Текст книги "Российская империя в сравнительной перспективе"

Западная историография двух последних десятилетий расходится во мнении относительно эффективности деятельности российской бюрократии. Одни историки подчеркивают ярко выраженный высокий уровень ее образования, рост профессионализации и стремление к соблюдению законности, хотя и признают, что перемены протекали по-разному в различных министерствах, в центре и провинции³⁷. Другие исследователи указывают на неизменность покровительственных отношений, отсутствие единообразия в бюрократической системе и провал попыток создания подлинно правовых норм (Rechtsstaat)³⁸. Обе стороны сходятся в том, что глубокие разногласия разделяют бюрократию на отдельные группировки. По общему мнению, в царствование Николая II бюрократия, с одной стороны, становилась все более изолированной от общества, с другой – отдаленной от личности царя.

Николай II сменил роль самодержца, стоящего над схваткой и разрешавшего бюрократические конфликты, на роль царя-управителя, который одобряет единый политический курс³⁹. Особая сила бюрократии обернулась, в конечном счете, ее фатальной слабостью. Она не только обеспечивала империю группой хорошо обученных и прилежных государственных служащих, но и являлась средой, в которой выдвигались и обсуждались противоречивые политические точки зрения. После создания Государственной думы и усиления враждебности царя по отношению к любому (проявлявшемуся в кулуарах Думы или внутри имперских канцелярий) признаку оппозиции его жестким политическим взглядам бюрократия утратила свою основную функцию связующего звена между самодержцем и народом.

Ответы имперской бюрократии на внешние угрозы и внутренние кризисы демонстрируют ошибку, которую допускает большинство сторонников теорий упадка империй. Долгая история евразийских империй знает периоды кризиса и подъема, которые сменялись не циклически, а, скорее, в ответ на определенные вызовы имперской системе. Хотя функции и процедуры бюрократии были рутинными, в веберовском понимании, государственные служащие получали такое же образование, как и интеллектуалы, литераторы и религиозные мыслители. Через него они воспринимали этику древних концепций царствования, Корана, конфуцианских сборников, христианского богословия или светского гуманизма в форме Просвещения. За исключением монархии Габсбургов, реформы «сверху» посредством бюрократии предшествовали западному влиянию и имели корни в собственной культуре империй. Вызов имперской бюрократии, брошенный западными идеями, был гораздо более серьезным. Он порождал проблему: как оправдать изменение, которое, казалось, подрывало культуру? Хотя внутри имперской бюрократии делались многочисленные попытки разрешить это противоречие, ни одна из них не увенчалась успехом. Было значительно проще абсорбировать, приспосабливаться или приходить к соглашению с агрессивными степными культурами, имевшими сравнительно мало долговременных институтов, нежели инкорпорировать сложные культуры Запада.

Способность империй управлять своими границами являлась третьим фактором их долговечности. Термин «управление» предпочтительней термина «защита», потому что этот процесс не ограничивался только созданием укрепленных границ. Использовалось множество методов: от торговли и дани до репрессий против населения и традиционных укрепленных линий. За долгую историю были выработаны самые разнообразные средства отношений между империями и степью, с одной стороны, и между самими конкурирующими империями – с другой. В данном разделе сделана попытка осуществить общую типологию евразийских границ, проанализировать их характеристики, определить зоны напряженных конфликтов, которые можно назвать сложными границами, и обрисовать роль границ в формировании государственных учреждений и идеологии.

Границы евразийских империй представляют несколько разновидностей трех главных типов: западноевропейская государственная граница, исламская граница и «динамическая» граница⁴⁰. Границы монархии Габсбургов и Российской империи, подобно их символу – двуглавому орлу, делились на два главных направления, что стало причиной существования двух видов пограничного устройства. Их границы с европейскими государствами отличают общие с западноевропейским подтипом характеристики, устойчивые и четко определенные международной системой соглашений. Но на юго-востоке империя Габсбургов в течение столетий граничила с исламским миром, что было причиной военных и культурных столкновений, в то время, как русские имели подвижную, «динамическую» границу, где оседлое сельскохозяйственное население продвигалось навстречу кочевой культуре. Османская и Иранская империи относятся к исламскому типу, как в отношениях друг с другом (сунниты против шиитов), так и в отношениях с неисламским миром – по крайней мере до XVIII века, когда они были насильственно вовлечены в определение границ с Габсбургской и Российской империями по принципам западноевропейской государственной системы. Китай относится к «динамическому» типу. Его многовековое взаимодействие с кочевым миром завершилось в Новое время с продвижением его оседлого сельскохозяйственного населения на пастбища и установлением границы западноевропейского типа с Россией. Таким образом, история имперских границ довольно сложна: они менялись в ответ не только на внешние войны, но также и на изменения экологических условий и миграции населения. Это еще одно доказательство гибкости имперских структур, которые были способны справляться с большим разнообразием пограничных условий, осуществлять расширение, сужение и культурную трансформацию государственных границ.

Несмотря на наличие разных типов границ, евразийские империи имели общие экологические и культурные особенности, которые сформировались в процессе создания империй в начале Нового времени и продолжали развиваться до их распада или политической трансформации в начале XX века. Их можно сгруппировать следующим образом: 1) спорные пограничные зоны между поликультурными империями и территориями с культурно однородным ядром, окруженным разнородной периферией; 2) местности, населенные оседлым, полукочевым и кочевым населением и смешанными этнолингвистическими и религиозными группами; 3) непрерывное пограничное взаимодействие: от торговли и дани до контрабанды, набегов и войн; 4) высокий уровень перемещения населения, включая миграцию, колонизацию и депортацию; 5) сомнительная лояльность со стороны народов пограничных зон к их суверенным повелителям, соединенная сильными культурными и, часто, политическими связями с их религиозными или этноязыковыми сородичами по другую сторону границы; 6) непоследовательная пограничная политика со стороны центральной имперской администрации, колеблющаяся от нападения до защиты, от заключения соглашений до репрессий с целью обеспечения безопасности и стабильности в пограничных зонах.

Вдоль евроазиатских границ имелось пять «горячих точек», или сложных пограничных зон, где три или более имперские державы соперничали друг с другом за влияние или прямой контроль. Их географическое местоположение, в общих чертах, определялось следующим образом: Западные Балканы, где основными соперниками в течение более, чем трех столетий, были Габсбургская империя, Венецианская республика и Османская империя; Причерноморская степь, где Речь Посполитая, Россия и Османская империя конкурировали в начале Нового времени, оставив наследство, которое обременяло их преемников в первой половине XX века; Кавказский узел, где Османская, Иранская и Российская империи сталкивались в XVIII–XIX веках; Внутренняя Азия, где соперничали Джунгарское ханство, Российская и Китайская империи и их преемники; Дальневосточный регион, который в конце XIX – середине XX века привлекал русских, китайцев и японцев. Соперничество влекло множество перемен, особенно с вмешательством запоздавших: англичан, в ключевых пунктах по южному периметру российских границ, и активизацией подключившихся к переделу территорий империй (Германии и Японии) – в конце XIX–XX веке.

В дополнение к военному и дипломатическому соперничеству государств, эти пограничные зоны были ареной периодически возникавших конфликтов среди местного населения. Вследствие этого, а также в ответ на изменение границ, смешение этноязыковых и религиозных традиций и потребности элементарного выживания в этих зонах среди местного населения возник специфический тип пограничной культуры. Например, на Западных Балканах основным пограничным населением были ускоки, в Причерноморской степи – казаки, которые играли подобную роль и на Кавказе наряду с некоторыми северокавказскими племенами, а на Дальнем Востоке – монгольские и маньчжурские «знаменосцы».

Эти сложные пограничные общества характеризовались высоким уровнем перекрестного культурного взаимодействия и заимствования, а также сомнительной политической лояльностью⁴¹. Периодически интенсивность, продолжительность и участники (как имперские государства, так и местные народы) конфликтов менялись. Но все же они сохраняли взрывоопасный потенциал на протяжении всего XX столетия, а в некоторых случаях – до настоящего времени.

Современная литература показывает, что управление границами в империях не было однолинейным процессом. Имперские правительства должны были лавировать, модифицировать политику или даже уходить восвояси, столкнувшись с сопротивлением местных народов. Отношения между имперским центром и пограничными областями в равной степени часто принимали форму как переговоров, так и диктата. Воздействие состояния границ на социальные, культурные, а также политические отношения и решения имперского центра только теперь начинает изучаться систематически.

Османская империя граничила с множеством разных соседей, которые по своему разнообразию могут быть сопоставимы только с российским пограничьем. Обе страны сталкивались с соперничающими империями в трех сложных зонах. Обе граничили с несколькими цивилизациями, представлявшими различные ветви христианской и мусульманской веры. Корни Османской империи, как и многих иранских династий, сформировались в пограничной среде, в данном случае между империями Сельджуков и Византийской в XIV веке. Тюркские племена, которые переместились в эту область из Центральной Азии, объединили две воинских традиции – кочевую и исламскую. Первая была нацелена на набеги, миграцию и территориальную экспансию по принципу «бери богатство соседа». Вторая традиция, усвоенная их ранними лидерами, пробуждала в воинах духовное рвение и давала идеологическое обоснование завоеваниям, а также закладывала основы устойчивых культурных и политических учреждений. В Османской пограничной политике, как и в Иране, две эти традиции породили проблемы, ставшие очевидными, когда расширение империи замедлилось, а затем фактически прекратилось⁴².

После 1699 года, когда Карловицкий мир завершил долгую войну с Габсбургами, Османская пограничная политика изменилась. Состоялся переход от прежней экспансии, освященной джихадом, к оборонительной стратегии, элементами которой стало строительство пограничных крепостей, переговорные процессы и четко установленные границы. Для стабильности империи последствия этого были неоднозначными. Отход от традиционного отношения к власти привел к вспышке выступлений ремесленников, солдат и улемов, например, к восстанию 1703 года, в результате которого султан на короткое время был изгнан из Стамбула. В течение XVIII века местные элиты на периферии империи все чаще бросали вызов назначенцам из центра, правителям и их слугам. Эти, находящиеся на стадии становления провинциальные аристократии, наряду со старыми племенными элитами, контролировали процесс рекрутирования ополчения, которому правительство стало все больше доверять защиту границ. Ополчение комплектовалось не из тюрков, а из мусульманских меньшинств: курдов, татар, грузин, черкесов и албанцев из приграничных зон, где их также стремились привлечь на службу Российская и, в меньшей степени, Габсбургская империи. Ценой ставки на ополчение стали снижение дисциплины, рост грабежей на границе, частые мятежи вооруженных людей⁴³.

Изменяющаяся демографическая и общественная структура турецкого и христианского населения Балкан еще более ослабила контроль Порты над регионом. После XVI века центральное правительство было больше не способно прибегать к традиционной политике surgun (принудительной высылке турок из Анатолии в пограничные области), игравшей столь важную роль в тюрки-зации Юго-Восточной Европы. Например, ни один турок не был поселен на Венгерской равнине, опустошенной после продолжительных войн начала XVII века. В силу репродуктивных особенностей мусульманского и христианского населения, первые непрерывно уступали территорию вторым. Христианское население развивало различные формы самосохранения вроде семейной общины (задруги) и других социально-экономических объединений, которые обеспечили его эластичной структурой. В XIX веке христиане составляли главный оплот мощных восстаний и национально-освободительного движения под предводительством светски ориентированных интеллектуалов⁴⁴.

Более спокойной была ситуация на исламских границах Османской империи. Она добилась большего эффекта, чем ее иранский соперник, при установлении контроля над племенами. В конце XIV – начале XV века Османская империя использовала в Восточной Анатолии славянскую пехоту и артиллерию для подавления ряда восстаний турецких кочевых племен, возглавленных суфиями – противниками централизованного государства. С тех пор большинство племен концентрировалось на расстоянии от центра власти – в Северной Аравийской пустыне, Верхнем Египте и южных областях Северной Африки.

Во время Танзимата, реформ середины XIX века, Османское правительство поэтапно включало новые области в систему управления. Сначала была активизирована деятельность государственной бюрократии на местном уровне, стали строить школы и больницы. Объектом земельной переписи и норм закона стала не община, а индивидуальное хозяйство. Наконец, поощрялся переход от неэффективного хозяйствования и бартерной экономики к рыночным методам ведения сельского хозяйства. Реформы были с большей готовностью восприняты на арабской периферии, нежели на Балканах⁴⁵.

На Южном Кавказе пограничная политика Порты была всегда более успешной вдоль побережья Черного моря, чем в горной местности Армении и Курдистана. Черкесы и грузины под контролем турок принимали участие в морской торговле, а также поставляли высоко ценившихся рабов в армию и гаремы султана. Но как только османы попытались установить контроль над иранцами, проживающими в горной местности, они встретили мощное партизанское сопротивление со стороны горских племен, подобное тому, которое замедлило продвижение русских в XIX и XX столетиях⁴⁶.

Управление границами в Российской империи сталкивалось с проблемами, которые были подобны, если не идентичны, тем, которые стояли перед турками. Главное отличие управления российскими границами от управления рубежами других евразийских империй заключалось в том, что роль государства и народа была двоякой: экспансия организованная, систематическая и спонтанная; центру было трудно ею управлять. Среди проблем, общих с Портой, двумя наиболее сложными являлись: многообразие культур и народов, окружающих страны этнотерриториального ядра (русского и турецкого), и легкость проникновения в пограничные зоны. Импульсами к активному расширению границ России были потребность в увеличении ее сырьевой базы и отток населения, либо уклонявшегося от выполнения государственных обязанностей и требований закона, либо стремившегося к дополнительным экономическим возможностям и повышению благосостояния. Государство пыталось поставить под контроль устья главных рек, составлявших внутренние транспортные артерии, – Западной Двины, Днепра и Волги. Оно также обеспечивало или поддерживало расширение границ на юг и восток для установления контроля над плодородной землей и источниками дохода, получаемого от мехов, рыбы, соли, металлов, особенно угля и золота. К востоку и югу русские столкнулись с большим разнообразием племенных сообществ, находившихся на разных стадиях развития: от сибирских охотников и собирателей до пастухов-кочевников (ногаев и калмыков) и полукочевых народов (крымских татар). На западе границы России примыкали к европейским государствам.

В XVIII веке граница Российской империи была плохо определена, нарушалась и легко пересекалась даже там, где государство создало укрепленные линии. Большие расстояния, отсутствие четких естественных или «национальных» (этноязыковых) демаркационных линий, редкая населенность и культурные пристрастия кочевников и полукочевников – все это было причиной крупных перемещений через границы. В начальный период, вплоть до XVIII века, с российской стороны эти миграции принимали форму бегства крепостных и религиозных сектантов, передвижения лихих людей, ватаг рыбаков или охотников, контрабандистов. С другой стороны, главным образом из степи, границу пересекали пастухи со своими стадами и разбойники для захвата рабов или грабежа.

Как только российское продвижение достигло спорных областей, в некоторых пунктах началось сложное трехстороннее пограничное соперничество, например, в Причерноморской степи – с Османской империей и Речью Посполитой, на Южном Кавказе – с Османской и Иранской империями, во Внутренней Азии – с Джунгарским ханством и Китайской империей (а позже на Дальнем Востоке – с Китайской и Японской империями). Обитатели пограничных зон между соперничающими империями были полиэтничны и склонны к тому, что Оуэн Латтимор называл «тенденцией к сомнительной лояльности», т. е. переходили на сторону победителей в кризисные моменты. Возможность крупномасштабных войн, вытекающая из этих столкновений, была поводом для серьезного беспокойства имперских элит.

Учитывая большие и постоянные проблемы, связанные с проницаемыми полиэтническими границами, имперские элиты вырабатывали множество стратегий (правда, не всегда последовательных или скоординированных, но все же способствовавших продлению жизни империи). Автор одного из последних исследований даже утверждает, будто долговечность империи может проистекать из самого недостатка системы управления периферией и использования различных методов правления применительно к местным условиям.

Майкл Ходарковский под другим углом зрения доказывает, что пограничная политика России была «продуманным процессом с изменяющимися мотивами и соображениями, но последовательным в целях ее расширения и колонизации новых областей и народов». Его анализ многообразия стратегий, используемых против племенных кочевых степных сообществ, может быть в общих чертах сведен к семи пунктам, 1) «Разделяй и властвуй», или китайский вариант натравливания варваров против варваров, включая сочетание выселения с целью оказания давления и прием под покровительство каких-либо групп в ущерб другим. 2) Создание патрональных отношений, как в случае с донскими казаками, казахами и ханствами Средней Азии путем подписания соглашений или принятия присяги на верность, что допускало двойственные толкования, открывавшие возможность манипуляций со стороны Москвы, з) Использование казаков как передовой пограничной силы. Однако, в этом заключался определенный риск, в силу сомнительности их лояльности. 4) Активная поддержка колонизационной политики по двум направлениям: сначала строительство фортов и укрепленных линий, а затем колонизация и превращение пастбищ в пахотные земли. 5) Обращение в христианство, которое проводилось по-разному: от применения крайнего насилия в период Елизаветы Петровны до осуществления политики терпимости при Екатерине II. 6) Использование крещеных и русифицированных пограничных администраторов из числа местной элиты. 7) Административная и юридическая инкорпорация пограничных земель в имперскую систему, что сопровождалось изменением представлений о «других», отражающим интеллектуальные веяния времени.

По мере того, как Российская империя постепенно развивалась от пограничного общества к поликультурному государству с установленными границами и имперскими окраинами, на периферии ее политика также менялась. В XIX – начале XX века усилия правительства все более сосредотачивались на седьмом пункте, т. е. ассимиляции окраин. Основным инструментом этой политики была русификация. Но она никогда не осуществлялась систематически и последовательно и часто приводила к противоречивым результатам. На Кавказе и в Центральной Азии, например, русский язык вызывал неодобрение, как явление культурного империализма, но в то же время признавался как средство передачи западных идей, отрицавших идеологию и учреждения авторитарной империи. Кроме того, политика русификации скорее вызывала сопротивление, чем приводила к согласию. В большинстве случаев, как, например, в Финляндии и Армении, она отпугивала некоторых самых верных сторонников имперской идеи на окраинах⁴⁷. Неудивительно, что именно на окраинах разворачивались наиболее массовые, сильные и открытые политические выступления революции 1905 года⁴⁸. Однако, даже после Февральской революции 1917 года почти все окраины (главным исключением была Польша) все еще желали получить автономию в пределах объединенного, поликультурного, но не имперского государства.

В течение трех столетий военная граница (Militärgrenze) Габсбургов с Османской империей обеспечивала решение двойной задачи: гибкое реагирование на угрозу вторжения турок и обеспечение государства надежными отрядами для управления хорватской и венгерской окраинами. Появление укрепленной границы восходит ко времени разрушительной Пятнадцатилетней войны (1593–1606), которая привела к сокращению населения и сильному упадку торговли и сельского хозяйства вдоль австрийско-турецкой границы.

Согнанные со своих мест крестьяне и городские ремесленники отказывались от мирных занятий, многие перебирались из турецкого приграничья в австрийское. Они становились разбойниками, как известные ускоки, гайдуки (беглецы и бандиты), или вооруженными пограничниками, которые время от времени вербовались Габсбургами в качестве бесплатных солдат и наделялись земельными участками, отрезанными от дворянских владений. Созданная императором Фердинандом укрепленная пограничная зона финансировалась и снабжалась австрийской администрацией в Граце и была полностью независима от власти феодалов Хорватии и Венгрии.

Во время длительных австро-турецких войн Габсбурги периодически осуществляли политику колонизации обезлюдевших областей вдоль границ Венгерского королевства с православными славянами. После окончания Пятнадцатилетней войны турецкие набеги продолжали опустошать Венгрию, при этом, по некоторым оценкам, в Турцию ежегодно угонялось до 10 тысяч человек, а число гайдуков увеличилось до 100 тысяч⁴⁹. Это привело к перемещению 300 тысяч сербских и хорватских поселенцев в область Банат и Нижнезадунайские земли. В конце XVII века последовала вторая волна поселенцев из 30 тысяч сербов, большинство которых было записано центральной администрацией Австрии в пограничную стражу. О значимости населения приграничья для монархии Габсбургов свидетельствует политика религиозной терпимости Вены по отношению к православным в XVI–XVII веках, в то время как в других местах осуществлялось активное содействие контрреформации и объединению церквей под властью Рима.

В XVIII веке приграничье продолжало служить источником обученных бесплатных вооруженных отрядов, лояльно настроенных по отношению к династии. К 1770 году оно растянулось более чем на тысячу миль, от Адриатики до Карпат, и было заселено немецкими, сербскими, валашскими и чешскими военными колонистами, вооруженными и экипированными Веной. Иосиф II проявлял крайнюю заинтересованность в благосостоянии колонистов, хотя его камералистская политика не привела к решению основной дилеммы, стоящей перед всеми военными поселенцами: останутся ли они ополчением на самообеспечении, эффективным только в качестве легких отрядов, или преобразуются в регулярную армию, поддерживаемую за государственный счет. Однако, Вена рассчитывала на граничар при подавлении внутренних выступлений, вроде освободительного движения, руководимого Ракоци в Венгрии, и при участии во внешних войнах. В ответ династия продолжала, хотя и не всегда последовательно, защищать колонистов от обращения в католическую веру и противодействовала стремлению хорватского и венгерского дворянства покончить с экстерриториальными правами поселенцев. Хотя боевая эффективность военных колонистов снизилась в период наполеоновских войн, они были единственными боеспособными отрядами империи, способными подавить выступления в Италии и Венгрии в первой половине XIX века⁵⁰.

Управление укрепленной границей в империи Габсбургов, однако, столкнулось с противоречиями, которые углубились, как только вдоль границы Порты вспыхнули националистические восстания; и особенно тогда, когда в середине XVIII века православная церковь военных колонистов оказалась под давлением ультра-католической политики Марии Терезии. Ситуация улучшилась при Иосифе II, но затем быстро ухудшилась при его преемниках. Это произошло, когда первые сербские выступления на территориях соседней Османской империи вызвали симпатии их этнических и религиозных собратьев по другую сторону границы. В сербские полки граничар все больше проникали националистические идеи. Несмотря на усилия Габсбургов закрыть границу, число дезертиров возрастало. Точно так же и румынские полки в Банате и Трансильвании были недовольны религиозной дискриминацией: восстание вспыхнуло в 1764 году, а в 1784 году произошло другое. Двойственное отношение военных поселенцев к имперским властям вызывало большое беспокойство в Вене. После подавления революций чешские и румынские полки были расформированы. Опасение, что южнославянские части могут поддержать националистические восстания, а также давление со стороны окрепшего в 1867 году Венгерского королевства привели Франца Иосифа к решению ликвидировать военную границу в 1871 году.

На протяжении существования евразийских империй их правящие элиты использовали имперскую идеологию, бюрократию и политику в отношении границ и окраин для стабилизации и укрепления власти. В течение веков эти инструменты управления наглядно доказывали свою гибкость в ответ на внутренние и внешние угрозы. Изображать их историю в Новое время в терминах неуклонного упадка означало бы пренебречь значением преобразовательного импульса, который периодически оживлял имперские идеи и учреждения. Все же к концу XIX – началу XX века империи одновременно пережили еще один кризисный период, который на сей раз оказался для них фатальным. Глубокие структурные ошибки проявились в условиях сокрушительного воздействия Первой мировой войны, разрушившей монархию Габсбургов, Османскую и Российскую империи и косвенно повлиявшей на конец Каджарской династии в Иране. В этом процессе выдающуюся роль сыграли национальные движения. Однако, внутренние факторы функционирования империй не должны предаваться забвению или пренебрежению.

Парадокс существования евразийских империй заключается в том, что их гибкость и приспособляемость, которые помогают объяснить их долговечность, приводили к отсутствию единства и противоречиям, способствовавшим их развалу. Правящие элиты, которые поддерживали имперскую культуру, формировали имперскую бюрократию и защищали имперские границы, пали жертвой той политики, которая столь долго помогала им удерживаться у власти. Все евразийские империи стремились отвечать на экономическое и политическое давление западных, заморских империй. Их правители экспериментировали с конституционным правлением, хотя не всегда охотно. Их бюрократия стремилась утвердить западные нормы в главных государственных и общественных учреждениях. И все они стремились заключать новые отношения между имперским центром и окраинами. Но эти усилия заканчивались расколом внутри правящих элит и, часто, отдалением правителей от традиционно лояльных и надежных сторонников без удовлетворения интересов становившихся в политическом отношении все более сознательной массой населения. Было бы большим упрощением характеризовать это размежевание как расхождение между традиционалистами и модернизаторами или вестернизаторами и коренными жителями. Картина была более сложной, и это затрудняло преодоление раскола. Мало того, что имперские элиты преследовали противоречивые цели, они приводили к непредвиденным последствиям.

Континентальные евразийские империи с географически прилегающими к ним территориями окраин не могли, подобно заморским империям, устанавливать различные формы правления для метрополии и колониальной периферии. Введение подлинно конституционного правления в одной части евразийских империй требовало бы его введения и в остальных регионах государства. На примерах империи Габсбургов после 1867 года, Османской после 1878 года, Российской после 1905 года, Иранской после 1908 года и Китайской после 1911 года видно, что, как только это было сделано, обнаружилось значительное противоречие между «абсолютной» властью правителей и конституционной властью представительного правления, между унитарным характером государства и требованием большей этнотерриториальной автономии на окраинах. Все же опыт показывал, что имелась повсеместная опасность: автономия увеличила бы экономическое проникновение более развитых иностранных государств и ослабила бы политический контроль центра (метрополии) над уязвимыми окраинами.

Осуществляя реформы, имперские бюрократы создавали разнообразные местные и имперские учреждения, которые затем требовали больше власти, будучи не в состоянии обеспечить последовательное и согласованное руководство. Вместо этого представительные учреждения фиксировали религиозное и этническое разнообразие в пределах поликультурных империй. Тем временем возраставшая десакрализация правителя угрожала лишить государство основной объединяющей силы, не предоставляя жизнеспособной замены. Попытки превратить империю в «мононациональную», расширяя культурную гегемонию доминирующей этнической группы или разыгрывая антиинородческую карту, могли привести только к дальнейшему провоцированию внутренних разногласий. Кроме того, западный стиль и светское образование, которые были необходимы для служебного персонала новых институтов, привели к увеличению, как это было во всех евразийских империях, числа дипломированных специалистов, перспектива жизни которых не соответствовала ожиданиям и ценностям, привитых обучением. В то время, как некоторые из дипломированных специалистов шли на правительственную службу, другие вовлекались в пучину революционной активности. К первому десятилетию XX века период революций наступил, наконец, и в евразийских империях, которым пришлось идти в ногу со временем.