Текст книги "Служу по России"

Это случилось в 62-м.

Потом, многие годы видя его работы, я не удивлялся тому, что лучше всего у него получались эпизоды, где действовало или побеждало зло. Мне казалось, что в эпизодах, где должно было утвердить добро, случались лишь декларации.

Так продолжалось до тех пор, пока к нему реально не приблизилась смерть. Последняя работа свидетельствует, что смерть заставила его сделать единственный возможный выбор – вверх. Он пришел к необходимости искупления.

Господь настиг его».

Сколь важен и непрост был выбор, подтверждает дневник самого Андрея. «Религия, философия, искусство – эти три столпа, на которых держится мир, – даны нам для того, чтобы символически материализовать идею Бесконечности». Эта запись сделана осенью 70-го, задолго до «Жертвоприношения».

Последний раз я видел Тарковского в середине семидесятых. Мы со Львом Николаевичем Гумилёвым бродили по арбатским переулкам. Андрей, как всегда, куда-то торопился. Задержался с нами ненадолго, чтобы поближе познакомиться с учёным, лекции которого посещал вместе со своими студентами с Высших режиссёрских курсов. Прощаясь, отозвал меня в сторону и сказал: «Завидую, Савелий, дружбе твоей с таким самобытным и чистым человеком. Счастливый! – и, как это было свойственно ему, резко перешёл на другую тему: – Ты читал что-нибудь Валентина Распутина? Нет? Обязательно прочти. Это классик. Но приготовься плакать».

Этот разговор вспомнился мне спустя полгода, когда в очередной командировке несколько дней не выходил я из гостиничного номера, окунувшись в незамутненные воды распутинской прозы. Как и обещал Тарковский, я с трудом сдерживал слёзы, сопереживая страданиям жителей русской глубинки.

Как жил бы Андрей Тарковский сегодня? Я часто спрашиваю себя об этом в нынешние годы крушения всех устоев нашего земного бытия. Первый ответ был получен мною от Владимира Максимова, близко дружившего с Тарковским в эмиграции. С Владимиром Емельяновичем я познакомился и сблизился в Париже, когда оказался там после двадцати лет «невыездов». Центральное телевидение показало несколько передач о наших встречах, приезжая в Москву, он часто заходил в мою мастерскую. Здесь собеседниками Максимова бывали Валентин Распутин, Василий Белов, Владимир Крупин, Валентин Курбатов.

На съемках «Андрея Рублева» с В. Юсовым и А. Солоницыным. Монах – С. Ямщиков

Очень резко отзывался Максимов о «подвигах» псевдодемократов, умело извлекавших личную выгоду из революционных событий тех дней. «Вместо того чтобы покаяться в тихом уголке церкви, где их никто не увидит, бывшие цэкушники, специалисты по бракоразводным процессам, торговцы цветами и упитанные мальчики из благополучных номенклатурных семей учат нас жить! Один такой «революционер» несколько лет назад напечатал в журнале «Коммунист» статейку-донос, после которой Льва Гумилёва отстранили от университетской деятельности. Другой, крупнейший функционер, следил многие годы за каждым шагом Солженицына, Александра Зиновьева и моим «Континентом». Теперь он лидер перестройки, а как ловко вместе с бывшим грузинским гэбэшником предал своего вождя Горбачёва! Хорошо, что мой друг Андрей Тарковский не видит этого. Он бы такой лжи и подлости не вынес».

Вот и я уверен, что Андрей не разделил бы истошных призывов представителей московской интеллигенции «задушить гадину» и «бить противников шандалами по головам» в те дни, когда на улицах Москвы под бесстрастными объективами телекамер сотни невинных людей оказались между беспощадными жерновами борющихся за власть кровожадных упырей. Не стал бы Тарковский принимать участие и в склочных разборках кинематографистов, решивших свести счеты со Львом Кулиджановым и Сергеем Бондарчуком. Он был рыцарем и отношения с людьми выяснял исключительно в честных поединках.

Не стал бы гениальный режиссёр получать сомнительные премии из рук подонков, обокравших Россию и отстёгивающих чаевые деятелям культуры, которые при этом не стесняются величать себя «духовной элитой нации». Скорее всего, он последовал бы благородному примеру генерала Рохлина и подлинного подвижника Солженицына, отказавшихся подставить грудь, на которую президент, обрёкший миллионы россиян на нищету и вымирание, пытался повесить так мало стоящие сегодня знаки отличия.

Тарковский не стал бы «отсвечивать» на церковных службах, демонстрируемых по телевидению. И скорей всего, не поддержал бы кампанию по возведению новых гигантских храмов. Ведь пока всё ещё не приведены в порядок церкви Покрова на Нерли, Спаса-Нередицы, Богоявления на Запсковье и другие жемчужины старой русской архитектуры.

Не принял бы Андрей участия и в печатных откровениях «образованцев», не устающих публично полоскать своё грязное бельё, а заодно и детали туалета прежних возлюбленных, живущих ныне с законными мужьями и растящих детей. Слишком чистым он был человеком и никогда не опустился бы до сведения счётов с прошлым. Именно этим так увлечены сейчас «уставшие гении», снявшие средние фильмы, не стесняющиеся плевать в колодец, откуда некогда черпали кристально чистую воду.

Андрей Тарковский не поступил бы так, как не сделали этого Марлен Хуциев, Григорий Чухрай, Станислав Ростоцкий и другие подлинные творцы, чьё место нынче заняли бездарные сквернословы. В Тарковском всё было по-чеховски прекрасно: и лицо, и мысли.

Таким он и остался в моей памяти – мятущийся, ранимый, честный. Не впавший в детство, но на всю жизнь сохранивший юношескую чистоту и божественный порыв.

Вернуть на круги своя

Трагедия минувших десятилетий в том, что жителей в больших и малых городах отчуждали от памятников. Они были как бы пугалами, эти памятники, символами прежней жизни, которую хотели разрушить «до основанья». Что нужно было, по мнению новой власти, истребить прежде всего? Церковь и барскую усадьбу. А ещё – спрятать подальше портреты «поработителей»… Русский человек не мог жить без церкви, и без помещичьей усадьбы представить русский пейзаж невозможно. Тут и красота, и тайна. Барский дом стоял на горе и был эпицентром округи. Этот пейзаж нашёл своё отражение в русской живописи. Он вдохновил многих писателей на удивительные страницы – перечитайте Льва Толстого, Тургенева или Бунина. Если эта красота не будет возвращена, то смысла жить на этих местах тоже не будет.

Мне известна закономерность: деревянные памятники русского Севера гибнут одновременно с деревнями. Это процесс взаимосвязанный. Умирает деревня – гибнет памятник, разрушается памятник – исчезает деревня. То, что мы утратили эту красоту, этот лад, – одно из самых страшных несчастий. Я не перестаю удивляться бессмысленности произведённых разрушений. Ладно, говорю я себе, не ведите в церкви службу – но не ломайте её, не сносите, используйте как-нибудь. А ведь разрушения производились не только в центре, а по всей России. Если мы хоть как-то эту память не восстановим – нам конец.

Я всю жизнь проработал в древнерусских городах: Новгороде, Пскове, Ярославле, Костроме, Вологде. Ещё два десятка лет назад, когда всё активно восстанавливалось и реставрировалось и когда не было видеотек и дискотек, общий дух был гораздо выше, чем теперь. И порядок был больший. Вот пример. Пятнадцать лет назад во Пскове появился убийца, каждый день узнавали о новой жертве. На третьи сутки в городе было объявлено чрезвычайное положение. По улицам ночью ходили бронетранспортёры и вооруженные патрули. Преступник был обезврежен. Сейчас для Пскова появление подобного нелюдя – лишь очередной случай из оперативной сводки. Процесс взаимосвязан: открылись видеотеки – появилась разнузданность, вседозволенность. Что в них крутят – вы и сами знаете. Я не против свободы – каждый волен смотреть всё, что угодно. Но пока не будет действенного влияния со стороны культуры и церкви, эта свобода до добра не доведёт.

Мы пришли к тому, что порнушка продаётся в переходах, метро, табачных киосках. Я много видел стран и знаю: чем менее цивилизована страна, тем больше в ней подобной дряни. В современной Греции цивилизованности меньше, чем, скажем, в Англии, – и в ней порнуха разнузданная. К сожалению, мы ориентируемся на плохие образцы. По английскому и американскому телевидению вы сотой доли той вседозволенности не увидите, как по нашему… А что звучит с эстрады? И это в стране, которая дала миру поэзию Пушкина, Лермонтова и Есенина, в стране, в которой ещё пятнадцать лет назад Рубцов писал!

Я – старообрядец. И моя дочь воспитана моей мамой в этих традициях. Мои самые светлые воспоминания связаны с Преображенской церковью: чудо пасхального утра, праздники, проведённые там… Я даже одно время пел в церковном хоре. Поэтому, когда я реставрирую иконы, я знаю, что это за работа и что за ней стоит. Да, люди сейчас готовы слушать проповеди даже в Олимпийском центре. Но такая вера и такой интерес поверхностны. Я знал глубоко верующих людей. Вот отец Зинон, например, начинал писать иконы в Даниловом монастыре. Он ушёл от этой столичной помпы сначала в Печорский монастырь, а теперь уезжает ещё дальше – на Валаам. Отец Иоанн Крестьянкин, которого я имел счастье знать, ушёл исповедником в Псковско-Печорский монастырь. Я радуюсь, когда слышу, что открываются воскресные школы. Нравственная проповедь должна быть тихой, а вера – негромкой. Верующий для меня – человек, который может пострадать, претерпеть, повести за собой людей, помочь им. Настоящие подвижники говорят: столько работы, что и молиться некогда.

Один из разделов, которым мне приходится заниматься в фонде, – это осуществление программы «Возвращение». Русское зарубежье – это огромный пласт нашей культурной жизни, который до сих пор остаётся малоизученным. Мы собираемся показать в Москве выставку старейшего русского художника, живущего сейчас в Америке, – Михаила Александровича Вербова. Ему сейчас 94 года. Он – любимый ученик Репина, уехавший из России в 20-е годы. Для нас он интересен тем, что написал портреты многих русских людей, оказавшихся в эмиграции. Михаил Александрович собирается приехать и подарить нам портреты Бунина, Шаляпина, Гречанинова, Керенского… Я также надеюсь на большую выставку коллекционера Георгия Васильевича Рябова, который собрал, будучи вовсе не богатым человеком, коллекцию русского искусства – от икон до наших дней. Я называю это собрание «маленькой Третьяковской галереей». В ней есть всё: Тропинин, Венецианов, Айвазовский, Репин, Суриков, Судейкин, Сапунов, Сомов… Все периоды русского искусства там представлены.

Приглашение бывших владельцев усадеб – это тоже часть нашей работы. Мой друг, замечательный реставратор Виктор Кулаков, много лет восстанавливал усадьбу Хмелита в Вяземском уезде. Поместье принадлежало сначала Грибоедовым, а потом Волковым-Муромцевым. Закончив свою работу, реставратор понял: чтобы она сохранилась, ему надо быть в Хмелите директором музея. Он сменил московскую прописку на местную и уехал туда с женой и четырьмя детьми. Ему удалось разыскать в Швеции и Англии двух братьев Волковых-Муромцевых. Владимир Владимирович, девяностолетний старик, принял его приглашение посетить Хмелиту. Такие контакты помогают нам что-то вернуть на круги своя.

К счастью огромному, иконопись сегодня возрождается. То, что я вижу, бывая в Псково-Печорском монастыре – иконописец отец Зинон сейчас в часовне деревянной, в Покровской церкви каменной пишет иконостасы, – это просто фантастика. Такая вера! Такое умение! Да я о Зиноне уж и не говорю. Замечательные появились мастера и среди молодых художников-иконописцев.

Если речь идёт об иконе как истинном символе божества и законченном произведении искусства – такую работу может делать лишь человек, очищенный от скверны и, безусловно, искренне верящий в Бога. Человек, освобождённый от других земных забот.

Наши старые мастера-реставраторы, прошедшие иконописную выучку, – они, как правило, были келейными мастерами. И это не прихоть, не каприз и не ремесленное обособление: нет, они ведь этим жили. Но сегодня, не имея таких возможностей и условий, мастера в большинстве своём выполняют заказы церквей на периферии, проводят там рабочее своё время. Словом, создают всё-таки свой микромир даже в условиях такого вот городского макрокосма.

Русский человек не мог жить без церкви… Псков. Храм Климента Папы Римского

У старообрядцев приняты свои иконы. А я ведь как раз из такой семьи. Отец у меня тамбовский, мать – брянская, род её имел глубокие старообрядческие корни. И церковь старообрядческую в Москве, что на Преображенке, мои предки закладывали. Я с детства был её частым прихожанином. А что до иконы – то у меня, конечно, есть своя икона. Её мне написал молодой человек, Алёша Вронский, сын моего друга, известного нашего кинооператора Сергея Вронского. В одном из ростовских сёл при съёмках фильма «Братья Карамазовы» Сергею была подарена чудная икона – мы её отреставрировали: оказалось, XV век. Они её любят в семье, хранят. И Алёша рос рядом с этой иконой. В своё время я ему посоветовал поехать учиться в Холуй, одно из иконописных сёл Владимирской губернии. Он поехал. Жил там три года у бабушки, снимал комнату. Так начиналось его «вживание в образ». Я Алёшу считаю сейчас одним из славных представителей современной школы иконописи. Он мне и написал маленькую икону Богоматери. Она теперь – моя домашняя молельная икона.

Возвращение в родную провинцию

Уходить из мира, даже на короткий срок, всегда тяжело, а мне пришлось на многие годы замкнуться в четырёх стенах – мне, человеку, который всю жизнь ездил по России, работал в провинции, в музеях, готовил выставки, издание альбомов и каталогов. Вся жизнь проходила именно так, и я любил с юмором говорить: «Я служу по России». И вдруг на 10 лет четыре стены: за окном – московские крыши, и невозможность никого видеть – это при моей-то природной общительности… Тогда по ночам мне снились рязанское поле, свинцовые волны Онежского озера, родные Кижи, которые меняются вместе с моментальной сменой северной погоды. Снились мне изборские кручи, волжские берега. И от этого было мне больно и сладко. И где-то очень глубоко в душе жила вера в то, что всё-таки я вернусь в места, где был счастлив. Наряду с постоянным обращением к Богу страстное желание вернуться к родным берегам позволило мне подняться и выжить. И сейчас, когда я получил неожиданный подарок от Бога, когда я снова могу общаться, двигаться, я совершил поездки к тем местам, с которыми у меня так много связано, да и не только у меня – у всех русских людей. Всё, что я там увидел, всё, что я заново открыл, хочу донести до как можно большего числа людей. Первая моя поездка состоялась на Рязанщину, потом была Кострома, родной для меня Ярославль.

В своё время я объездил всю рязанскую землю вдоль и поперёк на музейном автобусе вместе с сотрудниками рязанских музеев. Мы ставили на учёт памятники древнерусской живописи, находящиеся в действующих церквах. По тем временам это было целое приключение, потому что церквей-то было мало и священники служили разные в этих церквах. Бывало, встречали священников, так сказать, в нерабочем состоянии. Но были и удивительные впечатления. Так, у меня в селе Некрасовка Ермишинского района произошла встреча с отцом Иоанном Крестьянкиным. В 1964 году он там служил, пройдя незадолго до этого свои лагерные мытарства. Это была встреча с человеком не только глубоко верующим, просветлённым, но и образованным, понимающим, зачем мы к нему приехали.

Таким образом, символично, что первым местом, куда я попал после своего невольного затвора, была Рязань. Я приехал на кинофестиваль «Золотой Витязь». Как вы знаете, создатель, вдохновитель, столп «Золотого Витязя» – это Коля Бурляев. Дни, проведенные на «Золотом Витязе», вдохновили меня, вселили веру в будущие Родины. Вокруг лица родные и светлые. Жители Рязани, местное духовенство, актеры и режиссёры – у всех у них в глазах интерес, любовь. То, что на фестивале показывали, – это были чистейшие вещи, масса великолепных фильмов. Но что меня печально поразило и возмутило – когда я приехал в Москву, то обнаружил, что в центральных газетах, в материалах телеканала «Культура» об этом фестивале не упомянуто вообще. Например, телевидение несколько недель вело трансляцию с процедуры подготовки «Кинотавра»: демонстрировали, кто какие плавки там надевает, какие голые зады будут показаны. А о бурляевском фестивале – ни слова.

Большую, основную часть своей жизни я занимался реставрацией икон. Двадцать с лишним лет сам укреплял, расчищал, восстанавливал, показывал на выставках иконы из музеев Суздаля, Карелии, Пскова, Вологды, Ярославля и многих других русских городов. Обследуя музеи, я часто работал в запасниках, и в какой-то момент задался целью составить полную реставрационную опись всех икон музеев России. Тогда я объехал практически все малые и большие музеи России. Мне было важно знать, где сколько икон и какие из них подлежат реставрации в первую очередь. Во время работы в музейных запасниках, как всякого любопытного человека, меня интересовали не только иконы. Я не мог пройти мимо великолепных книг, мимо миниатюр, мимо костюмов, хранящихся в музее. И живопись меня, разумеется, увлекала.

Я не перестал заниматься изучением древнерусской живописи, хотя как реставратор уже перестал работать, потому что нельзя было совместить исследовательскую, организаторскую деятельность с реставрацией. Реставратор должен сидеть на одном месте часами, днями, неделями, месяцами… Теперь где-то в душе жалею, что оставил это занятие. Потому что это были, пожалуй, самые серьёзные моменты жизни. Сидишь в Москве или в провинции наедине с иконой, никого ты не видишь и не слышишь – этот свет, этот мир течёт стороной… Но меня тянуло в другую область. У меня родилась идея издать альбом лучших портретов из музеев России.

Поездки в Кострому, Тулу, Саратов, Рыбинск, Углич, Переславль… Открытие за открытием. Работая в музее-заповеднике в Ярославле, исследуя кучи папок в запаснике, наткнулся на сложенные холсты. Вижу – один почерк. На оборотной стороне фамилии изображённых лиц, но не подписано, кто автор. Потом стало известно, что это галерея Демидовского лицея в Ярославле. На стенах лицея висели портреты «отцов города». Написал их в XVIII веке замечательный художник Дмитрий Коренев. В музее тогда висели два его расчищенных портрета. Один – парадный портрет губернатора Мельгунова, другой – портрет купца Кучумова. Или вот блистательный художник Николай Мыльников, певец купечества. У него мужские и женские портреты – целые семьи, рода. Поехал в Углич, а там живописец Тарханов – живые, замечательные вещи. По этим портретам книги можно писать. Узнаёшь о быте, о духе того времени, о людях. Потому что характеры совершенно великолепно выявлены – это готовый материал для писателя.

В Переславле – художник Колендас, он писал местных промышленников. Я считаю, что Мыльников, Тарханов и Колендас создали летопись русского купечества, не менее полную, интересную, чем, скажем, Александр Островский. У Островского главенствует идея, а здесь видны характерные детали, чёрточки, настроение. Можно представить этих людей в жизни. Как они торговали, как между собой общались, явно были ссоры, романы и всё что угодно… Вспоминаю групповой портрет неизвестного художника ярославской купеческой семьи: там деды, бабки, внуки, отцы. Опытный литератор может роман написать, здесь – готовые характеры. Тогда мы открыли огромную, роскошную выставку «Ярославские портреты» XVIII – XIX веков. Сначала в Ярославле, потом повезли её Москву, в Ленинград. Портретов 150 приблизительно там было выставлено. Люди в очередях стояли на эту выставку.

Должен сказать, что время тогда другое было и интерес у многих был неподдельный. Вот сейчас кричат: «Большевики культуру зажимали!» Но ведь если вспомнить, в те годы Я. Голованов в «Комсомолке» чудесные статьи писал о наших делах. Когда мы открыли феномен Григория Островского, Серёжа Разгонов в «Советской культуре», органе при ЦК, три портрета поместил на первой полосе с заголовком «Открыт новый художник!» В объединении «Экран» сняли тогда часовой фильм «Необходимая случайность» о наших поисках. Фильм этот показали раз пятнадцать по первой программе, как сейчас говорят, в прайм-тайм, то есть после программы «Время». Шли сотни писем. Просили: «Покажите как можно больше…» «Изобразительное искусство» выпустило шикарный альбом. Это было счастье – открывать людям такое богатство, которое стало частью жизни России того времени.

В Костроме – бригада реставраторов, тот же Виктор Игнатьев, директор Костромского музея, который нашёл первые работы гения русского авангарда Ефима Честнякова.

В деревне Шаблове, где жил и творил Честняков, мы нашли клад. Имя Честнякова сейчас заболтали потихонечку. Как же, Шагал – превыше всех, а на Честнякова спонсоров не хватает. Ну ничего, найдём мы и спонсоров, вернём в русское искусство Честнякова, потому что он – гений. Когда я болел, меня всё время тянуло посмотреть на дорогие мне лица тех, с кем я тогда работал, и, конечно, хотя бы раз ещё полюбоваться этими произведениями. У меня был такой период, когда я подумал, что мне уже не вернуться.

Когда создавался Советский Фонд культуры, меня избрали членом президиума и председателем клуба коллекционеров, потому что я в те годы делал очень много выставок из частных коллекций икон и русской живописи XVIII – XIX веков. Но сам я никогда не имел личной коллекции, никогда ничего не собирал. Коллекционеры меня как третейского судью избрали… Но была у меня одна вещь, которая попала в мои руки случайно. Покойный архимандрит Алипий, настоятель Псково-Печорского монастыря, замечательный собиратель русской и западноевропейской живописи, был моим другом. Когда при моем участии передал отечественную часть своей коллекции в Русский музей, он, как все истинные собиратели, сказал, что не оставит своё занятие, и если вдруг что-нибудь появится интересное, просил звонить. И какая-то бабушка принесла мне подписной портрет работы Левицкого – портрет дочери императора Павла I, Александры Павловны, в шестилетнем возрасте. Потрясающей красоты работа.

Встреча с отцом Иоанном (Крестьянкиным) в деревне Ермишь Рязанской области. 1965 г.

Я сомневался: не подделка ли это? Отвёз вещь к Алипию, он сказал: отреставрируйте, мол, разберемся. Бабушка за портрет просила 3000 рублей, деньги по тем временам огромные. Однако Алипий мог себе это позволить. Когда портрет изучили, стало ясно, что это подлинный Левицкий. Выяснилось, что Левицкий писал всех дочерей Павла для китайской галереи Гатчинского дворца в рост. А головку Великой княжны Александры он сделал то ли для её матери, Марии Фёдоровны, а может быть, и для бабки – Екатерина обожала свою внучку. Как известно, она сватала её за шведского короля, а когда тот отказался, она даже войну Швеции хотела объявлять. Александра потом вышла за представителя Австро-венгерского двора и умерла при родах в двадцатилетнем возрасте. Есть предположение, что ей помогли уйти из земной жизни за то, что она упорно отказывалась поменять веру.

Так вот, когда портрет реставрировали, Алипий умер. Началась делёжка его наследства, бандитские дела, продажа и прочее. Моего друга В. А. Пушкарева убрали с поста директора Русского музея. И я думал: куда, куда? Это же Левицкий. В начале перестройки Фонд культуры издал несколько календарей-постеров. На одном из них – этот самый портрет. Календарь был выпущен в огромном количестве экземпляров и висел во многих кабинетах. Репродукция была подписана: «Левицкий. Портрет Александры Павловны. Из собрания Савелия Ямщикова». Поразительно, но никто из Русского музея и Третьяковки не закричал: «Как? Новый Левицкий?» Никто ко мне не обратился… Когда я заболел, то подумал: дочь моя Марфа будет разбираться в моих бумагах и вещах – решит, что делать с портретом. Шли годы, Александра Павловна находилась в моей одинокой квартире. Однако в какой-то момент дочь подходит ко мне и говорит: «Пап, ну что она у нас в шкафу стоит? Мы боимся, что её украдут. У девочки и так судьба тяжкая. Она должна видеть свет». Я набрался сил, позвонил в Ярославль моим девушкам-искусствоведам и говорю: «Приезжайте, я хочу подарить вам Левицкого». Сейчас они мне говорят: «Савелий Васильевич, ты, наверное, больной был, вот и подарил». Дело в том, что ориентировочная стоимость этого портрета – от 200 до 300 тысяч долларов. Это же не Шилов, который оценивает свои работы, как хочет, но их никто никогда за такие деньги не купит. Это Левицкий. И вот они приехали, грамоту от губернатора привезли. А потом звонили, говорили, что сделали специальный стенд для Александры Павловны. Мол, каждый день, открывая экспозицию, молимся за ваше здоровье. Я когда приехал в Ярославль, увидел эти портреты и подумал: «Боже мой, как же хорошо, что Бог меня вразумил сделать это дело! Сколько радости для всех».

Ярославль в очень хорошем состоянии. Лучшая в России набережная в Ярославле, там музей находится. Это центр русской культуры. Эти старинные дома, откос над Волгой… Я могу там часами сидеть на лавочке и чувствовать себя счастливым. Ярославский музей расширился. Выставки проходят постоянно. Хоть работники музея получают гроши, интерес к музею в городе есть, а уж сколько народу идёт с пароходов…

Директором Ярославского музея работает Надежда Леонидовна Петрова – настоящая русская хозяйка. Она с улыбкой тянет на себе огромный этот воз. Там же – великолепный исследователь Ира Федорова, которая занимается портретным искусством. Нина Голенкевич, которая выпустила книжку о художественной жизни Ярославля XIX – начала XX века, уникальную, я считаю, работу…

И ещё хочу сказать: как всё идёт одно к одному. Когда я приехал из Ярославля, пошёл в церковь Николы в Кленниках на вечернюю службу. Покупаю свечки, подаю поминальные записки. Женщина стоит рядом и спрашивает: «Скажите, вы не Ямщиков? Спасибо за то, что в «Православной Москве» заметку о Пасхе опубликовали очень хорошую». Я отошёл, помолился, выхожу из храма, и ко мне подходит мужчина, не из богатых, но вижу, интеллигентный человек. Спрашивает: «А вы правда Ямщиков?» Я говорю: «Да». Он говорит: «Знаете, у меня есть икона, из Карелии привёз, отреставрированная, XVII века. Я бы хотел её подарить музею. Вы не подскажете, какому?» Я говорю: «В Петрозаводск, если икона из Карелии». – «Вы меня сведите с музейщиками». – «Пожалуйста».

Пошли с ним по улице, и он говорит, что у него жена – дочка известного художника начала XX века А. Плигина, и у них в доме есть его работы. Этот его тесть, он с Ярославлем был связан и поэтому в Ярославском музее им тоже интересовались. Но в Ярославле нет вещей Плигина. Я спрашиваю: «Сколько у вас работ?» – «Работ 10–12. Продавать мы их не хотим. Нам бы их тоже кому-то отдать». – «Так отдавайте в Ярославль».

Через пару недель директор Ярославского музея Надя Петрова приехала с музейным автобусом, забрала картины, и вещи переехали в Ярославль. Скоро там будет выставка картин художника А. Плигина.

Да, было время, когда в провинциальных музеях было плохо, нужно было что-то увезти, спасти, а потом никто и не заметил, как на местах музеи встали на ноги. И я должен сказать, что сейчас вологодский, псковский, новгородский, ярославский музеи гораздо лучше, чем центральные. В них и атмосфера, и условия лучше, они каждую вещь знают, каждую вещь любят, но возвращать мы им ничего, увы, не торопимся. А по поводу централизации я вам скажу – это самое варварское, что у нас есть. Во всём мире – скажем, в США, Великобритании – совсем по-другому. Там можно увидеть в провинциальном музее картину из музея Метрополитен, из Британского музея. На ней табличка, что она принадлежит, например, Британскому музею, но временно передается в музей, где в данный момент и экспонируется – это человеческий подход! У нас же десятилетиями томятся в подвалах Третьяковской галереи, Исторического музея, музея Рублёва десятки и сотни икон, вывезенных из Новгорода, Пскова, Вологды. Я вам как реставратор говорю, что на виду, в экспозиции, они лучше сохраняются, так почему же не повезти их хоть на какое-то время в ту же Вологду, Новгород, Псков?!

Не так давно удалось убедить Псков и Новгород дать в Москву иконы на выставку. А вот из Москвы во Псков выставка уже не попала. Администрация Третьяковки отговорилась тем, что вещи в плохой сохранности. Да если вещь в плохой сохранности, я её сам никуда не повезу! Вот и получается, что люди, которые копейки в музей не вложили, ведут себя как мелкие хозяйчики и купчики.

Что касается продажи картин из музеев, то скажу сразу: нет, ничего из музеев не продаётся. Что касается торговли на Сотби, Кристи и на других аукционах – да, были случаи, когда там возникали вещи, украденные из частных коллекций, но это случалось по несчастью, и есть примеры, когда удалось вернуть вещи владельцам. Но Министерству культуры не раз уже удалось просмотреть утечку уникальных вещей на Запад, и потому призываю к тому, чтобы продажа произведений современного искусства была урегулирована, чтобы шли отчисления в государственные фонды. Те вещи, которые хранятся у наследников, у художников, работавших после революции, в 30–40-х годах, и произведения современных мастеров продавать можно. Ведь границы сейчас не на замке, и их владельцы при желании всё равно найдут способ потихоньку что-то продать. Поэтому лучше, если государство будет следить за этим и научится торговать с выгодой: мы бедные, и если не будем торговать, то станем нищими. Надо продавать, чтобы купить то, что нам нужно. Вот, например, два года тому назад в Москве, в гостинице «Международная», проводился аукцион Сотби, на котором были проданы произведения современных художников и несколько работ наследников Родченко, Древина, Удаль новой. Государство заработало на этом свыше миллиона долларов и за большую часть этих денег купило на Западе двенадцать писем Пушкина.