Текст книги "Чудесная нива. Детям о Христе"

Святая ночь

Сельма Лагерлёф

Когда мне было пять лет, меня постигло огромное горе. Пожалуй, это было самое большое горе за всю мою жизнь.

Это было, когда умерла моя бабушка. До того времени она сидела каждый день на угловом диване в своей комнате и рассказывала сказки.

Другого я ничего не помню, помню только, что бабушка сидела и рассказывала – рассказывала с утра до вечера, а мы, дети, сидели возле неё и слушали. То была чудесная жизнь. Никаким другим детям не жилось так, как нам. О самой бабушке я помню немного. Помню, что у неё были красивые, как мел, белые волосы, что она ходила сильно согнувшись и что всегда сидела и вязала чулок.

Потом я помню, что, рассказав какую-нибудь сказку, она обыкновенно клала руку на мою голову и говорила: «И всё это такая же правда, как то, что я вижу тебя, а ты видишь меня».

Ещё я помню, что она умела петь песни, но только пела она редко. В одной из этих песен говорилось о рыцаре и о морском чудовище, и припев у неё был: «Дует, дует холодный ветер на море».

Ещё помню коротенькую молитву, которой она меня научила, и стих из псалма. О сказках же, которые она мне рассказывала, у меня сохранилось лишь слабое и смутное воспоминание. Осталась только одна, которую я помню так хорошо, что могу рассказать её. Это маленький рассказ о рождении Иисуса.

Вот почти и всё, что я помню о бабушке, за исключением того, что помню всего лучше, а именно большого горя, когда её не стало.

Я вспоминаю то утро, когда угловой диван остался пуст, и невозможно было представить себе, как пройдёт этот день. Это я помню. Этого я никогда не забуду.

И я помню, как нас, детей, подвели поцеловать руку покойницы. И мы боялись поцеловать её, но тогда кто-то сказал мне: «Это в последний раз вы можете поблагодарить бабушку за все доставленные ею вам радости».

И я помню, как сказки и песни увезли со двора упакованными в длинный чёрный ящик, и они никогда уже не вернулись.

Я помню, как что-то ушло из жизни. Словно закрыли дверь в целый прекрасный, волшебный мир, куда раньше мы имели свободный вход и выход. И никого уже не было, кто бы сумел открыть нам эту дверь.

И помню, как мы, дети, мало-помалу научились играть в куклы и игрушки и жить подобно другим детям, и тогда могло казаться, что мы уже не ощущаем отсутствия бабушки и не вспоминаем о ней.

Но и сегодня, через сорок лет, когда я сижу и собираю легенды о Христе, которые слышала далеко на Востоке, в памяти моей возникает маленькое сказание о рождении Иисуса, которое любила рассказывать бабушка. И мне хочется рассказать его ещё раз и поместить его в мой сборник.

Был сочельник, и все уехали в церковь, кроме бабушки и меня. Кажется, мы были одни в целом доме. Нас не взяли потому, что одна была слишком мала, а другая – слишком стара. И нам обеим было досадно, что мы не могли поехать ко всенощной и посмотреть, как будут зажигать рождественские свечи.

Мы сидели в одиночестве, и бабушка начала рассказывать.

– Был однажды человек, – сказала она, – который пошёл тёмной ночью попросить огня. Он переходил от дома к дому и стучался.

«Добрые люди, помогите мне! – говорил он. – Жена моя только что родила, и я должен развести огонь, чтобы согреть её и младенца».

Но была глубокая ночь, и все спали. Никто не отвечал ему.

Человек всё шёл и шёл. Наконец он увидел, что где-то вдали тлеет огонёк. Он побрёл в этом направлении и увидел, что огонь горит в поле. Белые овцы лежали и спали вокруг огня, а старый пастух сидел и караулил стадо.

Когда человек, которому нужно было огня, подошёл к овцам, он увидел, что три большие собаки спали у ног пастуха. Они проснулись все три, когда он подошёл, и открыли свои широкие пасти, как будто хотели залаять, но не слышно было ни звука. Человек видел, что шерсть встала дыбом на их спинах, видел, как их острые белые зубы ослепительно сверкают при свете огня и что они бросаются на него. Он чувствовал, что одна вцепилась ему в ногу, другая – в руку, а третья повисла на его горле. Но челюсти и зубы, которыми они хотели его грызть, не повиновались им, и человек нимало не пострадал.

Тогда человек решил идти дальше, чтобы получить то, что ему было нужно. Но овцы лежали так тесно друг возле друга, спина к спине, что он не мог пробраться между ними. Тогда человек влез на спины животных и по ним дошёл до огня. И ни одна овца не проснулась и не пошевельнулась.

До сих пор бабушка рассказывала, не останавливаясь, но тут я не могла удержаться, чтобы не перебить её.

– Почему же они не просыпались, бабушка? – спросила я.

– Это ты со временем узнаешь, – сказала бабушка и продолжила свой рассказ.

– Когда человек подошёл довольно близко к огню, пастух поднял голову. Это был старый сердитый человек, грубый и жестокий ко всем людям. И, видя, что идёт чужой, он схватил длинный острый костыль, который держал обыкновенно в руках, когда гонял своё стадо, и бросил им в пришедшего. И костыль, свистя, полетел прямо в человека, но, не долетев, повернул в сторону, пролетел мимо и упал далеко в поле.

Когда бабушка рассказала до этого места, я снова прервала её.

– Бабушка, почему палка не захотела ударить человека?

Но бабушка не стала отвечать мне, а продолжила свой рассказ:

– И вот человек подошёл к пастуху и сказал ему: «Друг, помоги мне и позволь взять немного огня! Жена моя только что родила ребёнка, и я должен развести огонь, чтобы согреть её и младенца».

Пастух хотел было отказать ему, но, подумав, что собаки почему-то не смогли повредить этому человеку, что овцы не побежали от него и что его палка не захотела ударить его, немного испугался и не посмел отказать ему в том, чего он просил. «Возьми сколько тебе нужно!» – сказал он человеку. Но огонь почти весь догорел. Не было уже ни поленьев, ни сучьев, а оставалась только большая раскалённая головёшка, а у незнакомца не было ни лопатки, ни совка, на которых он мог бы донести горячие угли.

Увидя это, пастух снова сказал: «Возьми сколько тебе нужно!» – и радовался тому, что человек не сможет унести с собой огня.

Но человек нагнулся, вынул головёшку голыми руками из золы и положил её в свой плащ. И угли не обожгли его рук, когда он прикоснулся к ним, не прожгли его плаща, и человек понёс их, как будто это были орехи или яблоки.

Но тут я перебила рассказчицу в третий раз:

– Бабушка, почему же угли не обжигали человека?

– Это ты сейчас услышишь, – сказала бабушка и стала рассказывать дальше.

– Когда этот пастух, который был такой гадкий и злой человек, увидел всё это, то начал дивиться про себя: «Что же это за ночь, когда собаки не кусаются, овцы не пугаются, костыль не убивает и огонь не жжёт?» Он кликнул назад пришельца и сказал ему: «Что это за ночь? Почему это все существа и вещи оказывают тебе милосердие?»

Тогда человек ответил: «Я не могу сказать тебе этого, если ты сам не видишь!» И он хотел пойти своей дорогой, чтобы поскорее развести огонь и согреть свою жену и ребёнка.

Тогда пастух захотел непременно разузнать, что всё это могло значить. Он поднялся и пошёл за ним, пока не дошёл до места, где тот жил.

Тут пастух увидел, что у человека не было даже дома для жилья, а жена его и ребёнок лежали в пещере, где не было ничего, одни голые каменные стены.

И пастух подумал, что бедное невинное дитя, наверно, замёрзнет в этой пещере, и, хотя он был жестокий человек, растрогался и захотел помочь ребёнку. И он снял мешок с плеча, развязал его, достал из него мягкую, белую овечью шкуру, дал её незнакомому человеку и сказал, чтобы он уложил в неё ребёнка.

Но как только он показал, что и он тоже может быть сострадательным, его глаза раскрылись, и он увидел то, чего раньше не мог видеть, и услышал то, чего раньше не мог слышать.

Он увидел, что вокруг него сплошным кольцом стоят Ангелочки с серебряными крыльями.

И каждый из них держал арфу в руке, и все пели громкими голосами, что этой ночью родился Спаситель, Который спасёт мир от его грехов.

Тут он понял, чему все твари так радовались в эту ночь, что не хотели делать ничего дурного.

И Ангелы были не только возле пастуха, он видел их повсюду. Они сидели в пещере и снаружи, на горе, и летали по небу. Они шли большими толпами по дороге и, проходя, останавливались и бросали взгляд на ребёнка.

И было великое ликование, и великая радость, и великое пение, и музыка; и всё это увидел он в тёмную ночь, в которой раньше не мог ничего заметить. Он так радовался тому, что глаза его раскрылись, что упал на колени и стал благодарить Бога.

Дойдя до этого места, бабушка вздохнула и сказала:

– Помни это, потому что это такая же правда, как то, что я вижу тебя, а ты видишь меня. Дело не в свечах и не в лампах, и не важно, светит ли солнце или луна, а нужно, чтобы у нас были такие глаза, которые могли бы видеть величие Божие.

Рождественское

Саша Чёрный

 
В яслях спал на свежем сене
Тихий крошечный Христос.
Месяц, вынырнув из тени,
Гладил лён Его волос…
Бык дохнул в лицо Младенца
И, соломою шурша,
На упругое коленце
Засмотрелся чуть дыша,
Воробьи сквозь жерди крыши
К яслям хлынули гурьбой,
А бычок, прижавшись к нише,
Одеяльце мял губой.
Пёс, прокравшись к тёплой ножке,
Полизал её тайком.
Всех уютней было кошке
В яслях греть Дитя бочком…
Присмиревший белый козлик
На чело Его дышал,
Только глупый серый ослик
Всех беспомощно толкал:
«Посмотреть бы на ребёнка
Хоть минуточку и мне!»
И заплакал звонко-звонко
В предрассветной тишине…
А Христос, раскрывши глазки,
Вдруг раздвинул круг зверей
И с улыбкой, полной ласки,
Прошептал: «Смотри скорей!..»
 

Видение императора

Предание

Это было в то время, когда Август был римским императором, а Ирод царствовал в Иерусалиме. Тогда случилось однажды, что необычайно великая и святая ночь спустилась на землю. То была самая тёмная ночь, какую кому-либо доводилось видеть, и можно было подумать, что весь земной шар провалился в какой-то огромный подвал. Невозможно было отличить воду от земли, и немыслимо найти даже самую знакомую дорогу. Да иначе и не могло быть, потому что с неба не доходило ни единого луча света. Все звёзды остались по своим домам, а ласковая луна отвратила своё лицо от земли.

И также глубоки, как мрак, были тишина и молчание. Реки остановились в своём течении, ветер не шевелился, и даже осиновые листы перестали дрожать. Если бы подойти к морю, то оказалось бы, что волны не ударяются о берег, а если бы пойти в пустыню, то песок не заскрипел бы под ногами. Всё окаменело и стало неподвижным, чтобы не нарушать святости ночи. Трава не смела расти, роса не падала, и цветы не решались выдыхать аромат.

В эту ночь дикие звери не охотились, змеи не жалили, собаки не лаяли. И что ещё чудеснее, ни один неодушевлённый предмет не пожелал бы нарушить святость ночи содействием злому делу. Ни одна отмычка не отперла бы замка, и ни один нож не был бы в состоянии пролить кровь.

Как раз в эту ночь шла в Риме небольшая толпа людей от дворца императора по Палатинскому холму, направляясь через Форум к Капитолию. В только что закончившемся заседании сенаторы спросили императора, имеет ли он что-нибудь против того, чтобы они воздвигли ему храм на священной горе Рима. Но Август не сразу дал своё согласие. Он не знал, будет ли приятно богам, что он будет иметь храм рядом с ними, и ответил, что хочет сначала принести ночную жертву своему гению², чтобы узнать их волю относительно этого предмета. И теперь в сопровождении нескольких доверенных лиц он шёл совершать это жертвоприношение.

Августа несли на носилках, потому что он был стар и длинные лестницы Капитолия утомляли его. Он сам держал клетку с голубями, которых должен был принести в жертву. С ним не было ни жрецов, ни воинов, ни сенаторов, а только одни ближайшие друзья. Факельщики шли впереди, чтобы прокладывать дорогу сквозь ночной мрак, а за ними следовали рабы, несшие треногий жертвенник, угли, ножи, священный огонь и всё необходимое для жертвоприношения.

По дороге император весело разговаривал со своими приближёнными, и потому ни один из них не заметил бесконечной тишины и молчания ночи. Только очутившись на верхней части Капитолия и дойдя до пустого пространства, предназначенного для нового храма, им стало ясно, что происходит что-то необычайное.

Нет, это не была ночь, подобная другим ночам, ибо наверху, на краю скалы, они увидели диковиннейшее существо. Сначала они подумали, что это старый, скрюченный оливковый ствол, потом решили, что древнее каменное изображение из храма Юпитера вышло на скалу. Наконец, они решили, что это может быть только старая сивилла.

Никогда не видали они такого старого, точно изъеденного временем и непогодами, исполинского существа. Старуха положительно нагоняла ужас. Если бы не император, они все разбежались бы по своим постелям.

«Это она, – шептали они друг другу. – Ей столько лет, сколько песчинок на её родном берегу. Почему она выползла из своей пещеры именно в эту ночь? Что она предвещает императору и государству – она, пишущая пророчества на древесных листьях и знающая, что ветер отнесёт вещее слово тому, для кого оно предназначается?»

Они были так напуганы, что все бросились бы на колени и прижались головой к земле, если бы сивилла сделала хоть одно движение. Но она сидела так неподвижно, как будто была мёртвой. Она сидела, скрючившись, на самом краю скалы и, заслонив глаза рукой, вглядывалась в ночной мрак. Она как будто взобралась на гору для того, чтобы лучше видеть что-то, совершавшееся далеко отсюда. Значит, она могла видеть, могла – в такую ночь!

В ту же минуту император и все в свите заметили, как глубок был мрак. Ни один из них не мог видеть на расстоянии двух шагов от себя. А какая тишина, какое безмолвие! Не слышно было даже глухого журчания Тибра. Но воздух точно давил их, холодный пот выступал на лбу, а руки окаменели и стали бессильны. Они думали, что должно случиться нечто ужасное.

Но никто не хотел обнаружить своего страха, и все сказали императору, что это счастливое предзнаменование: вся природа затаила дух, чтобы приветствовать нового бога.

Они предлагали Августу поторопиться с жертвоприношением, говоря, что старая сивилла, наверно, вылезла из своей пещеры, чтобы приветствовать его гения. На самом же деле старая сивилла была так занята одним видением, что даже не знала, что Август пришёл на Капитолий. Она унеслась душой в далёкую страну, и ей казалось, что она идёт там по большой равнине. В темноте она беспрестанно натыкалась ногой на что-то, что принимала за кочки. Она нагнулась и пощупала рукой. Нет, то были не кочки, а овцы. Она шла среди больших стад спящих овец.

Вот она заметила огонь у пастухов. Он горел посреди поля, и она стала пробираться к нему. Пастухи лежали и спали возле огня, рядом с собой положили длинные острые палки, которыми они защищали стада от диких зверей. А маленькие звери с горящими глазами и пушистыми хвостами, прокрадывавшиеся к огню, разве это не шакалы? А между тем пастухи не бросали в них палками, собаки продолжали спать, овцы не бежали, и дикие звери улеглись рядом с людьми.

Вот что видела сивилла, но она не знала ничего о том, что совершалось позади неё на вершине горы. Она не знала, что там воздвигли жертвенник, зажгли уголь, рассыпали курения, что император вынул из клетки одного голубя, чтобы принести его в жертву. Но его руки так онемели, что он не мог удержать птицу. Одним взмахом крыльев голубь освободился и исчез в ночной мгле.

Когда это случилось, придворные подозрительно посмотрели на старую сивиллу. Они думали, что это она накликала несчастье.

Могли ли они знать, что сивилла по-прежнему думала, что находится у костра пастухов, что теперь она прислушивалась к слабому звону, который, дрожа, доносился сквозь мёртвое безмолвие ночи. Она слушала его долго, пока не заметила, что он идёт не с земли, а из облаков. Наконец, она подняла голову и увидела светлые, сверкающие фигуры, скользящие во мраке. То были маленькие группы Ангелов; они со сладким пением и словно ища чего-то, летали взад и вперёд над широкой равниной.

Как раз в то время, как сивилла слушала ангельское пение, император готовился к новой жертве. Он вымыл руки, очистил жертвенник и велел дать ему другого голубя. Но как он ни старался, как ни силился удержать его, скользкое тело голубя вырвалось из его рук, и птица взвилась в непроглядную ночь.

Император ужаснулся. Он пал на колени перед пустым жертвенником и стал молиться своему гению-покровителю. Он взывал к нему, прося силы отвратить те несчастья, которые, по-видимому, предвещала эта ночь.

И ничего этого тоже не слышала сивилла. Она всей душой вслушивалась в пение Ангелов, становившееся всё громче. Под конец оно стало так громко, что разбудило пастухов. Они поднялись на локтях и увидели сверкающие толпы серебристо-белых Ангелов, движущихся во тьме длинными, развевающимися вереницами, подобно перелётным птицам. У одних были лютни и скрипки в руках, у других цитры и арфы, и пение их звучало так радостно, словно детский смех, и так беззаботно, как щебетанье жаворонка. Услышав это, пастухи встали, чтобы пойти в горный городок, где жили, и рассказать об этом чуде.

Они пробирались по узкой, извилистой тропинке, и старая сивилла мысленно шла за ними. Вдруг на вершине горы сразу посветлело. Большая ясная звезда зажглась как раз над нею, и город на её вершине сверкал, как серебро, при свете этой звезды. Все носившиеся в воздухе толпы Ангелов поспешили туда с радостными криками, и пастухи ускорили свои шаги, так что почти бежали. Подойдя к городу, они увидели, что все Ангелы собрались над низким хлевом недалеко от городских ворот. То было жалкое строение с соломенной крышей, прислонившееся к голой скале. Над ним остановилась звезда, и здесь собиралось всё больше и больше Ангелов. Некоторые садились на соломенную крышу или опускались на отвесную скалу позади дома, другие, раскинув крылья, парили над нею. Всё небо посветлело от этих сверкающих крыльев.

В ту минуту, как над горным городком зажглась звезда, проснулась вся природа, и люди, стоявшие на вершине Капитолия, не могли не заметить этого. Они почувствовали, как свежий, но ласковый ветерок пронёсся по пространству, вокруг них заструились сладкие ароматы, деревья зашумели, Тибр начат журчать, и звёзды засияли, и луна вдруг поднялась на середину неба и осветила мир. А из облаков спустились оба голубя и сели на плечи императора.

Когда совершилось это чудо, Август поднялся в гордой радости, друзья же его и рабы бросились на колени.

– Авэ, Цезарь! – восклицали они. – Твой гений ответил тебе. Ты тот бог, которому будут поклоняться на вершине Капитолия.

И восторженные крики, которыми поражённые люди приветствовали императора, были так громогласны, что старая сивилла услышала их. Они пробудили её от видений. Она встала со своего места на краю скалы и подошла к людям. Словно тёмное облако поднялось из пропасти и обрушилось на вершину горы. Она была ужасна в своей старости. Прямые волосы висели редкими космами вокруг её головы, суставы выдавались, как огромные узлы, потемневшая кожа, жёсткая, как древесная кора, покрывала тело сетью морщин. Но твёрдо и величаво подошла она к императору. Одной рукой она схватила его за плечо, а другой указала ему на далёкий восток.

– Смотри! – приказала она ему, и император поднял глаза и стал смотреть.

Пространство открылось перед его взором, и он проник на далёкий восток. И он увидел убогий хлев под отвесной скалой и в открытую дверь его несколько коленопреклонённых пастухов. Внутри хлева он увидел молодую Мать на коленях перед маленьким Ребёнком, лежащим на соломенной подстилке на полу.

И большие костлявые пальцы сивиллы указывали туда, на бедного Ребёнка.

– Авэ, Цезарь! – сказала сивилла с насмешливым хохотом. – Вот тот Бог, Которому будут поклоняться на вершине Капитолия!

Тогда Август отступил от неё, как от безумной. Но на сивиллу сошёл могучий дух предвидения. Её тусклые глаза загорелись, руки протянулись к небу, голос изменился, так что казался чужим, и приобрел такую звучность и силу, что можно было слышать на весь мир. И она произнесла слова, которые, казалось, прочитала в звёздах:

– На вершине Капитолия будут поклоняться обновителю мира – Христу… или антихристу, но не бренным людям.

Сказав это, она прошла между поражёнными страхом людьми, медленно спустилась с горы и исчезла.

Август же на следующий день велел строжайше запретить народу воздвигать ему храм на Капитолии.

Вместо того он построил там храм во имя новорождённого Божественного Младенца и назвал его Алтарём неба.