Текст книги "«Если нельзя, но очень хочется, то можно». Выпуск №2"

Павел Фёдоров

Живет в Израиле, г. Нетания, с 2015 года. Кандидат технических наук, доцент математики. Член Союза писателей России. Победитель литконкурса 2009 журнала «ЛЕКСИКОН» (Чикаго, США) в номинации «Поэзия». Лауреат конкурса имени Петра Вегина (Украина, 2010 г.). Дипломант конкурса Поющих поэтов 2009–2010 «Зов Нимфея» (Симферополь, Украина).

Автор 19 журнальных публикаций (Москва, Чикаго, Рязань, Щекино, Керчь, Витебск, Ульяновск, Новокузнецк, Саратов), а также восьми поэтических сборников: «Музыка счастья» (Саратов, 2001 г.), «Открытое сердце» (Саратов, 2002 г.), «Узоры» (Саратов, 2005 г.), «Судьбы прекрасная улыбка» (Москва, 2006 г.), «Наедине с собой» (Москва, 2007 г.), «Ветер времени» (Москва, 2009 г.), «Чересполосица» (Саратов, 2012 г.) и «На посошок» (Саратов, 2014 г.)

Вечный народ

 
Разнеслась
Благая весть —
Божья власть
На свете есть.
Беды простим,
Станем добрей,
Дух элохим —
Это еврей.
 
 
Плачь душой,
Пой душой,
Богом любимый,
Пой душой,
Плачь душой,
Славя свой род,
Неба посланник,
Гений и странник,
Непобедимый
Вечный народ.
 
 
Всем пора
Давно учесть —
Божий рай
На свете есть:
Древности тайны,
Свет на заре,
Ирушалайм —
Это еврей.
 
 
Плачь душой,
Пой душой,
Богом любимый,
Пой душой,
Плачь душой,
Славя свой род,
Неба посланник,
Гений и странник,
Непобедимый
Вечный народ.
 

Йисраэль

 
Островок в океане
Мусульманской тоски —
Йисраэль,
не устанешь
Ты цвести,
и ростки
Иудейского племени
Будут вечно всходить,
Пролагая по времени
Своей правды пути.
 
 
Песня юности древней
Из глубинки веков —
Йисраэль,
через тернии
Ты сражаться готов
За свободу и веру,
И награду служить
Беспримерным примером
Как любить эту жизнь.
 
 
Притяжение мира
На планете войны —
Йисраэль,
ты квартира
Света, счастья, весны,
И так было и будет,
Поклонившись стене,
Разнесут веру люди
По великой стране.
 

Пепел Холокоста

 
Нельзя забыть ни стон веков,
Ни боль, ни слезы, ни проклятья,
Чем виновата наша кровь?
В одной реке земных собратьев
Свой темперамент, как алмаз,
Несущая по воле Бога,
Благословившего наказ
Идти всегда своей дорогой,
Народ, не сломленный бичом
Невежества и мракобесья
И над усталым палачом
Поющий гордо свои песни.
 
 
Нельзя забыть ни звон оков,
Ни дым сожженных поколений,
Чем виновата наша кровь?
В одном вселенском устремлении
Свой дар особенно светить,
Несущая в рассвет надежды
И заставляющая жить
Ещё священнее, чем прежде,
Народ, не сломленный судом
Несправедливым поднебесья
И вместе с праведным трудом
Поющий гордо свои песни.
 
 
Нельзя забыть ни холод слов,
Ни все грядущие напасти,
Чем виновата наша кровь?
В одном желаньи видеть счастье,
Свой удивительный талант
Несущая волной свободы
И избирающая фант
Вести за верой через годы
Народ, не сломленный судьбой,
Как некогда Господний вестник,
И над безликою толпой
Поющий гордо свои песни.
 

Ханука

 
Добавив масло веры
В святой кувшин души
И людям все химеры
Прощая, Бог спешит
От служки каждый вечер
Зажечь огонь свечи,
Чтоб свет её навечно
В прижизненной ночи
Остался, озаряя
Надежды небеса,
Врата земного рая
Неспешно отворяя
Навстречу чудесам.
 

Рош-а-Шана

 
Трубит шофар,
провозглашая
Царём Всевышнего, Творца,
И милость Бога помещая
С каваной в верные сердца,
Чтобы с молитвой из махзор
Открылся праздничный исход,
И, зажигая каждый взор,
Пришёл
хороший,
сладкий год.
Трубит шофар,
звук извлекая
Из духа жизни без конца
И, грех невольный отпуская,
Волнует радостью сердца,
Чтобы с медовою зарёй
Жил Богом избранный народ,
И, словно истинный герой,
Пришёл
хороший,
сладкий год.
 

Еврейская суббота

 
Еврейская суббота —
Такая благодать,
Под синью небосвода
Мы будем отдыхать.
Пророком Моисеем
Дарован этот день,
Работать мы умеем,
А веровать нам лень.
 
 
Язык родной не учим,
Ни идиш, ни иврит,
Душа – Иеговы лучик
По-русски говорит.
Обычаи в заботах
Теряем на бегу,
Еврейская суббота,
Мы пред тобой в долгу.
 
 
На детях всё острее
Печать иных племен,
Одумайтесь, евреи,
Верните блеск имен.
Чтоб вера и свобода
Не пали, как Содом,
Ты нас прости суббота,
Что суетно живем.
 

Паулина Чечельницкая

Родилась и выросла в Молдавии. По профессии преподаватель иностранных языков, выпускница Ленинградского педагогического института. В 1991 году репатриировалась в Израиль. Путь в литературу начала с переводов с немецкого, французского и языка иврит. Печаталась в различных альманахах и сборниках России, Германии, Израиля. Автор восьми книг поэзии и прозы (три из них изданы в электронном виде). Лауреат третьей премии на поэтическом конкурсе им. Булата Окуджавы в Хайфе (Израиль). Член Союза русскоязычных писателей Израиля.

Да хранит тебя любовь моя

Шестерых детей подарил бог Бенциону и Соне Пайкиным. Хотел дать им больше – да двое умерли во младенчестве. Но и шесть немало: три дочери и трое сыновей. Поровну, чтобы никому не было обидно. Выросли все красивые, похожие на мать лицом и статью. Перед самой войной старшенькие – Любочка и Федя – нашли себе пару, и в каждой семье родилось по мальчику. Значит, семья стала больше. А потом сыновья ушли на фронт. Семён – так тот прямо с армейской срочной службы воевать отправился. Ещё школьником он записался в Осоавиахим, всё бегал на местный аэродром, учился летать на фанерных самолётах. Вот его в авиацию и определили. Все глаза выплакала Соня, боялась, что и ей похоронки придут, как приходили они к её соседкам. Но бог миловал: старший Фёдор и средний Яша вернулись целёхонькими, а младшенький Сенечка, сталинский сокол, хоть и ранен был, но из госпиталя письмо написал: мол, не волнуйтесь, дорогие, рана пустяковая, скоро вернусь к вам, там и поговорим. К этому времени Пайкины как раз из эвакуации вернулись.

Но вот уже и весна пришла, и Победу отпраздновали, а Семён всё не едет и не едет. Забеспокоилась Соня, стала теребить мужа: напиши да напиши в госпиталь. Бенцион не стал дожидаться, когда супруга ему окончательно житья не даст, и быстренько отправил в Харьков заказное письмо с запросом. Недели через две пришёл ответ: так, мол, и так, уважаемый товарищ, ваш сын, старший сержант Пайкин С.Б., после проведённой операции и курса лечения выписан из госпиталя полгода назад. Соня в слёзы: убили, по дороге убили! И действительно, тогда, после войны, пошаливал народец; бывало, что и грабили, отнимали ценное. Могли и убить – в ту пору жизнь человеческая ничего не стоила. Только матери от этого не легче: сын на войне живой остался, а до дому не доехал.

Тут соседка Катя ей присоветовала:

– Сходила бы ты, Сонечка, к гадалке. Может, она тебе что-нибудь утешительное скажет. Говорят, что и через десяток лет возвращаются.

И повела её тайком от пайкинской семьи на самую окраину Кривого Рога, где в старых, ещё дореволюционных бараках жили шахтёрские семьи. Старуха, мрачная, жилистая, разложила карты, что-то зашептала, забормотала и вдруг ясно сказала:

– Живой твой сын. Помяни моё слово – вернётся.

Соня только вздохнула. А потом написала своему брату письмо, попросила приехать, поддержать её с мужем. Были они с братом близки, всегда друг другу помогали, вот и захотелось Соне Пайкиной поплакать на родном плече. Видимо, мужниного ей было недостаточно.

Брат Фроим, огромный, широкоплечий, громкоголосый, купил домик в Новом Буге, перевёз туда семью и собирался налаживать хозяйство: по Украине тогда лютый голод гулял, а жить как-то надо было. Но после Сониного письма засобирался Фроим в дорогу. Положил в кошёлку хлеба, пироги из ржаной муки, фиолетовые головки старого лука, слегка прихваченного морозцем прошедшей зимы, и яблоки-ранюш-ки, мелкие, кислые – скулы сводит. Какая-никакая, а всё же еда. От Нового Буга до Кривого Рога – полдня пути. Но поезд плёлся едва-едва, останавливался у каждого столба и пропускал встречные составы. Замучился Фроим. В общем вагоне теснота, шум, детский плач. На рассвете старенький паровоз подтянул их к какой-то станции и, выпустив облако дыма, словно нехотя остановился.

– Долго стоять будем? – спросил он у проводницы.

– А я почём знаю? – огрызнулась она. – Приобресть чего хочешь? Иди, успеешь. Вон, видишь, базарчик? Если денежки водятся, сметанкой разживёшься. Я завсегда туточки покупаю.

Фроим спрыгнул с подножки, зябко повёл плечами. Несмотря на ранний час, у небольшого обшарпанного здания – то ли вокзала, то ли склада – шла бойкая торговля. В ногах у продавцов на газетах была разложена всякая всячина: часы, самодельные зажигалки, подержанные вещи. Хмурый небритый мужик продавал на разлив самогон. Он ловко открывал бутылки, наполняя мутным пойлом один и тот же гранёный стаканчик. «Зараза к заразе не липнет», – заплетающимся языком объяснял он недовольным.

Рядом с бутылками, радуя глаз, теснились горки черешни, пучки пузатой редиски, пупырчатые огурчики, глечики со сметаной и творогом. Фроим из внутреннего кармана пиджака достал тряпицу с деньгами – слава богу, на месте, обошёл всех стоящих крестьянок, попробовал из каждого глечика. Ах, вкусно! Раздумывая, у кого купить, глянул вправо, словно бы его кто-то приманивал: у деревянной будки худющий парень с пустым левым рукавом пытался открыть огромный амбарный замок. У него не получалось, ключ падал, и парень, чертыхаясь, снова и снова поднимал его с земли. Что-то знакомое почудилось Фроиму в фигуре этого парня, в упрямом наклоне головы, в тёмно-русом кудрявом чубе, свисающем на лоб.

– Кто это? – быстро спросил он у молодайки в рябой косынке.

– Да Сергунька, Аньки Коцюбы чоловик.

– И не муж он ей вовсе! – прервала её дородная соседка. – Так, полюбовник. Привезла его из дальних краёв. Он ничего хлопец, справный, даром что без руки.

– К мужицкой работе, конечно, непригоден, – добавила молодайка, – так он кладовщиком на станции оформился. Хороший, вежливый. Видать, из городских.

– А давно он у вас? – заволновался Фроим.

– Поди уж месяцев семь будет. С Крещенья, – ответила дородная и вдруг подозрительно прищурилась. – А что это вы, чоловиче, всё выпрашуете и выпрашуете? Может, знаете Сергуньку? Или того хуже – из органов будете и вора шукаете?

Фроим засмеялся, махнул рукой и оборвал разговор. Ни в чём он не был уверен, чего же зря людей волновать! Купил глечик густой, как масло, сметаны, сторговал у какой-то бабки туфли – в подарок сестре, глянул на криво прибитую к зданию станции вывеску «Вапнярка» и вернулся в вагон. И всю оставшуюся дорогу до Кривого Рога думал: Сенька ли это Пайкин, племянник его родной, или просто похожий на него парень? Да и откуда Сеньке ни с того ни с сего вдруг оказаться на станции Вапнярка, в приймах у какой-то Аньки Коцюбы, когда у него есть родители и куча родственников, которые до сих пор в его гибель не верят!

К вечеру Фроим, так и не придумав ответа, вышел на станции Долгинцево, а оттуда на попутной телеге в полчаса добрался до дома Пайкиных на улице Глинки. После слёз, объятий и вопросов о самочувствии уселись за стол.

– Помянем сына нашего, Сенечку, – сказал Бенцион. – Его одного нет за этим столом. Все с войны вернулись. – И вытер ладонью выступившие слёзы.

Соня, как наседка, защищающая своих цыплят, набросилась на мужа:

– Сколько раз тебе говорила, Беня, не смей его поминать! Чует материнское сердце, живой он. Зол мир зан фар им![1]1
  Зол мир зан фар им (идиш) – дословно: «Чтоб мне было за него», т. е. мать готова взять на себя все горести сына.


[Закрыть]

– Правильно, Соня! – поддержал её Фроим. – Никого не слушай, верь только своему сердцу.

Плохо, видно, он знал свою сестру. Та вспыхнула, сузила глаза.

– Что это ты, Фроимкэ, вдруг так заговорил? Не споришь со мной… Или знаешь что-то о Сенечке? Рассказывай! – Соня резко поставила рюмку на стол. На скатерти расплылось бордовое пятно.

– Да нет, это я так, – Фроим уже не знал, как отвертеться. – Просто слышал много разных случаев… Всякое бывает… Запишут человека в покойники, а он – раз! – и вдруг домой заявляется.

А после обеда Фроим отозвал в сторонку Бенциона с Яковом – вроде бы подымить на веранде – и рассказал им обо всём, что видел на станции Вапнярка.

– Говоришь, у того парня руки не было? – тревожно спросил Бенцион. – Получается, что в том госпитале у Сени руку отняли.

– Но вся штука вот в чём: нет у меня уверенности, что это Сенька, – понизив голос, чтобы его не услышали остальные Пайкины, проговорил Фроим. – Вроде похож, а вроде – не похож.

– Так проверить надо! – крикнул Яков. – Поехать и проверить!

– Тихо ты, балбес, – беззлобно сказал Фроим. – Конечно, поедем! Только Соне об этом – ни звука. Если это не Семён, она нам не простит.

Решили ехать вчетвером, в качестве «тяжёлой артиллерии» пригласили соседа Колю Марченко, здоровяка с пудовыми кулаками.

– Мало ли что там будет! Может, у этой бабы родня с вилами!

А Соне объяснили, что едут по деревням покупать старую картошку. Мол, до новой ещё дожить нужно, а голод – не тётка, пирожка не поднесёт. Через денёк и отправились. К Вапнярке подъехали в разгар дня. Солнце палило уже вовсю. Вокруг – ни деревца, ни самого что ни есть завалящень-кого кустика. Тоска, да и только. У стены вокзала стояли, прикрываясь платочками, давешние тётки. Скучали – покупателей было маловато. Увидев Фроима, одна из них громко закричала:

– А что я сказала, православные! Вот же он, этот мужик, что про Сергуню Анюткиного выспрашивал! Значит, всё-таки агент! Ох, я и дура! Всё ему, как на духу, рассказала, а он энкаведе привёл!

– Замолчи, бабка! – выдвинулся вперёд Коля. – Чего орёшь зря? Воевали мы с ним вместе, вот хотим повидаться.

– Ага! – подбоченилась стоящая рядом молодуха. – Так мы вам и поверили! Документ давай!

Пришлось Коле паспорт показывать, где было написано: «рабочий».

– Ну, убедились, Фомы неверующие, что я не мильтон? У тех другая запись – «служащий».

– Нет, – настаивала молодуха, – пусть тот покажет, лысый! Шо в прошлый раз меня допрашивал!

Фроим тоже показал паспорт, правда, с меньшей охотой. Женщины, не обратив внимания на его национальность, сразу же успокоились и стали объяснять, перебивая друг друга, как добраться до дома Аньки Коцюбы.

– Вапнярка – это станция, городок такой. А мы сельские, за железной дорогой проживаем.

– Меньше часу ходу. Деревню нашу Речицей зовут, потому как речка там протекает. Войдёте в деревню, третья хата по правую руку. Ставни голубым крашенные. Вот там Анька с дружком вашим и обитает.

– А Сергуня, ну, Сергей по-правильному, сегодня на работу и не приходил. Может, болеет, а может, выходной у него.

– А сметанки с творожком не купите? У нас недорого, вот этот лысый знает.

Еле от них отстали. Шли, всю дорогу обсуждали, какие всё же доверчивые тётки им попались. «Вот так, за здорово живёшь, выложили всё первым встречным. А вдруг мы бандиты какие? А с другой стороны – что бандитам в селе делать? Много ли с того Сергуни с его бабой возьмёшь?»

Только Бенцион Пайкин не принимал участия в разговоре. Был он по жизни молчаливым, громкого слова никто никогда от него не слышал, а тут и вовсе замолчал, с неодобрением посматривая на говорунов. Молился про себя, просил у Бога, чтобы этот парень из Речицы его Сенюшкой оказался. Яков, как две капли воды похожий на младшего брата, но с более крупными чертами лица, сказал:

– Чего уж теперь переживать! Сейчас всё узнаем. И ты, батя, ко всему должен быть готов. Лично я в Сенькину смерть не верю. Вот так.

Солнце ещё только подкатывалось к верхушкам деревьев, когда они подошли к дому с голубыми ставнями. Впрочем, голубыми они были когда-то, а сейчас краска облупилась, и сквозь неё проглядывали тёмные деревянные проплешины.

– Эй, хозяйка! – крикнул Коля Марченко. – Гостей принимаешь?

Лениво залаяла собака, из соседнего двора ей ответила другая. Коля потряс хилую калитку.

– Хозяева, откройте!

Дверь заскрипела, в проёме показалась женщина неопределённого возраста, простоволосая, в потерявшей цвет кофтёнке.

– Чего надо? – крикнула она. – Все свои дома. Кто такие будете?

– Женщина, – вежливо обратился к ней Фроим, – вы Коцюба Анна?

– А если да, так что?

– Сергей дома? Мы его фронтовые друзья, вот свидеться желаем.

Женщина скептически оглядела всю компанию и ехидно спросила:

– А этот, старый, тоже воевал с Сергуней? – и на Бенциона показывает.

– Этот старый, между прочим, его отец, – вдруг выкрикнул Бенцион. – Так пустишь нас в хату? Или силой ломать дверь придётся?

Анна ахнула, засуетилась, чуть ли не бегом спустилась к калитке.

– Заходьте, люди добрые, будьте ласка. Вы и вправду его батька? Сергунька казав, шо никого у него нэма.

Фроим толкнул свояка в бок: мол, с ума сошёл, мишугинер! Зачем раньше времени слова такие говоришь! А вдруг это вовсе не Сенька! Бенцион тихий-тихий, а как глянул на Фроима горячим глазом, как схватил его за руку, сжав до боли, так Фроим сразу понял, что ему лучше попридержать язык за зубами.

– А дэ ж ваш чоловик? – чуть помешкав, спросил он Анну. – Дэ наш боевой товарищ?

– А в хате. Приболел малость. Он же увесь израненный. Контуженный. Вы его не дуже тревожьте. Сергунька! – крикнула она вглубь дома. – До тэбэ гости!

В небольшую комнатёнку со столом, табуретками и русской печкой в углу вошёл парень в гимнастёрке и галифе. Увидев гостей, дёрнул худой кадыкастой шей и сделал попытку уйти. Мужчины, ахнув, в один голос вскрикнули:

– Сеня!

– Семён!

– Сенечка мой! – заплакал Бенцион. – Сын! Живой! Недаром я молился, помог мне бог!

Яков и Фроим бросились к парню, стали его обнимать. Коля схватил его своими железными руками, заорал на весь дом:

– Нашёлся! На радость мамке с папкой! Что ни говори, а Соня это чувствовала. Эх, сердце материнское!

Анна стояла ошарашенная, не понимая, что происходит.

– Какой он вам Сенечка? – тупо повторяла она. – Не Сеня он вовсе! Сергей он. Сергей Борысович.

– Ах, во-о-от оно как! – Фроим даже присвистнул. – Бенька, ты слышал? Борисович! Что скажешь?

Бенцион молча гладил сына по плечу, – худой какой! – едва прикасаясь к пустому рукаву гимнастёрки, словно бы хотел убедиться, что руки там нет. Семён выглядел растерянным, жалким. Он то улыбался, то хмурился, и было непонятно, рад ли он вообще этой встрече. Наконец-то Семён пробормотал:

– Да как же вы меня нашли?

– А ты что, ховался от родичей? – грозно спросил Коля. – Я тебе покажу, как от матери прятаться! Ишь чего удумал!

– А про какого такого Сергея Борисовича она говорит? – вдруг вспомнил Яков.

– Я документы поменял, – промямлил Семён. – Мои сгорели, когда нас в бою сбили… Был Сенькой, стал Сергуней, – добавил он жёстко. – К прежнему возврата нет. Вот видите, с одной рукой остался. Кому из родных такой я нужен!

Мужчины заговорили, завозмущались. А женщина заплакала.

– Вот дурак чёртов! – в сердцах бросил Фроим. – Родным ты как раз и нужен. Любой – без рук, без ног. Это бабы сто раз подумают, а на сто первый – бросят.

– Неправда! – запричитала Анна. – Мне он тоже любой нужен. Он чоловик мой, не отдам его никому!

Семён стоял растерянный, несчастный, его и без того худое лицо заострилось ещё больше, карие глаза потемнели и казались чёрными.

– Всё, – сказан он глухо, – принимай, Анюта, гостей. А там видно будет.

К ночи все угомонились. Анна постелила мужчинам на полу, сама ушла в соседнюю комнатёнку, крикнула оттуда:

– Так вы там не засиживайтесь, Сергуне рано на работу вставать.

– Покурим, что ли? – предложил Коля. – Во дворе. Там и поговорим.

– О чём говорить? – вскинулся Семён. – Никуда я с вами не поеду.

– Да расскажи хотя бы, как ты в Речице очутился! И почему отцу с матерью об этом не написал, – Яков еле сдерживал себя, чтобы не нагрубить брату. – Мы ж тебя уже оплакали. И похоронили. Спасибо Фроиму, это он твою личность на станции заприметил. Судьба, брат! А против судьбы не попрёшь – хоть спрячься от неё на другом краю земли.

Они вышли из дома. Ночь стояла густая, тёмная, хоть глаз выколи – даже луна пряталась за высоким вязом. Все, кроме Бенциона, задымили самокрутками.

– Знаете, – сказал Семён, – я как документы поменял, понял, что и жизнь свою менять должен. Руку у меня отрезали в госпитале… А могли спасти, мне одна медсестричка рассказывала. Некогда им было там, в госпитале, раздумывать! Чик – и руки нету. А кто про молодость мою подумал, про будущее моё? Э-эх! Вот тогда-то я и решил, что к своим не вернусь. В нашем Кривом Роге не то что без руки, здоровому работы не найти. Разве что на шахте. А какой из меня шахтёр! Образование, чтобы быть начальником, не успел получить, вот и придумал махнуть куда-нибудь подальше.

– Учиться бы пошёл. Ты ж лучшим учеником в классе был, Ивана Франка наизусть шпарил, «Каменяры». Помнишь?

– Помню, Яша, помню. Но учиться не пойду, на шею родителям не сяду. Люба и Федя устроенные, при семьях, а вы с отцом и матерью живёте… Раечка с Маней ещё школу не закончили. И тут – здрасте вам! – я заявляюсь, инвалид безрукий! Когда Аню встретил, понял, что это неспроста, что так богу угодно. Хотя в бога я не верю… Аня вот верит… Лучше пусть меня погибшим считают, чем семью обременять.

– Где ж вы с ней познакомились? На фронте? Вроде не похоже. В госпитале, что ли? – Коля свернул новую «козью ножку», закашлялся, раскуривая.

– В поезде вместе ехали. Теснота, духотища. А я после операции чуть живой. Угостила она меня картошечкой горячей, пирогом с капустой. Давненько я домашнего не ел. А потом говорит: «Жалко мне тебя, солдатик, война жизнь твою раскорёжила». И с собой позвала. Я ж ей сказал, что никого из семьи не осталось, всех война унесла. А она одинокая… Вдова. Похоронку в сорок третьем получила.

– Видел я дураков, Сеня, но такого, как ты, в первый раз вижу, – Коля даже побагровел от возмущения. – Открестился, значит, от всех? И от матери, что тебя на свет божий произвела, и от братьёв, с которыми в догонялки в детстве играл! Эх ты, не знаешь, что ль – за битого двух небитых дают!

– Может, и дают, да не больно-то берут, – усмехнулся Семён.

– Вот что, – сказал вдруг до этого молчавший Бенцион, – хватит друг друга шпынять. Поедем домой, с матерью повидаешься. Мать нельзя обижать… А дальше – как тебе твоя совесть подскажет.

На этом и порешили. Наутро Семён сообщил Анне, что хочет на недельку съездить домой. Женщина зарыдала:

– Не вернёшься ты, чую! Ох, лышенько! Зачем только гостей незваных в дом пустила! Убирались бы вы подобру-поздорову, пока я вас поганой метлой не погнала!

– Аня, уймись, – Семён растерялся, не зная, как себя вести. – Это ж мои родичи всё-таки. Вернусь я… Вернусь. – Но уверенности в его голосе не было.

Когда уже все, кроме плачущей Анны, вышли из дому, Фроим вдруг хлопнул себя рукой по лбу:

– Вот дурень, кепку забыл!

Он вернулся в комнату, подошёл к женщине и, глядя ей прямо в глаза, сказал:

– А ты знаешь, что твой Сергунька еврей?

– Нет, – испуганно пробормотала Анна.

– Шо, нэ бачила, он же обрезанный!

– Нэ бачила, – ответила женщина. – Я ж в этом нычого нэ розумию.

– Так вот, милая моя, – Фроим перешёл на русский, – он еврей, по-вашему – жид. А еврей не может жениться на гой-ке. На чужачке, значит. Вера не велит. Ферштейн?

Анна молчала.

– Ну, я пошёл. Будете в наших краях, заходьте!

Анна сделала попытку что-то спросить, но, натолкнувшись на острый взгляд Фроима, смешалась и опустила голову. Фроим уже переступал порог, когда она громко крикнула ему в спину – так, чтобы её было слышно во дворе:

– Дядьку! Кажи Семэну вашему, шоб не возвертался!

Вечером того же дня они прибыли в Кривой Рог, и Соня

Пайкина, еле живая от потрясения и счастья одновременно, целовала-обцеловывала Сенечку, не отпуская его ни на шаг от себя, и приговаривала:

– Ох, Фроимкэ, хорошую картошку вы привезли мне из деревни! Никогда такой вкусной не ела! Даже до войны.

Младшая из Пайкиных, тринадцатилетняя Маня, которую в семье называли Манюськой, повисла на брате и визжала от восторга.

– Вот это да! – толкала она среднюю из сестёр. – Глянь, Райка, сколько у него медалей! Больше, чем у Фёдора! Ты настоящий герой, Сенечка! Завтра в школе похвастаюсь.

– Герой, ещё какой герой! – смеялся Фроим и хлопал Семёна по тощей груди.

Соня, седая, грузная, сидела как королева-мать у трона сына. Сдержанно, как и подобает знатной особе, она улыбалась и со значением посматривала на мужа, словно бы говорила: «Вот, Бенцион, каких детей я тебе нарожала! Ни у кого нет таких!»

В этом она была абсолютно уверена.