Текст книги "Эта идея должна умереть. Научные теории, которые блокируют прогресс"

Нервные корреляты сознания
Сьюзан Блэкмор

Психолог, автор книги Consciousness: An Introduction («Сознание: введение»).

Сознание – горячая тема в нейрофизиологии, и некоторые из самых блестящих ученых охотятся за нервными коррелятами сознания (neural correlates of consciousness, NCC) – но они их никогда не найдут. Имплицитная теория сознания, которая лежит в основе этого поиска, ошибочна и должна быть отправлена в отставку.

Идея NCC довольно проста и интуитивно соблазнительна. Если мы верим в «трудную проблему сознания» – загадку о том, как субъективный опыт возникает из объективных событий, происходящих в мозге (или создается, или производится ими), – то мы можем легко вообразить, что в мозге есть особое место, где это происходит. А если такого особого места нет, то, значит, есть некий «нейрон сознания», или процесс, или схема, или серия связей. Может быть, мы и не найдем достоверного ответа на вопрос о том, как эти объективные вещи производят субъективный опыт, но если мы определим, какая из них за это отвечает (таков ход мысли), мы на шаг приблизимся к разгадке.

Это звучит в высшей степени здраво, потому что здесь мы следуем по наторенной научной дорожке: начинаем с корреляций и потом переходим к объяснениям причин. Проблема в том, что этот подход зависит от дуалистической – и совершенно неработоспособной – теории сознания. В основе этой теории лежит интуитивная догадка о том, что сознание – это нечто внеположное, нечто дополнительное и отличное от физических процессов, от которых оно зависит. Поиск NCC основывается на этом дуализме. С одной стороны, вы измеряете нервные процессы, используя электроэнцефалографию, МРТ или другие виды сканирования мозга, а с другой – измеряете субъективные опыты или «сознание как таковое». Но как вы это делаете?

Один из популярных методов заключается в использовании феноменов бинокулярного соперничества или неоднозначных фигур (оптических иллюзий, которые могут быть восприняты одним из двух взаимоисключающих способов, – например куб Неккера). Чтобы найти NCC, вы выясняете, какая версия иллюзии воспринимается сознательно, пока восприятие склоняется от одной версии к другой и обратно, а затем сопоставляете это с тем, что происходит в зрительной системе. Проблема заключается в том, что участник эксперимента должен сказать вам словами: «Сейчас я осознаю это» или «Сейчас я осознаю то» или, например, нажать вместо этого на рычаг или на кнопку (другие животные тоже могут это сделать). В любом случае вы измеряете физические реакции.

Можно ли уловить подобным образом нечто, именуемое сознанием? Поможет ли этот способ решить загадку? Нет.

Этот метод, по сути дела, ничем не отличается от других корреляционных исследований работы мозга, таких как сопоставление активности веретенообразной извилины с распознаванием лиц или активности в префронтальной коре – с некоторыми видами принятия решений. Этот метод сопоставляет один тип физических измерений с другим. Такие исследования небесполезны. Интересно узнать, например, где в зрительной системе нервная активность меняется, когда испытуемый сообщает о смене зрительного образа. Но это новое знание ничего не говорит о том, что эта нервная активность генерирует нечто совсем особенное, именуемое «сознанием» или «субъективным опытом», при том что всё остальное, происходящее в мозге, является «бессознательным».

Я могу понять, насколько соблазнительно думать, что так оно и есть. Дуалистическое мышление естественно для нас. Мы ощущаем, что наш сознательный опыт – это явление иного порядка, нежели физический мир. Но это то же самое интуитивное чувство, которое заставляет «трудную проблему» казаться трудной. Это то же самое чувство, которое порождает «зомби философа» – существо, полностью идентичное мне, за исключением того, что у него нет сознания. Это то же самое чувство, которое позволяет людям писать – и по всей видимости, не испытывая особых проблем, – что процессы в мозге являются либо сознательными, либо бессознательными.

В самом ли деле я отрицаю это различие? Да. Интуитивно правдоподобное, оно на самом деле является чистой магией. Сознание нельзя считать странным и удивительным продуктом каких-то одних – но вовсе не всех остальных – процессов, происходящих в мозге. Это скорее иллюзия, сконструированная умным мозгом и телом в сложном социальном мире. Мы можем говорить, думать, считать себя субъектами действия и на этом основании создаем ложную идею о том, что мы личности, обладающие сознанием и свободной волей.

Нас вводит в заблуждение одна странная черта сознания. Когда я спрашиваю себя: «Что я сейчас осознаю?», я всегда могу найти ответ. Это деревья за окном, шум ветра, проблема, которая меня волнует и не поддается решению, – или что-либо еще, кажущееся в этот момент самым отчетливым и ярким. Вот что я имею в виду под «сознанием здесь и сейчас», под сознательным ощущением. Но что происходило за момент до того, как я задалась этим вопросом? Когда я оглядываюсь назад, я могу задействовать память и заявить, что я осознавала то-то и то-то и не осознавала чего-то еще, при этом я полагаюсь на ясность ума, логику, последовательность и тому подобные вещи.

Это слишком легко приводит к мысли о том, что человек, когда он бодрствует, должен постоянно что-то осознавать. А отсюда идет скользкая дорожка к другой мысли: если бы мы знали, что́ надо искать, то могли бы проникнуть в чей-то мозг и выяснить, какие процессы в нем протекают сознательно, а какие – бессознательно. Но все это – нонсенс. Все, что мы сможем найти, – это нервные корреляты мыслей, восприятий, воспоминаний, речевых процессов и способностей внимания, которые заставляют нас думать, что мы сознательные существа.

Когда у нас будет, наконец, лучшая теория сознания, которая придет на смену этим распространенным иллюзиям, мы увидим, что нет никакой «трудной проблемы», нет магических различий и не существует нервных коррелятов сознания.

Долговременная память неизменна
Тодд Сэктор

Профессор физиологии и фармакологии, профессор неврологии в Медицинском центре Даунстейт, Университет штата Нью-Йорк.

В течение столетия с лишним психологическая теория утверждала, что после того как память преобразуется из кратковременной формы в долговременную, она навсегда остается стабильной и неизменной. Предметом дискуссии оставалось лишь то, забываются ли постепенно некоторые воспоминания, или они сохраняются, но их не удается извлечь.

В последние пятьдесят лет исследования нейробиологических основ памяти, казалось бы, поддерживали психологическую теорию. Выяснилось, что краткосрочной памятью управляли биохимические изменения в синапсах, меняющие силу последних. Долгосрочная память сильно коррелировала с долгосрочными изменениями количества синапсов – либо его увеличением, либо уменьшением. Интуитивно казалось, что во всем этом есть смысл. Биохимические изменения происходят быстро и быстро же могут быть обращены вспять – как и кратковременные воспоминания. С другой стороны, синапсы, хотя они и маленькие, – это анатомические структуры, которые можно рассмотреть под микроскопом, и поэтому считалось, что они остаются стабильными в течение недель, может быть, даже лет. Кратковременные воспоминания легко можно было блокировать и не дать им превратиться в долговременные с помощью десятков ингибиторов различных сигнальных молекул. С другой стороны, не было известно никаких агентов, которые бы стирали долговременную память.

Две различных группы доказательств, полученных в последнее время, показывают, что эта долго доминировавшая теория долговременной памяти должна быть готова к тому, чтобы отправиться в отставку. Первая группа связана с открытием реконсолидации. Когда воспоминания извлекаются, они в течение короткого времени снова уязвимы для деформации (во многом с помощью тех же биохимических ингибиторов, которые влияют на первоначальное превращение кратковременной памяти в долговременную). Это означает, что долговременные воспоминания не неизменны; они могут снова превращаться в кратковременную память, а потом снова конвертироваться в долговременную. Если с тем или иным долговременным воспоминанием такой реконверсии не происходит, то оно разрушается.

Вторая группа свидетельств – это открытие ряда агентов, которые действительно стирают долговременные воспоминания. В их число входят ингибиторы постоянно активного фермента ПКМ-зета и фактора трансляции белка со свойствами сохранения прионного типа. Наоборот, повышенная активность молекул усиливает старые воспоминания. Устойчивые изменения количества синапсов, которые так сильно коррелируют с долговременной памятью, могут быть, таким образом, результатом устойчивых биохимических изменений. То, что этих стирающих память агентов так мало, позволяет предположить существование сравнительно простого механизма хранения долговременной памяти, в который вовлечены не сотни молекул, как с кратковременной памятью, а всего лишь малое их число, причем, возможно, они работают совместно.

Реконсолидация памяти позволяет манипулировать теми или иными долговременными воспоминаниями. Стирание памяти исключительно эффективно и способно разрушить многие, если не все долговременные воспоминания. При комбинации этих двух процессов – реконсолидации и стирания – определенные долговременные воспоминания можно стереть или усилить таким способом, какой был бы немыслим в прежних теориях.

«Я»
Брюс Худ

Профессор психологии развития в обществе в Школе экспериментальной психологии Бристольского университета, Великобритания. Автор книги The Self Illusion: Why There is No You Inside Your Head[29]29
  Брюс Худ. Иллюзия «Я», или Игры, в которые играет с нами мозг / пер. Юлии Рябининой. М.: Эксмо, 2015.


[Закрыть].

Кажется почти излишним призывать к отставке идеи «Я», обладающего свободной волей, поскольку эта концепция и ненаучна, и не в первый раз отвергается по недостатку эмпирических доказательств в ее поддержку. «Я» не пришлось открывать; его существование – это предположение по умолчанию, свойственное большинству из нас, и поэтому его не подтверждали методами научного исследования. Оспаривать идею «Я» – тоже дело не новое. «Бессознательное эго» Фрейда было отвергнуто из-за нехватки эмпирических доказательств еще со времен когнитивной революции 1950-х.

Однако «Я», словно некий концептуальный зомби, отказывается умирать. «Я» вновь и вновь выныривает на поверхность в последних теориях принятия решений в виде объекта со свободной волей, которая может истощаться. Оно снова появляется в качестве интерпретатора в когнитивной неврологии, способного интегрировать параллельные потоки информации, исходящие от разделимых нейронных субстратов. Даже если «Я» при этом воспринимается просто как условный удобный термин для обсуждения результатов множественных параллельных процессов, исследователи разума продолжают имплицитно продвигать идею о том, что существует некий Приниматель Решений, Переживающий опыт, или некая Точка Происхождения.

Мы знаем, что «Я» – составной феномен, поскольку оно легко может быть разобрано: в результате травмы, болезни или действия наркотиков. «Я» должно быть неотъемлемым свойством параллельной системы, обрабатывающей ввод, вывод и внутренние представления. Но это иллюзия: «Я» кажется таким реальным – но вовсе не является тем, чем кажется. То же самое можно сказать и о свободной воле. Хотя мы можем испытывать психическую тягу к принятию решения, наша свободная воля не может быть чем-то вроде царя Соломона, восседающего в нашем разуме и взвешивающего все «за» и «против», – поскольку в этом случае возникала бы проблема бесконечного логического регресса (кто это внутри моей головы? и так далее). Выборы и решения, которые мы делаем и принимаем, основываются на ситуациях, в которых мы оказываемся. У нас нет свободной воли выбирать тот опыт, который формирует наши решения.

А надо ли нам на самом деле задумываться о своем «Я»? В конце концов, пытаться жить без «Я» – это некий вызов, это расходится со всеми нашими привычными представлениями. Испытывая «Я», взывая к нему, говоря о нем, мы с привычным удобством обращаемся к феноменологии, общей для нас всех. По умолчанию прибегая к понятию «Я» в объяснениях человеческого поведения, мы можем резко остановиться в цепи причинно-следственных связей, чтобы попытаться объяснить мысли и действия. Как примечательно: это с легкостью делается, когда речь идет о человеке, но если кто-то применит тот же самый подход к животным, его тут же обвиняют в антропоморфизме!

Отбросив «Я» с его свободной волей, мы будем вынуждены перепроверить те факторы, которые действительно стоят за нашими мыслями и поведением, проверить, как они взаимодействуют, балансируют, перекрывают и аннулируют друг друга. Только тогда мы начнем продвигаться вперед в понимании того, как мы на самом деле действуем.

Когнитивный агент
Томас Метцингер

Философ, Университет Иоганна Гутенберга в Майнце. Автор книги The Ego Tunnel: The Science of the Mind and the Myth of the Self[30]30
  Томас Метцингер. Наука о мозге и миф о своем Я. Тоннель эго / пер. Галины Соловьевой. М.: АСТ, 2017. (Золотой фонд науки).


[Закрыть].

Мышление не есть нечто такое, что вы делаете. В течение большей части времени мышление – это нечто, что с вами происходит. Передовые исследования феномена блуждания ума (mind wandering) ясно показывают, что две трети нашей жизни с лишним почти никто из нас не контролирует процессы своего сознательного мышления.

Западная культура в целом, традиционная философия разума и даже когнитивная неврология находятся под глубоким влиянием мифа о некоем когнитивном агенте – картезианском Эго, активно думающем мысли эпистемологическом субъекте, который действует – разумно, рационально, целенаправленно – и всегда может по собственной воле прекратить или отложить собственный когнитивный процесс. Это теория о том, что сознательная мысль есть процесс на персональном уровне – нечто, что должно быть со всей необходимостью приписано вам как личности в целом. Эта теория сейчас эмпирически опровергается. Выясняется, что большинство наших сознательных мыслей – это на самом деле продукт субличных процессов, таких же как дыхание или перистальтика нашего желудочно-кишечного тракта. Миф о когнитивном агенте гласит, что мы являемся умственно автономными существами. Теперь мы видим, что это старая удобная сказка. И что пришла пора от нее отказаться.

Результаты новейших исследований блуждания ума показывают, что примерно две трети своей сознательной жизни мы проводим в рассеянности – мечтая, предаваясь фантазиям, занимаясь автобиографическим планированием, внутренним диалогом с самими собой или погрузившись в депрессивное уныние. По разным данным, от 30 до 50 % от всего времени бодрствования за всю нашу жизнь наша психика занята спонтанно возникшими стимулами и мыслями, не связанными с выполнением конкретных задач. Наверное, у блуждания ума есть и позитивные аспекты, поскольку он ассоциируется с творчеством, тщательным планированием будущего или кодированием долговременных воспоминаний. Однако отмечены и хорошо документированы также его издержки – например в плане внимательного чтения, запоминания, решении задач, требующих сосредоточенности, или качества рабочей памяти. В целом блуждание ума оказывает негативное воздействие на общее психическое благополучие субъекта. Блуждающий ум – это несчастный ум, но этот феномен – лишь часть более обширного процесса, проходящего вне нашего сознательного контроля или осознания. Похоже, что внезапная потеря внутренней самостоятельности – чувство, которое все мы испытываем сотни раз каждый день, – связана с циклическими процессами в мозге. Приливы и отливы автономности и метаосознания вполне могут быть своего рода «качелями внимания» между нашим внутренним и внешним миром, качелями, которые приводит в действие постоянная конкуренция между мозговыми сетями, отвечающими за спонтанное субличное мышление и целеориентированную когнитивную деятельность.

Блуждание ума – это не единственный способ, которым наше внимание отрывается от восприятия «здесь и сейчас». Бывают также периоды «гашения ума» (mind blanking); эти эпизоды часто не запоминаются и столь же часто ускользают от внимания внешних наблюдателей. Кроме того, во время сна происходят сложные, но неконтролируемые когнитивные процессы.

Взрослые каждую ночь проводят примерно от полутора до двух часов в фазе быстрого сна, когда они по большей части не способны контролировать свой сознательный мыслительный процесс. На первой стадии небыстрого сна тоже отмечаются явления, похожие на сновидения, тогда как для других стадий характерна в основном когнитивно-символическая умственная деятельность, которая, как правило, сбивчива, непоследовательна и прокручивается на месте. Таким образом, по консервативной оценке, гораздо больше половины своей жизни мы не являемся когнитивными агентами в полном смысле слова.

И сюда еще не входят периоды болезни, интоксикаций или бессонницы, когда люди страдают от дисфункциональных форм когнитивного контроля, таких как подавление мыслей, беспокойство, маета, а также от навязчивых мыслей, чувства сожаления, стыда и вины. Мы еще не знаем, когда и как дети обретают модель сознательного «Я», которая дает возможность контролируемо, рационально мыслить. Но еще одно печальное и эмпирически допустимое предположение состоит в том, что большинство из нас к концу жизни постепенно утрачивает когнитивную автономию.

Любопытно, что нейронный коррелят неавтономного сознательного мышления в значительной степени перекрывает активность того, что нейробиологи называют «сетью по умолчанию» (default mode network). Одна из главных функций блуждания ума может быть названа «обслуживанием собственной автобиографической модели». Блуждание ума создает адаптивную форму самообмана – а именно иллюзию собственной идентичности во времени. Она помогает создать фиктивное «Я», которое потом создает основу для важных достижений вроде прогнозирования вознаграждения или игнорирования отсрочки этого вознаграждения. Моя концептуальная точка зрения как философа состоит в том, что, только если организм притворяется, что он остается одним и тем же на протяжении времени, он сможет репрезентировать события-вознаграждения или достижение целей как выполнение своих собственных целей – словно они относятся к тому же самому существу. Мне нравится называть это «принципом формирования виртуальной идентичности».

Многие более высокие формы интеллекта и адаптивного поведения, включая управление рисками, нравственное познание и кооперативное социальное поведение, функционально предполагают такую модель, которая представляет организм как единую сущность, неизменную во времени. Поскольку на самом деле мы являемся лишь когнитивными системами (то есть сложными процессами без сколько-нибудь точных критериев идентичности), то формирование (иллюзорной) идентичности во времени может быть достигнуто только на виртуальном уровне – например через создание автоматического нарратива.

Это может быть наиболее фундаментальной и всеобъемлющей вычисляющей целью блуждающего разума, целью, которую он разделяет с мечтаниями. Если я прав, то действующий по умолчанию режим автобиографического самомоделирования создает главную функциональную платформу, которая запускает долговременную мотивацию и планирование будущего.

Умственная автономия и пути ее улучшения станут одними из самых горячих тем в будущем. Есть даже глубокая связь между умственной и политической автономией – вы не можете обладать одной без другой. Поскольку есть не только телесные действия, но и умственные действия, автономия имеет дело со свободой в одном из самых глубоких и самых фундаментальных смыслов слова. Но способность к автономным действиям включает больше, чем только причины, доводы и рациональность. Гораздо важнее способность сознательно подавлять, откладывать или не допускать наши собственные действия – телесные, социальные или умственные. Излом этой способности – это и есть то, что мы называем блужданием ума. И это совсем не внутреннее действие, а форма неумышленного поведения, невольная форма умственной деятельности.

Свободная воля
Джерри Койн

Профессор Департамента экологии и эволюции Чикагского университета. Автор книг Why Evolution Is True («Почему эволюция истинна») и Faith Versus Fact: Why Science and Religion Are Incompatible[31]31
  Джерри Койн. Вера против фактов: Почему наука и религия несовместимы. М.: Альпина Паблишер, 2016.


[Закрыть].

Практически для всех ученых дуализм уже умер. Наши мысли и действия – продукт деятельности компьютера, сделанного из плоти, наш мозг – это компьютер, который должен подчиняться законам физики. Таким образом, и выбор, который мы делаем, тоже должен подчиняться этим законам. Это кладет конец традиционной идее дуалистической или «либертарианской» свободной воли: согласно этой идее, наши жизни состоят из серии решений, каждое из которых могло бы быть иным. Теперь мы знаем, что никогда не смогли бы поступить иначе, и мы узнали это двумя способами.

Первый – это научный опыт, который не дает никаких свидетельств о разуме, отдельном от физического мозга. Это означает, что «Я» – что бы это «Я» ни означало – может питать иллюзию, что у него есть выбор, но мой выбор в принципе предсказуем по законам физики (исключая некую квантовую неопределенность в моих нейронах). Короче говоря, традиционная идея свободной воли, определенная биологом Энтони Кашмором как

вера в то, что существует компонент биологического поведения, который выходит за пределы неизбежных последствий генетической и социальной истории индивидуума и вероятностных законов природы[32]32
  Anthony R. Cashmore. The Lucretian Swerve. Proc. Nat. Acad. Sci. 107:10, 4499–504; DOI10.1073 / pnas.0915161107 (2010). – Примеч. авт.


[Закрыть], —

эта идея мертва, и оживить ее нельзя.

Второй способ. Последние эксперименты подтверждают идею о том, что наши «решения» часто предшествуют нашему же осознанию того, что мы их приняли. Все более изощренные исследования с использованием сканирования мозга показывают, что эти сканы часто предсказывают выбор за несколько секунд до того, как субъект осознает сделанный выбор. На самом деле наше чувство того, что мы «сделали выбор», может быть фантазией постфактум, возможно, навеянной.

Когда вынуждаешь их дать ответ, почти все ученые и большинство философов это признают. Они соглашаются, что сейчас правят бал детерминизм и материализм. Но они при этом ведут себя удивительно тихо. Вместо того чтобы распространять важное научное представление о том, что наше поведение – это детерминированный результат физических процессов, они изобретают новые, «совместимые» с детерминизмом версии свободной воли. «Ну, если уж мы заказали клубничное мороженое, – говорят они, – то ясно, что мы не смогли заказать ванильное. Но свободная воля у нас всё равно есть – в некотором другом смысле. И только этот смысл и важен».

К сожалению, разные философы считают «важными» разные вещи. Для одних важно, что наш сложный мозг развился до такой степени, что научился воспринимать сразу много вводных данных и обрабатывать их при помощи сложных программ («размышлений»), перед тем как выдать результат («решение»). Другие считают важным то, что решения принимает наш мозг, а не чей-либо другой – пусть даже эти решения предопределены. Некоторые даже доказывают, что у нас есть свободная воля, поскольку большинство из нас делают выбор без принуждения: никто не приставляет пистолет нам к виску и не приказывает: «Заказывай клубничное»!» Но, конечно же, это неправда: такой пистолет есть – это электрические сигналы в нашем мозге.

Так что, в конечном счете, в «совместимой» свободной воле нет ничего «свободного». Это семантическая игра, в которой выбор становится иллюзией – он не является тем, чем кажется. Вопрос, можем ли мы «выбирать», – это вопрос науки, а не философии, и наука говорит нам, что мы – это сложные марионетки, танцующие на ниточках наших генов и окружающей среды. Философия, наблюдая за этим представлением, говорит: «Обрати внимание на меня, потому что это я изменил игру».

Так почему же термин «свободная воля» до сих пор в ходу, если наука разрушила его привычный смысл? Возможно, некоторые приверженцы совмещения очень впечатлены чувством, что они могут выбирать, и считают необходимым согласовать это с наукой. Другие открыто говорят, что, называя «свободную волю» иллюзией, мы обижаем общество. Если люди поверят, что они марионетки, то, как знать, может, их поразит нигилизм, и у них не хватит воли вставать с постели. Такое отношение напоминает мне слова (возможно, апокрифические) жены епископа Вустерского, которые она произнесла, услышав о теории Дарвина: «Боже мой, мы произошли от обезьян! Будем надеяться, что это не так. Но если это так, будем молиться, чтобы это не стало общеизвестным».

Что приводит меня в недоумение, так это почему «совмещатели» тратят так много времени на попытки гармонически примирить детерминизм с исторически недетерминистской концепцией вместо того, чтобы взяться за более трудную, но более важную задачу – предлагать обществу научные идеи материализма и натурализма и следующий из них вывод: разум производится мозгом.

Последствием несовместимости станет полное переосмысление того, как мы должны наказывать и вознаграждать других. Когда мы увидим, что человек, убивающий из-за умственного расстройства, имел ровно такую же возможность «выбора», как тот, кто убивает из-за перенесенного в детстве насилия или из-за дурного окружения, мы поймем, что снисхождения заслуживают все, а не только те, кто, как считают, неспособен делать выбор между правильным и неправильным. Потому что если наши действия предопределены, никто из нас не может сделать такой выбор. Конечно, наказывать за преступления всё равно придется, чтобы удержать от преступлений других, чтобы перевоспитывать преступников и изъять их из общества. Но теперь это можно поставить на более научную основу: какое вмешательство наилучшим образом поможет и обществу, и преступнику? И мы отбросим бесполезную идею о правосудии как возмездии.

Принятие несовместимости аннулирует и идею моральной ответственности. Да, мы ответственны за свои действия, но только в том смысле, что они совершены поддающимся идентификации индивидуумом. Но если вы на самом деле не можете выбрать, быть плохим или хорошим – кого-то ударить или спасти тонущего ребенка, – то что мы имеем в виду под моральной ответственностью? Кто-то может возразить: отбросив эту идею, мы лишаемся важного общественного блага. Я утверждаю обратное: отвергая моральную ответственность, мы будем вольны судить о действиях не по их предопределению – божественному или иному, – а по их последствиям – что хорошо или плохо для общества.

Наконец, отрицание свободной воли будет означать отрицание фундаментальных догматов многих религий, которые основываются на свободном выборе того или иного бога или спасителя.

Страхи, мотивирующие некоторых совмещателей – что какая-то версия свободной воли должна быть сохранена, иначе общество рухнет, – не могут обратиться в реальность. Иллюзия свободной воли так сильна, что даже самые стойкие несовмещатели вроде меня всегда будут действовать так, словно у них есть выбор, хотя они и знают, что это не так. В этом деле у нас нет выбора. Но мы можем по крайней мере поразмышлять о том, почему эволюция оставила нам в наследство такую мощную иллюзию.