилась». Мы же до сих пор кости разгребаем и последствия этой войны расхлебываем. В перестройку я очень активно включился в проблему, несмотря на то, что очень многие демократы пытались меня выкинуть из комиссии по реституции. Там заседали ельцинские прихвостни, бурбулисовские прихвостни – они знали, что при мне им воровать не удастся. Сейчас один факт. Мы с покойным Фёдором Поленовым и с профессором Московского университета Алексеем Расторгуевым вели переговоры как раз по поводу «Бременской коллекции». Предложение наше было очень простое. В наличии 362 листа рисунков – все первоклассные. Со стороны Германии – отцы города Бремена, возраста такого, что они могли и воевать в своё время. Переговоры были очень непростые. Но наши позиции были сильны. Мы сказали: «Вот десять лучших рисунков – Дюрер, Боттичелли – вы их оставляете нам, и мы их официально выставляем в наших музеях». Остальные действительно были вещи менее интересные, что, впрочем, не значит, что мы их задарма отдадим. Вы нам за это восстанавливаете разрушенный Новгород. И первой я предложил церковь Успения на Волотовом поле, которая была в таком же состоянии, как когда-то Спас на Ковалёве. Вы нам будете давать деньги, причём никаких переводов через центр. Создаётся комиссия с вашей стороны, комиссия с нашей стороны – реставраторы, которые определяют, сколько необходимо денег на реставрационный процесс под отчёт. Столько-то денег переводят – мы отчитываемся, сколько восстановлено. Иначе эти деньги до Новгорода не дойдут… Очень были сложные переговоры, немцы отказывались. Я помню, мы уже собрали чемоданы, собирались уезжать. Нам очень тогда помогал Вольфганг Айхведе, немецкий левый, очень хорошо знающий русский язык. И я помню, мы уже собрались улетать, подъезжает Айхведе и говорит: «Они решились». Мы подписали бумаги, а один из «отцов» города Бремена, посмотрев на меня, говорит: «У этого, наверное, отец защищал Москву». Я говорю: «Правильно, и даже был ранен и погиб». Всё было подписано, эти протоколы о намерениях хранятся в специальном месте. Я заболел, а когда Волотово стало восстанавливаться так, как у нас написано, Швыдкой, который вёл переговоры, не упомянул о наличии этих документов, подписанных мною вместе с Поленовым, а он тогда был председателем Комитета по культуре в Верховном Совете РФ. Хоть сослались бы где. Нет, этого не было сделано. Когда я после долгой болезни поехал в Новгород, увидел: работы по восстановлению храма ведутся. Но говорят, что дело идёт трудно и деньги не всегда доходят.

Что меня на этот раз ещё потрясло в Новгороде. Николай Николаевич Гринёв, директор музея – а музей новгородский я считаю одним из крупнейших в русской провинции (за счёт икон и археологии) – сказал: «Вы знаете, Савелий Васильевич, мы перенесли картинную галерею, она занимала много места. Где-то в начале будущего года мы покажем все отреставрированные иконы из запасников – около тысячи икон». Но куда же, спрашиваю, вы картинную галерею дели?

И он меня повёл в здание Дворянского собрания, на площади перед Новгородским кремлём, рядом с нынешней администрацией. Они великолепно восстановили этот дом XIX века; при входе висит картина «Открытие памятника «Тысячелетию России», огромная такая, до малейших деталей выписана, видно, где какие полки стоят. А дальше я увидел великолепную коллекцию русского искусства XVIII – начала XX века. Николай Николаевич влюблённо, вдохновенно вёл нас по этим залам. Стены, освещение продуманы до мелочей, а самое главное – собрание богатейшее. И Николай Николаевич сказал: это только начало, помогайте нам. Мы готовы покупать интересные вещи с аукционов, из частных коллекций. Он нас водил полтора часа по музею, и мы вышли, как после праздничной службы. Такую галерею создать в наши-то тяжёлые годы! Эта галерея – одна из лучших в России. Учитывая, что в Новгороде такой иконный раздел, представляете, какой там музейный комплекс?

Однако с Новгородом у меня связана одна тема, болезненная и горькая. Я очень переживал смерть Дмитрия Михайловича Балашова, с которым жизнь меня свела на самых ранних этапах и его и моего творчества. С 1961 года я начал работать в Карелии по реставрации икон. Дмитрий Михайлович, как говорится, имел удовольствие пребывать в тамошних деревнях и писать свои книги.

На студенческой практике в Рязанской области

Я считаю его первым по значению историческим романистом в России и счастлив, что Дмитрия Михайловича знал во всей его красе.

Когда он решил переезжать в Новгород, я это никогда не забуду, я тогда был в Петербурге, Лев Николаевич Гумилёв позвонил мне в гостиницу и говорит: «Савелий Васильевич, у вас там в Пскове и в Новгороде все знакомые, Дмитрий Михайлович хочет перебраться, помогите ему. Он подойдёт к вам». Я говорю: «Лев Николаевич, разумеется, мы с Балашовым в прекрасных отношениях». Дмитрий Михайлович телефон не признавал, а я в это время обедал в «Астории». Швейцары не могли не пропустить такого человека, хотя там закрытый гостиничный режим. Пришёл, поцеловал руку даме и говорит: «Вы должны мне помочь». Я отвечаю, что, мол, Дмитрий Михайлович, какие вопросы! Даю ему телефон своего ближайшего друга в Пскове, который действительно многое мог. Балашов говорит: «Только учтите, со мной коровы, лошади, я переезжаю со всем хозяйством». Я ещё хотел сказать, что и масса жён, и масса детей, как у половца. Потом мне мой друг рассказывает, как ему в дверь в четыре часа ночи звонят – на пороге Балашов: «Савелий Васильевич приказал…» Я это рассказываю, чтобы характер был виден.