Текст книги "«Если нельзя, но очень хочется, то можно». Выпуск №2"

Блуждающие звёзды

 
Сквозь года я зову тебя снова
Покаяньем неспешной строки.
Дать прошу мне последнее слово
Взглядом, вздохом, движеньем руки.
 
 
На краю безнадёжного жеста,
Одиночества, страха и лжи
В твоём сердце найду ли я место
Средь обломков разбитой души?
 
 
Предсказанье прольётся судьбою.
Я искал тебя тысячи лет.
Две звезды высоко над землёю
Неземной зажигают рассвет.
 
 
Дай к ладоням прижаться щекою
И от счастья на миг замереть,
И сорвавшейся с неба звездою
До тебя дотянувшись, сгореть.
 

Еврейская мелодия

Деду Берко и бабушке Эстер-Лее Хейфец

 
У забытого порога
На ничейной стороне,
У забытого порога
Есть и память обо мне.
 
 
Не слыхать нигде в округе
Слов молитвы вековой.
И не скажут нам в округе,
Кто там свой, а кто чужой.
Что нам свадебные марши,
Коль в кармане ни гроша,
Что нам свадебные марши,
Если выжжена душа.
Дети мудрого пророка,
Богом избранный народ,
Дети мудрого пророка,
Что молились на восход.
Всех, и правых, и виновных
Даже время не бранит,
Всех, и правых, и виновных
Сторожит немой гранит.
Можно черпать здесь горстями
Счастье с горем пополам,
Можно черпать здесь горстями
Всё, что дал нам Авраам.
Чтобы в той дороге дальней
Было грустно и светло,
Чтобы в той дороге дальней
Победить смогли мы зло.
И пройти сквозь пепелище
У обугленных ворот,
И пройти сквозь пепелище,
Зная, что никто не ждёт.
Улыбнуться снова небу,
Первой капельке дождя,
Улыбнуться снова небу,
В неизвестность уходя.
 

Освенцим, год 2005

 
Как тихо. Черные бараки
Людской не терпят суеты.
Кровь, как бунтующие маки,
Сочится вновь из пустоты.
 
 
Прижавшись к проволоке колючей,
Я слышу злобный лай собак.
И крематорий черной тучей
Висит над толпами зевак.
 
 
Звенит набат колоколами,
Скорбит недобрая судьба
И шепчет мертвыми губами
Непобежденного раба.
 
 
Молитву шепчет во спасенье
Огнем истерзанной души.
Богов невнятное смущенье
Висит в безоблачной тиши.
 

Песни на идиш

 
Мне эти песни мама пела.
Я помню, словно бы во сне,
Как небо синее темнело,
Рисуя тени на стене.
 
 
Тот голос тихий, полный ласки,
Сводил знакомые лады,
А звуки превращались в сказки,
Что чувства радости полны.
 
 
И ветер, шумный у порога,
Стихал над павшею листвой.
Вилась волшебная дорога
Над околдованной землёй.
 
 
Забыты горести и муки,
Мне дарит музыка тепло.
Прощанья нет и нет разлуки —
В душе печально и светло.
 
 
Ах, эта знойная «Кузина»,
«Тум-балалайка» нараспев.
И рэбэ в сюртуке старинном
Выводит «Фрейлехса» припев.
 
 
«Ле хаим», «Бубличкес», «Матунэ»,
«А фидлер», «Чири-бири-бом»…
Мы слушаем – и снова юны,
Мы детям, внукам их поём.
 

Бабий Яр

 
Над Бабьим Яром стынут облака,
Непоправим круговорот событий,
И всё ясней видна издалека
Сумятица чудовищных открытий.
 
 
Кровит земля под жёлтою листвой,
Роняет солнце меркнущие блики,
Деревья, что стоят сплошной стеной,
Хранят растерзанных немеющие крики.
 
 
Обходит ветер возгласы земли,
Чтоб не обжечь исторгнутые стоны,
Следы, что отпечатаны в пыли,
И голосов пропавших перезвоны.
 
 
Здесь даже эхо старое молчит,
Не передать страданий отраженье,
А над оврагом горестным парит
Распятых звёзд никчемное смущенье.
 

Еврейская душа

 
О, дай нам, Боже, силы себя преодолеть,
Надеждой одари нас, не дай нам умереть.
Молитва в гулкой тишине,
Свеча, горящая в окне,
Печальный парус на волне —
Еврейская душа.
Бездонный купол голубой
И звёзд сиянье над землёй,
Безмолвный снег, палящий зной —
Еврейская душа.
 
 
Глоток желанный счастья, как горькое вино.
Сжигают сердце страсти, так, видно, суждено.
Клинка сверкающая сталь,
Ещё не пройденная даль,
Струны оборванной печаль —
Еврейская душа.
Обид налипшая смола,
Осколки битого стекла,
Метель, что путь наш замела —
Еврейская душа.
 
 
Хоть раз посмотрим мы судьбе в глаза.
Увидим, в них горит слеза.
Смешная роль, в ней наша боль
И ласки добрый свет.
Пустой перрон в полночный час,
Любви сверкающий алмаз.
Её дороже просто в мире нет.
Но невозможно всё простить
И всё на свете позабыть,
Чтобы сердца звучали в такт,
И был прекрасен путь.
О Боже, путь нам озари
Гармонией любви.
 

Рене Маори

Окончил факультет журналистики ТашГУ. Работал в газете «Пионер Востока» сначала юнкором, потом корреспондентом отдела литературы. В 1984 году поступил на работу в Союз писателей Узбекистана в отдел фантастики. Посещал семинар молодых литераторов при СП Узбекистана. Первая книга вышла в 1984 году в издательстве имени Гафура Гуляма. Сборник стихотворений репрессированного поэта Бату. Переводы. С 1990 по 1995 гг. читал лекции по истории религий при обществе «Знание».

Книги:

– «Запах лепестка белой лилии» (Москва, издательство «ЭРА», 2004 г.)

– «Подземелье» (Челябинск, издательство «Селена-пресс», 2009 г.)

– Сборник стихотворений (Нижний Новгород, издательство «Виконт». 2012 г.).

– «Кто вы, барон Калманович» (Израиль, издательство «Хранитель идей», 2013 г. (пока только электронный вариант)

– «Поверх всего». Сборник рассказов (Пятигорск, издательство «Беркхаус»).

Сборники:

– «Сумерки разума»

– «Готические мистерии»

– «Городские легенды»

– «Хроники любви и ревности»

– «Мифы нового времени»

– «Год поэзии 2009–2010» Публикации в периодике: Газета «Новости недели» (Израиль), газета «Русская Америка»

(США, журнал «Луч-Керен» (организация Джойнт), газета «Секрет» (Израиль).

Творческий псевдоним – Рене Маори.

Имел блог на сайте «Эхо Москвы», закрыл его недавно в знак протеста против цензуры в Интернете. Сотрудничаю с сайтом «Атеизм. ру» под псевдонимом Аморфо.

День осеннего равноденствия

Тянет нить Малуша, да прялку свою словно и не замечает. Все милого в окошко выглядывает. А за окном лес да лес, и солнышко уже закатилось. И птицы заснули. А он все нейдет. Еще поутру вышел порыбачить и забыл о молодой жене. Добыча ли так велика, что донести никак? Али другую встретил?

Малуша смахнула слезинку и пугливо глянула за печь. Боится она темноты. Крошечный огонек лампадки едва освещает край жестяного оклада. Тени-то как сгущаются, а в тени не прячется ли кто? Затеплила свечу и запела во весь голос, чтобы отогнать сумрачные мысли. За пением и не расслышала шаги в сенях. И увидев вдруг мужа прямо перед собой, вскинулась, умолкла на полуслове и бросилась к нему.

– Где же ты ходил-бродил, Никитушка? Истосковалась я. Случилось что?

Усмехнулся Никита, обнял жену одной рукой, в другой-то мешок с добычей держал, в лоб поцеловал, как неродную. А сам все глаза отводит, молчит. Долго молчал, потом вдруг, словно разговелся, заговорил:

– А и случилось, пожалуй. Собрался идти домой уже, долго шел и понял – заблудился. Никак не могу тропинку отыскать. Плутал, плутал, а тут еще темнеть стало. Ну, думаю, придется в лесу заночевать. Ни к реке выйти не могу, ни из лесу. Словно черт водит.

– Да, темнеет нынче рано, – подтвердила Малуша. – Чего сидел до ночи?

– Не сидел, шел. Экая ты бестолковая, – грубо оборвал Никита. – Одно слово – баба.

Малуша всхлипнула и уже была готова пустить слезу, да вовремя спохватилась и принялась шарить ухватом в остывшей печи. Чай, голоден.

– Да не суетись, дай досказать-то. Любашу я видел.

– Как? – Малуша побледнела и без сил опустилась на лавку. – Два года, как схоронили.

– Я и то думал. Ан нет – жива. Меня ить чуть медведь не задрал в чащобе. Услыхал я, как ветки ломает, да и побежал, дороги не разбирая. Как бежал – не помню, вот весь о кусты ободрался. – Никита засучил рукав и показал жене исполосованную руку. – Промыть бы. Сиди! – прикрикнул он, увидев, что жена вскочила с лавки. – Доскажу сперва. Выбежал я, стало быть, на полянку. Место вроде знакомое, оглянулся, а там ваша изба стоит, в которой ты с Любашей жила до свадьбы. Вокруг ухожено, огород разбит. В окошке огонек мелькает. Ну, думаю, кто-то избу занял, да кому она нужна в такой глуши, да супротив могилы? Крестик тоже заметил, стоит. Я в дверь торкнулся – заперта. Стукнул раз, другой и вдруг открылась, а на пороге – ты стоишь. Вся как есть нарядная, сарафан пунцовый, на шее монисты.

– Я? – испугалась Малуша. – Да я из дома носа не высовывала. Тебя ждала.

– Вижу. Сам тоже подивился. А ты меня в избу приглашаешь, на лавку усадила, щей налила, и все молчком. Ты-то говорлива не в меру, а тут только глазищами зырка-ешь, плечами поводишь и молчишь. Ну, поел, попил. А ты насупротив присела, вот так вот наискосок, рукой подперлась, и только тут я заметил перстенек. Приметный. Серебряный с голубым камушком.

– Так мы же ее с этим перстеньком и похоронили, – шепотом сказала Малуша. – Сымать не стали, а вдруг он ей там… – она подняла глаза к закопченному потолку, – надобен. Нехорошо с покойника украшения сымать…

– Помню, – кивнул Никита. – Сомлел я со страху. И думать чего боялся. Твоим именем назвал, а она кивает, смеется, но ни слова… Понимаешь, ни слова. Стал собираться, а у самого зуб на зуб не попадает, веришь ли, все топтался по избе, кланялся, а ноги не идут, и все тут. Словно забыл чего… Говорю сдуру: приходи, мол, не забывай. Сестра, говорю, по тебе печалится, рада будет видеть. А она молчит, улыбается и кивает. Потом из печки пирожки али ватрушки достала и протягивает: возьми, мол, подорожники, далеко идти, проголодаешься. Так все в мешок и всыпала.

Кинулась Малуша к мешку, развязала дрожащими руками, а там только снасти и три рыбины. Совсем лицом побелела – снег и то краше. Сказала с укоризною:

– Одна сестра у меня была, в один день, в один час родились. Померла она, а ты шутки шутишь.

– Да какие забавы? Своими глазами видел.

– Ой ты горюшко! – взвыла Малуша и бросилась об пол под иконами. Крестилась, заливаясь слезами, бормотала что-то. И вдруг вскочила, выпрямилась во весь рост и вскрикнула, то ли веря себе самой, то ли нет:

– Знаю. Нынче ведь Осенины[9]9
  Осенины – славянский Новый Год. Новолетие.


[Закрыть]. В деревне, поди, хороводы водят, а у нас ни праздника, ни радости. Вот и напомнила сестра. Только пошто ты ее в дом позвал? – вдруг спросила она. – Покойницу в дом. Конец нам теперь, никто не откажет, коли его на праздник зовут. Монисты, монисты на ней, сарафан пунцовый. – Она оглядела себя и развела руками. – А я-то… Нищие мы с тобой, Никита. Кабы я знала, что так повернется, ни в жисть бы за тебя не пошла…

И такая ее злоба захлестнула, что не описать. Она готова была голыми руками задушить мужа или хотя бы огреть его кочергой.

Почуяв приближение слез и упреков, Никита взобрался на печь и отвернулся к стене. Вскоре Малуша услышала богатырский храп. Озлилась еще больше. Но что тут поделаешь, какой скандал со спящим? Вся кипя от невыплеснутой злобы, она решила даже лечь отдельно. Кинула на лавку какую-то ветошь и, вмиг потеряв все силы, присела на край. Пригорюнилась, вперившись взглядом в темный угол за печью, и мысли одна другой страшнее закружились в ее усталой голове.

Отец вдруг лесник припомнился и ветхий домик в глуши. Сестру вспомнила, как дружны были – не разлей вода. Как по лесу бегали, аукались. А до чего похожи были, словно две матрешки в лавке. Бывало, и сам отец путал, спрашивал: «Малуша или Любаша?» Тогда-то и подарил одной перстенек, а другой серьги – чтобы различить как-то. Малуша потрогала сережку в ухе и вздохнула. Вспомнила, как сосватали сестру, как пришел в дом Никита. Черная зависть тогда охватила Малушу. Решила она извести сестру, самой за красавца замуж пойти. Привела на берег речки, а как загляделась соперница на свое отражение, так и столкнула ее в воду, и долго еще ее голову под водой держала. А потом вытащила на берег да свое колечко той на палец надела. Забрала и сережки, и имя сестры. Долго потом вздрагивала, как окликали. Но привыкла.

Она взглянула на печку, откуда несся богатырский храп, и всхлипнула – не принесло радости чужое счастье. Поедом ест душу, ничем не уймешь. Полная луна прямо в избу смотрит, выйти, ставни прикрыть. Но даже в окно выглянуть боязно. Мерещатся Малуше осторожные шаги за окном, шуршат под чьими-то сапожками опавшие листья. Вот и крыльцо скрипнуло, вот и дверь в сенях подалась. Засов, засов-то забыли заложить! Что-то заскреблось в дверь горницы, и тихий потусторонний голос прошептал:

– Здравствуй, Любаша. Пришла я, как и звали.

Мигнула и угасла лампадка, словно ветер прошел сквозь избу. Тихо звякнули монисты, и в свете луны протянулась от двери тонкая иссохшая рука с серебряным перстеньком на пальце.

Джандаль – имя камня

– Абу, солнце встает, – говорю я Наджи, едва заметив, что небо светлеет.

Моя обязанность – будить его к утреннему омовению и Фаджру[10]10
  Фаджр – сура зари.


[Закрыть]. Кувшин с водой уже наготове, прикрытый платком стоит на камне. Наставник что-то мычит и с трудом поднимается. В темноте спросонья он не может меня разглядеть, но, как всегда, чутье его не подводит:

– Всю ночь не спал? – спрашивает он.

– Со сном я простился вчера, – отвечаю я. – А сегодня прощался с луной и звездами.

Наджи приступает к омовению. Каплю воды на ладони – воду нужно экономить. За большим камнем есть источник, но там расположились солдаты. И подойти к ним можно только один раз. Это наши враги. За спиной в горах тоже притаился враг, но он никогда не выстрелит в спину, поэтому мы спокойны.

Наджи берет потрепанный коврик и уходит молиться на небольшую возвышенность слева от пещеры. Он всегда молится там. Я тоже расстилаю коврик, но, убедившись, что он на меня не смотрит, застываю на месте, глядя на светлеющее небо. Второй день длится пыльная буря, как специально подготовленная для меня Аллахом. Восход оранжевый, а фигура Наджи кажется совершенно черной. Я вижу, как он прикладывает раскрытые ладони к ушам и до меня доносится:

– Алла-а-а-у-у-у акбар…

Но я не молюсь, хотя и знаю, что это грех. Сегодня мне будут прощены все грехи. Я прислушиваюсь к себе, где-то там внутри зреет незнакомое для меня чувство отчаяния и возмущения.

Наджи мне как отец. За свои четырнадцать лет я ни от кого не получал так много заботы, но всегда знал, что наступит день, и я сполна отдам ему все, чем он так щедро меня одаривал. Я знаю о своем предназначении с тех пор, как начал понимать слова, и только четыре года назад это знание превратилось в тикающую бомбу, которая теперь постоянно отсчитывает минуты моей жизни. Четыре года мы ночуем в пещерах и под открытым небом, в пыли, жаре и холоде, уходя все дальше от дома. «Человек приходит на землю для мук, зато потом его ждет райское блаженство, – так всегда говорит Наджи. И добавляет: – Хвала Аллаху, господу миров».

– Эй, Джандаль[11]11
  Джандаль – большой камень.


[Закрыть], – Наджи касается моего плеча, я и не заметил, как он подошел. – О чем задумался? Вот, поешь лучше.

Он протягивает мне кружку воды и кусок тонкой лепешки. Вода пованивает гнилью, зато лепешка такая сухая, что есть ее можно долго. Я смотрю на серый камень. Если бы умел писать, то выцарапал бы на нем свое имя. Чтобы кто-то потом прочитал.

– Абу, покажи, как пишется мое имя.

– Зачем тебе? – угрюмо спрашивает он. Но все-таки чертит на песке несколько закорючек. – Вот так.

Но я не успеваю их как следует разглядеть, налетает горячий ветер и вмиг превращает мое имя лишь в волны пыли.

– Вот так, – смеется Наджи, – есть человек – есть имя. А нет… – он делает выразительный жест. – Только Аллах вечен.

Верещит рация, и Наджи отходит подальше, наверное, чтобы не было слышно, о чем он говорит. Какая разница – я все равно знаю. И мне почему-то не хочется об этом думать.

– Если будет на то воля Аллаха, – говорит он, вернувшись, – то выдвинешься сразу после Асра[12]12
  Аср – предвечерняя молитва.


[Закрыть]. Знаком будет вертолет. К ним должен прилететь вертолет с припасами. Туда около часа ходьбы. Ты знаешь, мы сами оттуда шли. Когда придешь, будут уже сумерки. Подойдешь к лагерю, попросишь воды. Все понял? Ты ведь сделаешь все сам? А то…

– Нет, не надо. Я сам.

Время тянется медленно. И я начинаю чувствовать такую тоску, словно на сердце навалили груду камней.

– Абу, – прошу я, – давай уйдем в горы. Туда…

Он смотрит на меня удивленными глазами:

– Тебе выпала честь послужить Аллаху, а ты хочешь сбежать? Я так тебе завидую, ведь уже сегодня ты совершишь последнюю молитву в окружении ангелов. Сам Израил приведет тебя на небеса. По правую руку будет молиться сам Джибраил, по левую – Микаил. Кому еще выпадет такая честь? – Наджи ощеривается улыбкой.

Я смотрю на его рот и думаю, что когда меня не станет, он вернется в свою деревню, вместе со своей вылинявшей куфией и щербатыми зубами. Что ему тут делать одному – точно вернется домой.

«Нельзя так думать, нельзя», – говорю я себе, но ничего не могу поделать. Мысли ведь как мухи, гони их, не гони, – все равно одолеют.

Теперь мы молчим. Я печально оглядываю рыжий мир, раскинувшийся вокруг. Наджи дремлет, подложив под голову рюкзак. Потом я бужу его, и он снова с ковриком отправляется на холм, а я опять не молюсь, прекрасно сознавая, что гублю этим душу. Но не идут мне на язык слова молитвы, не могу заставить себя произнести их. А ведь, кажется, я обязан испытывать радость. Во всяком случае, мне так обещал Наджи.

Незадолго до Асра Наджи идет в пещеру и выносит оттуда пластиковый пакет. Я знаю, что в нем обновка, на которую никогда бы не смотрели мои глаза.

Он бережно вынимает тяжелый жилет, опутанный проводами, и раскладывает его на камне. Осторожно перебирает провода, подсоединяет что-то. Ласковыми движениями оглаживает плотную ткань и, кажется, даже мурлычет что-то под нос, словно разговаривает с ребенком.

– Подойди, Джандаль, я помогу тебе надеть это.

Тяжелый жилет неприятно давит на плечи. Я повторяю про себя: «Меня зовут Джандаль. Мне четырнадцать лет. Сегодня я должен умереть». Наджи суетится вокруг, застегивая многочисленные «липучки» и пряжки, поправляет разноцветные провода и, наконец, вручает мне красивую кнопку. Если бы я сейчас не думал о смерти, то непременно ею бы залюбовался. Кнопка прозрачная, как рассвет, и алая, как заря. Это правильно, чтобы в последнюю минуту своей жизни человек увидел что-то красивое. Наджи отступает назад и любуется:

– Аллах будет доволен – ты настоящий шахид.

«Сегодня я умру».

– Да что же это? – два проводка оказываются в пыли под моими ногами. Я и не заметил, как случайно их оборвал. Наджи сокрушенно качает головой и снимает с меня жилет. – Что же ты делаешь? Теперь придется чинить, – говорит он.

– Только после молитвы, – мстительно отвечаю я. – Время Асра.

Коврики постелены рядом. Наджи в этот раз не уходит молиться в одиночестве.

– Клянусь предвечерним временем, воистину – каждый человек в убытке, кроме тех, которые уверовали, совершали праведные деяния, заповедовали друг другу истину и заповедовали друг другу терпение в покорности Богу, удаляя себя от греха, – повторяю я за ним. Но вдруг словно перестаю его слышать. Я говорю другие слова: – О Аллах, милостивый и милосердный, мне всего четырнадцать лет. Зачем тебе моя жизнь? Клянусь, я согласен пить только гнилую воду и есть только черствый хлеб, но только не заставляй меня умирать. Ты видишь, я в отчаянии, но как мне ослушаться старшего? Он сказал, что это твоя воля. Но если это не твоя воля, то подай знак, чтобы я не оказался в убытке, даже уверовав.

Так повторяю я и в какой-то миг понимаю, что мир вокруг меня изменился. Нарастает необычайный низкий гул. Прямо над всей землей появляется огромная серебристая лепешка с толстыми боками. Она такая большая, что дальний край ее уходит за пределы горизонта, а передний закрывает горы за нашей спиной. И я не могу понять, из чего она состоит – из металла или из облаков. Меркнет свет, вибрирует земля.

– Абу! – кричу я. – Мне явился Аллах!

Но голос гаснет в нарастающем шуме. В этот же момент я замечаю вдали маленький вертолет – знак того, что мне пора отправляться. Но Аллах милостив, он посылает на землю огонь. Пламя начинает изливаться прямо на пустыню, на горы, на камни. Я вижу, что вертолет вспыхивает, как насекомое, попавшее в горящую лампу, и его остов переламывается пополам. Чувствую, как огонь касается моего лица, и падаю, ослепленный божественным светом.

Вдруг все прекращается. Я открываю глаза и чувствую боль. Мое лицо обожжено, волосы и ресницы сгорели, одежда превратилась в лохмотья. Наджи рядом. Он все еще в молитвенной позе – на коленях.

– Абу, – зову я. – Мы живы. Сам Аллах даровал нам жизнь.

Но он молчит и не двигается. Я касаюсь его плеча, и от этого прикосновения тело Наджи вдруг осыпается, превращаясь в кучку серого пепла. Он исчезает, как исчезло моя имя на песке, и только ветер вздымает серую пыль – все, что осталось от моего наставника.

Больше двух часов я добираюсь до большого камня – он пышет жаром, но уже не обжигает, как остывающая печка. Взбираюсь на него и смотрю вниз, в долину, туда, где должны быть солдаты, где разбит лагерь. И хотя почти ничего не вижу в сумерках, знаю, что там ничего нет, только выжженная земля и пепел. Не слышны и звуки взрывов, которые всегда сопровождали нас. Ничего. Только мертвая тишина. Я осторожно спускаюсь с камня – местами он скользкий, как стекло. Да это и есть стекло, в которое превратился песок. Где-то здесь был источник, из которого мы брали воду. Из расщелины вырывается пар. Он под большим давлением и свистит, как будто в скале закипел чайник. Я наклоняюсь вниз и, превозмогая боль в обожжённом теле, пытаюсь хоть что-то разглядеть. Очень хочется пить. И тут теряю последние силы, а с ними и счет времени. Приходит странное состояние забытья, когда все чувствуешь, но не можешь пошевелиться.

Очень быстро наступает ночь, за ней приходит рассвет. Я начинаю дрожать от холода – камень остыл и пар исчез, но и воды в источнике нет – она испарилась вся. Проходит еще несколько часов или дней, и однажды я слышу слабый звук – возвращается вода. Из каких-то глубин, презрев и огонь, и пепел, она возвращается ко мне, чтобы не дать умереть. Аллах снова спасает меня. Я с трудом разлепляю распухшие глаза – вокруг снова ночь. И только внизу, там, где возрождается источник, видно слабое свечение. Оно становится все сильнее, и наконец фонтан светящейся воды бьет мне прямо в лицо, разрывая волдыри и обжигая раны. Я жадно глотаю ее, зная, что пью не спасение, а смерть.