Текст книги "Прощай, Молдавия. Стихи двенадцати поэтов"

Прощай, Молдавия. Стихи двенадцати поэтов
Составители Виктор Голков и Э. Ракитская

Предисловие 2010 года

Сборник «Прощай, Молдавия» выстроен на основе стихов двенадцати поэтов, опубликованных в разное время в бывшем СССР и за его пределами. Некоторых из авторов уже нет, другие живут в разных странах – в частности, в Израиле, России и США. В Молдавии (Кишиневе) из всех двенадцати осталась только Александра Юнко, стихами которой начинается сборник. Но имена подобраны не случайно – несмотря на не сходство тематики, есть нечто, что объединяет, и это не только общность обложки и географии на тот уже достаточно отдаленный от нас исторический момент. Имеется в виду принадлежность к одному поколению, определенная общность судьбы, трагическую черту под которой провела катастрофа, широко известная сегодня под названием «перестройка». По этой причине так плотно представлены в сборнике стихи о молдавской войне, духов ной опустошенности и эмиграции. Это попытка создать своего рода исторический срез, поэтически осмыслить себя, но помимо прочего – это просто стихи хороших поэтов, доказывающие, что Молдавия 60-х – 80-х в литературном отношении вовсе не была безнадежно отсталой провинцией.

Виктор Голков

Эти несколько строк посвящаются поэту Александре Юнко, умершей через месяц после своего 65-летия. По-настоящему творческая, многообразно одарённая натура, сильная и глубокая личность, оказавшая влияние на всех, кто её хоть немного знал, она была, по сути, одним из организаторов, помимо многих других, в том числе и той книги, какая сейчас будет представлена читательскому вниманию. Сборник начинается её стихами и предоставляет возможность познакомиться с творчеством этого яркого и самобытного поэта и человека.

Виктор Голков, июль 2018

Александра Юнко

«Дом долговечней, чем жилец…»

 
Дом долговечней, чем жилец.
Но виноград, увивший стены,
Мы станем жать, а не жалеть,
И опьянеем постепенно.
 
 
В душистом облаке пыльцы
Неумолкающие пчелы,
Как золотые бубенцы,
Над соком кружатся веселым.
 
 
Не плачь, не жалуйся, пчела,
Что вечер близок, век недолог
И на редуты книжных полок
Пыльца сиротская легла.
 
 
Недвижен виноград лежит,
Впадая в смертную истому.
Мы станем не жалеть, а жить,
И рухнуть не позволим дому.
 
 
Мы будем не жалеть, а пить.
Гроздь умерла, вино воскресло.
Стакан нетронутый стоит
У твоего пустого кресла.
 

«Уже хлебнули горькое питье…»

 
Уже хлебнули горькое питье
Навеки пересекшие границу,
Отбросив все ненужное тряпье…
А я неулетающая птица.
 
 
При мне мое гнездо и мой птенец,
К моей щеке своей щекой прильнувший.
Я знаю, что придет мне здесь конец,
И задыхаюсь, потому что душно.
 
 
Нет, не сужу – и помашу крылом,
Слезу роняя от избытка чувства.
Но, воздух разрывая напролом,
Ты задохнешься – оттого, что пусто.
 
 
И в этом мы равны, но я равней –
Младенческим оставленная страхом,
Я стала не свободней, но вольней,
А завтра лягу вровень с этим прахом
 
 
Уж лучше о столицах мировых
Я стану тосковать до самой смерти
В провинции, где слышат каждый чих
И каждый вздох твой обсуждают, черти, –
 
 
Чем вечно озираться на следы
Свои, и отрезать себя вживую,
И ностальгировать на все лады,
Лелея боль, как рану ножевую.
 
 
Не улетаю. Стало быть, без крыл.
Не по размеру мне твой плащ скитальца.
И, слава Богу, пять родных могил
Еще могу пересчитать по пальцам.
 

«Там, где город К. на речушке Б. …»

Виктору Голкову

 
Там, где город К. на речушке Б.
Остановку сделал для водопоя,
Не успела я рассказать тебе,
Каково мне без, каково с тобою.
 
 
По асфальту взломанному иду,
Озираюсь рассеянно, точно приезжий,
На веселые вишни в чужом саду,
Приоткрывшие занавес зелени свежей.
 
 
Ты как будто только что взял билет,
Сел на поезд – и поминай как звали.
И никто не выдаст: тебя здесь нет –
Ни в толпе прохожих, ни на вокзале.
 
 
Остается похмелье в чужом пиру
И оскомина от недозрелых ягод.
Час пробьет – я уеду или умру,
И следы мои рядом с твоими лягут.
 

Сны о Кишиневе

«Доктор Ванинов, дайте лекарство…»

Рудольф Ольшевский

 
Иерусалим иль Петербург.
Мясник тоскует иль хирург,
Не спит и воду пьет из крана,
Душевные врачуя раны.
 
 
В Аделаиде и Айове
Нам снятся сны о Кишиневе.
Летят они, воспалены,
И в местные влезают сны.
 
 
Однажды видела воочью —
Иль это только снилось мне? —
Скакал Котовский темной ночью
На страшно вздыбленном коне.
 
 
То, огрызаясь на собак,
Капитолийская волчица
На красный свет бежит впотьмах,
И красным светом глаз лучится.
 
 
То Пушкин мчится на свиданье,
То бродит хмуро Довид Кнут,
То Боря Викторов с Капланом
На преферанс вдвоем идут.
 
 
То Ленин без креста, то Штефан
С крестом глядят сквозь даль веков,
Сквозь листья горькие орехов
На Кишинэу и Кишинев.
 
 
Не подымая головы,
На нас поглядывают странно
И снова засыпают львы
У неизбежного фонтана.
 
 
Сюжеты тают кочевые,
Пока рассвет ползет в окно.
Мы забываем сны ночные,
Мы пьем веселое вино,
 
 
Не замечая – старый город
Безвестно канул в бездну лет,
И темный нас дурачит морок
В местах, где Кишинева нет
 

«Не сбежать от планиды своей!..»

 
Не сбежать от планиды своей!
Среди мрака ночного и гари
Одинокий поет соловей
Для меня свою лучшую арию.
 
 
Без тебя не расслышу его
И пройду мимохожей дорогой —
Лгут предчувствия все! Но легко
Циферблат на запястье потрогаю.
 
 
Ты услышишь ли песню мою?
Для тебя я пою и усердствую.
О судьба, я тебя узнаю! —
Это тяжесть любови под сердцем.
 

«У природы особые сроки…»

 
У природы особые сроки.
Ветка знает, когда тяжелеть.
Сможешь ли ты меня пожалеть,
Как приду к тебе с брюхом высоким?
 
 
Говорят – до венца заживет!
И – стара – говорят акушеры.
Принимаю ответные меры,
Чтоб живым был наполнен живот.
 
 
Чрево выше премудрой науки.
Чую плотью, как стану потом
Ближе к дереву с тяжким плодом
И нежней к обессилевшей суке.
 
 
Вот беременная плывет —
И в зеленую скрылась аллею.
Тяжелею во сне, тяжелею…
Тихо руку кладу на живот.
 

«Ради чего мне безумье отважное…»

Г. Осетрову

 
Ради чего мне безумье отважное
Дали, и в раны насыпали соль?
Дело пустяшное, слово бумажное,
Передохнуть хоть однажды позволь.
 
 
Ночью на кухне греметь бы тарелками,
А не прислушиваться к тишине.
Утром, при свете, какими же мелкими
Звуки ночные покажутся мне!
 
 
Хватит у неба ответы выпытывать,
Биться о стенку мучительным лбом.
Полно же душу терзать да испытывать
На растяженье, на сдвиг и на слом.
 
 
Время очнуться от грез занимательных,
В бедную жизнь окунуться пора…
Деда сосед посылает по матери,
Лужа смердит посредине двора.
 
 
Это нормально. А я, словно чучело,
Все бубенцами своими бренчу.
Руку трудила и сердце измучила —
Ради чего? Но строчу и строчу.
 
 
Видно, планида такая юродская—
Посвист с приплясом, когда припечет.
Видно, уж доля такая сиротская —
Командировочный Богу отчет.
 

«Дух неоседлый, кочевой…»

 
Дух неоседлый, кочевой
Живет в моей случайной кухне.
Но снова разжигаю угли,
Чтоб вырастить огонь живой.
 
 
И залетит на мой огонь
То мотылек, то злая птица,
Или обуглится страница,
Что не прочитана тобой.
 
 
И громоздятся по углам
Враждебные свободе вещи —
Реальной жизни знак зловещий,
Кастрюль гремящий балаган.
 

«Перекресток бессарабский…»

 
Перекресток бессарабский,
Переулок тарабарский,
Где звучит, куда ни выйдешь,
Русский, что ли, чи молдавский,
Украинский, то ль болгарский
С переходами на идиш.
 
 
С детства этот сочный суржик
Я жевала, точно коржик,
Разноречьем упиваясь.
До сих пор в стихотвореньях
Расставляю ударенья
По наитию, покаюсь!
 
 
То-то бы Мадам Петрова
Не узнала б Кишинева.
Дело не в названьях улиц.
Здесь по прежнему вишнево,
Но под вишнями паршиво —
Всё вокруг перевернулось.
 
 
Кто уехал, или помер,
Кто счастливый вынул номер…
Ну, а мне что остается?
В этом городе Содоме
Снятся сны о старом доме
И на щеки что-то льется.
 
 
Где же ты, мой бессарабский,
Горький, нищий, но не рабский,
В Бога, душу и царя,
Магальской, блатной, армянский,
Гагаузский да цыганский?..
Нет такого словаря.
 

Чистое поле

 
Выйду ли в чистое поле,
Грудь запахнувши платком, —
Сердце займется от воли
С острым ее холодком.
 
 
Пригород, плачь надо мною!
Теплый развеялся дым.
Смалу мне поле ночное
Небом казалось ночным.
 
 
Черная полночь, пьянея,
Звездное сыплет пшено.
Что между мною и ею? —
Только дыханье одно.
 
 
Доля отмерила соли.
Не зачеркнуть черновик!
Лучше младенец в подоле,
Чем одиночества крик.
 
 
Черная пашня нежнее
Греет в горсти семена.
Что между мною и ею? —
Тонкая кожа одна.
 
 
В горе, в разлуке, в расколе
Светит мне ярче холста
Малое белое поле,
Чистое поле листа.
 
 
Небом и почвой повеет
Лишь на странице одной.
Что между мною и ею?
Что между нею и мной?..
 

Айва и виноград

Светлане Мосовой

 
У вас – бабульки в беленьких панамах,
У нас поэты в кушмах. Боже мой,
Оставив тень свою в холодных рамах,
Во сне ты возвращаешься домой.
 
 
Здесь луч весенний согревает веко
И вдохновляет голубцов казан.
По языку текут вино и млеко
От мягких песен томных молдаван.
 
 
И, доверяя звуку, но не слову,
Как неприкаянная лимита,
Ты ходишь, словно тень, по Кишиневу,
Не узнавая прежние места.
 
 
Душа, дитя айвы и винограда,
Затеряна в туманах Ленинграда,
И флуера затейливый мотив
Не достигает ваших перспектив.
 

Мама рубит дрова

 
Мама рубит дрова, в пиджаке и резиновых ботах.
Тяжек вдовий неострый топор.
День деньской моя мама в заботах.
Пригорюнясь,
соседка глядит на нее сквозь забор.
 
 
Снег на крышах лежит,
на заборах дырявых, на липах,
В ледяную дорожку холодные вмерзли следы.
Мама рубит дрова,
разгибаясь со стоном и хрипом,
И по ветру летят ее волосы, вечно седы.
 
 
Сполз платок с головы.
Мама рубит, и рубит, и рубит.
Ох, колотит дрова, бьет дрова!
Ненавидит и любит,
Ласкает– и лупит, и губит…
Мама рубит дрова – И седеет ее голова.
 
 
Разгибается мама и смотрит на белое небо.
Как хватило на жизнь ей таких
сокрушительных сил? —
Подымать, подыхать,
подыматься без мужа, без хлеба,
Три войны пережить, жить – из скрученных жил!
 
 
Разлетаются щепки, звенят на морозе удары,
И со стуком поленья отскакивают от земли.
Мама, мама моя, стала ты беззащитной и старой,
Треплет ветер безжалостный белые пряди твои.
 
 
Стает снег на заборе, на липе, на крыше.
Страшно – мама растает…
И новая вспыхнет трава!
Закрываю глаза и до рези отчетливо вижу:
Мама рубит дрова…
 

«Ирэн»

 
Он сыпал и сыпал
Московским своим говорком.
Потом говорил:
– Ты – Ирэн! —
И стучал кулаком.
Ну что мне ответить тебе?
Ты все таки гость…
А я не Ирэн.
Я такая же черная кость.
Я помню:
Молчала
Седая угрюмая мать.
Вся улица вышла
Над гробом отца отрыдать.
На бедной, крикливой,
На доброй моей магале
Дрались и братались,
Плескалось вино на столе.
Там песни веселые,
А спесь – это нам не с руки.
Там руки тяжелые,
Да только сердца там легки.
И чем ты кичишься?
Равны мы на этой земле —
На бедной, крикливой,
На доброй моей магале.
Вон там меня знают.
Иду в мальчиковом пальто.
И словом и взглядом
Меня не обидит никто.
 

Женщина по имени Любовь

 
Промозглое ненастье декабря —
Бесснежного, бессолнечного, злого…
С тобой случайно встретимся мы снова
И совершим общение добра,
Из уст в уста передавая слово.
 
 
Мы бесприютны обе, и близки,
И нас гнетут похожие заботы.
Сегодня вдруг увиделись мы – вот и
Друг друга избавляем от тоски.
А волосы влажны над отворотом.
 
 
А женщина по имени Любовь,
Легко зажав губами сигарету,
Мне поверяет малые секреты…
И это имя не с чем рифмовать —
Ему созвучных слов на свете нету.
 
 
Ах, эти будни!.. Некогда взгрустнуть.
Но, словно б умоляя о подмоге,
Сырые листья облепляют ноги,
И дождь в слезах кидается на грудь.
Как будто знает – что там в эпилоге.
 
 
А женщина по имени Любовь
Идет с лицом, горящим как фонарик,
Сквозь переплет ветвей, изгибы арок
И дышит изумленно на любовь
В горсти, как на негаданный подарок…
О женщина по имени Любовь!..
 

Земфира

 
Остра, как нож, цыганская тоска,
Но спрятана под сумрачное веко.
Лепешку рвешь на равных два куска:
Придет иль не придет она, Алеко?
 
 
Цыганское колышется тряпье,
Кибитки уплывают из долины,
Косится и ушами конь прядет,
Мотая челкой спутанной и длинной.
 
 
Ты пьешь вино, но зелен виноград,
И терпкий привкус небо с нёбом сводит.
Она уходит – не глядит назад,
Плывут кибитки – и она уходит.
 
 
Не крикнуть! Жуй лепёшку, коль не люб!..
За ней – цыган потряхивает чубом.
В последний раз блеснут на солнце зубы —
Она монету пробует на зуб.
 

Николай Сундеев

Воспоминание о землетрясеньи

 
Я помню: тряхнуло —
и резко в сознанье вошли
утробные гулы
забившейся в муках земли.
 
 
Вспухала от гнева
она, недвижима дотоль,
пыталась из чрева
жестокую вытолкнуть боль.
 
 
Шли по небу тучи,
качались дома в темноте,
толкался растущий
ребенок в твоем животе,
 
 
И почва упруго
ходила вблизи и вдали,
но ты без испуга
смотрела на схватки земли.
 

Нет света в доме

 
Нам хорошо вдвоем,
и мы с судьбой не спорим,
хоть чай, что молча пьем,
при свете свечки черен.
 
 
Но длится темный час,
и мнится отчего то,
что этот мрак у нас
задержится на годы.
 
 
Останется в судьбе,
как тягостный осадок,
чтобы во мне, в тебе
оставить отпечаток.
 
 
Скорей бы вспыхнул свет,
неся конец печалям…
Да только —света нет.
Сидим за черным чаем.
 

«От новостей не взвидев света…»

 
От новостей не взвидев света,
ты вся, как нерв, напряжена,
и повторяешь только это:
«Какая страшная страна…»
 
 
Все обострилось до предела,
до помрачения ума.
От толп, ревущих оголтело,
дрожит земная твердь сама.
 
 
И яростным началом года
подавлен дух и разум твой,
и кажется, что нет исхода
из этой смуты роковой.
 

«Это время распада семей…»

 
Это время распада семей.
Это семьи одна за одною
распадаются вслед за страною,
и собрать их попробуй сумей…
 
 
И не тем эта жизнь тяжела,
что скудна (в нищете – не впервые) —
тем, что ориентиры снесла,
повалила опоры былые.
 
 
И привычные связи круша,
разрушенью не видя границы,
человечья плутает душа
и не знает, за что зацепиться.
 

«Пятый месяц под огнем…»

 
Пятый месяц под огнем
дом родительский, а в нем —
мама с папой… Ночь за ночью
бьют орудия, и с крыш
черепицу сносят —в клочья,
разорвав ночную тишь.
 
 
…Пережив одну войну,
на которой так досталось,
разве думали —под старость
угодить в еще одну?
 
 
Неожиданна и зла
и бессмысленна вторая —
на окраине, у края
Дубоссар, где жизнь прошла…
 
 
Прорываются сквозь мглу
вести из недальней дали:
в коридоре на полу
спят в одежде. Исхудали.
 
 
Ночь за ночью, день за днем
не могу ничем помочь я.
День за днем и ночь за ночью
папа с мамой – под огнем.
 

«Жизнь былую сквозь память просей…»

 
Жизнь былую сквозь память просей:
в ней все то, чего впредь не отыщем…
Стал он наших надежд пепелищем,
этот город, изгнавший друзей.
 
 
Далеко разлетелись друзья,
им – сживаться с краями иными.
Не пора ли и нам вслед за ними,
не пора ли в иные края?
 
 
Впору думать об этом всерьез,
и ничуть обольщаться не надо:
в этом городе черных угроз
нам с тобою не будет пощады.
 

Напряжение

 
Прошиты дни вибрирующей нитью
надрывных слухов. Я не верю им.
Не верю, что пора кровопролитья
сгущается над городом моим.
 
 
Но все ж непредсказуемым разбродом
грозит разбухшая, как никогда,
вражда не между властью и народом,
а меж двумя народами вражда.
 

«Этой ночью тревожной…»

 
Этой ночью тревожной
думал: слухи не так уж глупы,
и казалась возможной
смерть от рук
разъяренной толпы.
 
 
Этой ночью бессонной
всякий – близкий, далекий ли звук
для души напряженной
был предвестьем неслыханных мук.
 
 
Пронеси ее мимо,
боже, дикую эту волну!
…Страх ни с чем не сравнимый
страх за сына
и дочь, и жену…
 

Разбой

 
Не умещаясь в берега,
не покоряясь прежней доле,
стал Бык похожим на быка,
что рвется из ярма на волю.
 
 
Разгневан и нетерпелив,
вздымает судорожно воды,
врасплох машины захватив,
залив шоссе и огороды.
 
 
Он под мостом закрыл проезд,
окраинным грозит он хатам…
Бык поднялся. А если Днестр
взъярится, как в семидесятом?
 
 
Льют ливни… Вдруг он, как тогда,
в набег пойдет, широк и жуток,—
и будет бурая вода
тащить живых свиней и уток…
 
 
До дна до самого мутна,
с земли, захваченной на время,
кусты поволочет она,
куски штакетника, деревья.
 
 
И будут проплывать подчас,
разбоя тягостные знаки,
коровы мертвые, собаки,—
точно живые шевелясь,..
 

«Как отрывался с кровью…»

 
…на той войне незнаменитой…
 

А.Твардовский

 
Как отрывался с кровью
я от тебя, страна…
Войною в Приднестровье
душа обожжена.
 
 
Летя другой орбитой,
живя в стране иной,
все с той,
незнаменитой,
не расстаюсь войной.
 
 
У отчего порога –
безумья торжество…
Страшней того урока
не знаю ничего.
 

«Всю ночь обстреливали дом…»

 
Всю ночь обстреливали дом,
распарывая мглу,
и в самом прочном и глухом
теснились мы углу.
 
 
И перестрелок кутерьма
гнала надежды прочь:
во все окрестные дома
стреляли в эту ночь.
 
 
Всю ночь стреляли по нему,
по свету давних дней.
По детству били моему,
по юности моей,
 
 
по жизни прошлой, что была
плоха иль хороша,
но вихрем огненным не жгла,
все бешено круша…
 
 
Солидно ухал миномет.
Спасал нас под огнем
дом, ненадежный наш оплот,
с пробитой крышей дом…
 

«Жить можно даже и в неволе…»

 
Жить можно даже и в неволе,
и в окруженье лютых бед,
но только не на минном поле.
На минном поле жизни нет.
 
 
И неспроста среди тумана
вдруг растворяются друзья:
они спешат в иные страны.
На минном поле жить нельзя.
 
 
А мы – живем. Мы вроде живы —
не зацепило, не смело —
но жизнь в предощущенье взрыва
страшнее взрыва самого.
 
 
А мы живем, ступать рискуем
на тропку узкую, как нож,
и каждый миг непредсказуем,
и сам не веришь, что живешь…
 

«Засну – и время вспять…»

 
Засну – и время вспять
идет на свете белом,
и мать с отцом
опять
полгода под обстрелом.
 
 
И дом я вижу тот,
где досками забиты
все окна;
огород,
снарядами изрытый…
 
 
И снова, как тогда, я
к родителям спешу.
По слою гильз ступая,
к их дому подхожу.
 

У родителей

 
Я добрался до родного берега…
Все в душе – вверх дном:
кажется реальностью Америка,
то, что рядом, – сном.
 
 
Мелкий дождик
виснет над округою.
Здесь на всем и вся
след оставлен нищетой, разрухою.
И помочь нельзя…
 
 
Стал он прозябания обителью,
город у Днестра,
город, где покой моих родителей
грозная эпоха унесла.
 
 
Эти дни —
не радостная веха ли
для родных сердец?
Только зря со мной вы не уехали,
мама и отец.
 

Константин Семеновский

«Я вернулся в детство, как слепец…»

 
Я вернулся в детство, как слепец.
И, приметы пробуя на ощупь,
Позабыл начало и конец
Сентябрем полураздетой рощи.
 
 
Удивленье мучает меня:
Человек, прошедший полпланеты,
В трех верстах от сельскою огня
Затерялся, как в траве монета.
 
 
Что ж, долой ботинки и пиджак,
На осину влезть – ногам не больно…
Вот он, мой неведомый маяк, —
Самая простая колокольня.
 
 
Там страница памяти жива:
Прадед мой с другими земляками
Строил храм на праздник Покрова
В честь победы нашей над врагами.
 
 
И доныне колокол мирской
Сохранил на плоскости зеленой
Письмена о доблести людской
Покорителей Наполеона.
 
 
Родина, и этим ты мила. —
Лес молчал. Туманились низины.
Тишина тропинку замела
Золотыми листьями осины.
 

Перед отъездом

М. В. Семеновскому

 
Выпьем, дед, перед дорогой дальней
По стаканчику, по одному.
О разлуке – спутнице печальной —
Говорить, пожалуй, ни к чему.
Скоро ночь. А завтра я уеду,
И не знаю, не скажу, когда
Мы продолжим прежнюю беседу
На холме, у старого пруда.
Всколыхнутся поплавки тревожно
(Подплывут к приманке караси).
Ты мне скажешь: – Парень, осторожно!
Распугаешь, боже упаси…
Замолчишь потом, седоволосый,
И, быть может, вспомнятся во мгле
Длинные каштановые косы
Той, заветной, что лежит в земле.
Я то вижу, что тебя тревожит:
Шла любовь окольною тропой,
И тоска порою сердце гложет
Памятью без малости слепой.
Глухотою с молодости скован,
Потеряв любимую давно,
Ты жалеешь об одном, что снова
Жизнь прожить иначе не дано.
А тебе и надобно немного:
С плеч полвека сбросить, как суму…
Выпьем, дед, перед большой дорогой,
Тосковать, пожалуй, ни к чему.
 

Кукушка

 
Лесная, старая опушка,
И где то рядом, на суку,
Врет утешительно кукушка,
Вещая сотое «ку ку».
О, птица, я тобой доволен;
И от восторга кровь гудит,
Когда несу я летним полем
Сто лет,
отпущенных в кредит.
 

У окна

 
Вижу я, свидетель поневоле,
Ты грустишь о чем то у окна.
Ожиданье затянулось, что ли,
То ли ночь бессонницей больна?
 
 
Может быть, становятся заметней
Сбереженной юности огни,
Что в твоей душе сорокалетней
До поры скрываются в тени.
 
 
Ни к чему случайные догадки.
Может, просто, позабыв покой,
Ты склонилась молча над тетрадкой,
Над неровной детскою строкой.
 
 
И витают, новый день встречая
не стихи, не выдумка моя, —
Радости, надежды и печали,
Чем богата школьная семья.
 
 
День придет в лучах неяркой меди,
А покуда, сквозь ночную мглу,
Ходят сны, как добрые медведи,
По еще безмолвному селу.
 
 
Сад окутан дымкою кисейной,
Смотрят звезды в неподвижный пруд,
И над старой церковью музейной
Облака осенние плывут…
 

Борис Викторов

Рябина

 
За полдень веткой хрусткой
заповедь: не забудь!
Знала ведь – песней грустной
твой обернется путь,
 
 
но никакая горесть
не заслонит лица
родины,– это голос
мамы через леса,
 
 
беды, века… (Корзина
мимо домов скользит,
а над рекой рябина
огненная стоит).
 
 
Не было заповедней
неба над головой,
заводи безответней
заповеди любой,
не было тяжелее
невода, облаков,
изгороди живее
исповеди, стихов.
 
 
Кто мне понять поможет
ваш просветленный взгляд?
…мама белье полощет
тысячу лет назад.
 
 
Так же густы туманы
и глубока вода,
и отраженьем мамы
в небе – реке – звезда.
 
 
Так же светлы,– под вечер
люди и окна в нас
всматриваются – извечен
этот иконостас,
 
 
этот магнит. Раскину
руки, и как в бреду,
медленно на рябину
огненную иду.
 
 
…птицею в поднебесье
канет моя слеза,
мамою в раннем детстве
будут мне небеса.