Текст книги "Эта идея должна умереть. Научные теории, которые блокируют прогресс"

Здравый смысл
Роберт Провайн

Нейробиолог, почетный профессор психологии Университета штата Мэриленд в графстве Балтимор. Автор книги Curious Behavior («Необычное поведение»).

Мы воображаем себя умными, сознательными, внимательными, обдуманно идущими по жизни людьми. Это иллюзия. Нас вводит в заблуждение наш мозг, который производит фрагментарный, рациональный нарратив подсознательных – иногда иррациональных или фиктивных – событий, которые мы воспринимаем как реальность. Эти нарративы настолько притягательны, что они превращаются в здравый смысл, и мы их используем, чтобы направлять свою жизнь. В случаях мозговых нарушений неврологи используют термин «конфабуляция», чтобы описать старательные, но безуспешные попытки пациента воспроизвести точный нарратив жизненных событий. Я предлагаю быть настороже относительно повседневной непатологической конфабуляции и одновременно отправить в отставку гипотезу здравого смысла, согласно которой мы являемся рациональными существами, осуществляющими полный сознательный контроль над своей жизнью. На самом деле мы, возможно, только пассажиры в собственном теле, решившие немного покататься и имеющие только самое общее представление о нашем статусе, курсе и месте назначения.

Наука о поведении и о мозге выявляет трещины в нашем синтетическом, сгенерированном нейронами представлении о реальности. Исследования сенсорных иллюзий показывают, что восприятие – это просто наши наилучшие оценки природы физических стимуляторов, а не точная передача вещей и событий. Образ нашего собственного тела – это странно очерченный продукт функции мозга. Память о прошлом тоже полна неопределенности; это не считывание информации из мозгового нейронного банка данных, а текущее конструирование, уязвимое для ошибок и предвзятости. Мозг также принимает решения и инициирует действия еще до того, как человек осознал, что он обнаружил стимуляторы и отреагировал на них. В своих собственных исследованиях я обнаружил, что люди выдумывают рациональные объяснения для своего смеха – такие как «Это было забавно» или «Я был смущен», – игнорируя невольную природу смеха и его частую заразительность.

В своей жизни мы руководствуемся чередой таких приблизительных оценок поведения и умственного состояния своего и других людей – оценок, которые хотя и несовершенны, но адаптивны и достаточно точны, чтобы худо-бедно справляться. Однако как ученым нам требуется нечто большее, чем просто объяснения по умолчанию, основанные на здравом смысле. Наука о поведении и о мозге предлагает путь к такому пониманию, которое бросает вызов мифам об умственной жизни и повседневном поведении. Одно из удовольствий на этом пути состоит в том, что реальность часто переворачивается на голову, обнажая скрытые процессы и предлагая откровения о том, кто мы, что мы делаем и куда мы идем.

Не может быть никакой науки об искусстве
Джонатан Готтшалль

Почетный исследователь Департамента английского языка Колледжа Вашингтона и Джефферсона. Автор книги The Storytelling Animal («Животное, рассказывающее истории»).

Пятнадцать тысяч лет назад на территории современной Франции некий скульптор проплыл по подземной реке и затем прополз почти на километр в глубину горной пещеры. Из глины, которую он нашел там, первобытный скульптор вылепил большого быка-бизона, собирающегося взобраться на корову, а потом так и оставил свое творение в недрах земли. Никто не тревожил двух бизонов в пещере Тюк Д’Одубер, пока в 1912 году их не обнаружили мальчишки, пробравшиеся туда, – и так было сделано одно из многих случившихся в ХХ веке потрясающих открытий изысканного пещерного искусства, возраст которого иногда составляет десятки тысяч лет. Эти открытия перевернули наши представления о том, какими были наши жившие в пещерах предки. Это не были косматые хрюкающие троглодиты – у них были души настоящих художников. Они показали нам, что человек по самой природе своей – а не только в силу обретенной культуры – представляет собой примата, который производит искусство, потребляет искусство, одержим искусством.

Но почему? Зачем первобытный скульптор забирался под землю, создавал произведение искусства и оставлял его там во тьме? И главное, почему вообще появилось и существует искусство? Ученые придумали множество теорий, пытаясь ответить на подобные вопросы, но точного ответа мы так до сих пор и не знаем. Одна из причин этого заключается в том, что наука относится к этой проблеме спустя рукава.

Когда-то давно кто-то объявил, что искусство не может быть предметом научного исследования – и почему-то почти все этому поверили. Гуманитарные дисциплины и естественные науки представляют собой, как сказал бы Стивен Джей Гулд, непересекающиеся магистерии (Non-Overlapping Magisteria, NOMA); инструментарий одной совершенно не подходит для другой.

Наука по большей части приняла эту точку зрения. Как иначе можно объяснить то, что она игнорирует искусство? Люди живут в окружении искусства. Мы читаем истории, смотрим их экранизации по телевидению и слушаем песни. Мы пишем картины и любуемся ими. Мы украшаем свои дома так же, как птица-шалашник украшает свое гнездо. Мы требуем, чтобы товары, которые мы покупаем, были красивы, – этим требованием объясняется глянец наших автомобилей и модернистская эстетика наших айфонов. Мы творим искусство из наших собственных тел, работая над ними, словно скульпторы, с помощью диет и упражнений, украшая их драгоценностями и красочной одеждой, используем нашу кожу, словно живой холст, который мы покрываем татуировками. И так во всех культурах мира. Как доказывал покойный Денис Даттон в книге «Инстинкт искусства» (The Art Instinct), при всех вариациях от культуры к культуре «у всех людей, в сущности, одно и то же искусство».

Наша странная привязанность к искусству так же отличает наш биологический вид от всех остальных, как наш интеллект, или наш язык, или использование нами орудий. И при этом мы так мало понимаем об искусстве! Прежде всего, мы так и не знаем, зачем оно вообще существует. Мы не знаем, почему у нас есть потребность создавать красоту. Мы не знаем, как искусство воздействует на наш мозг – почему одна комбинация звуков или цветов нам приятна, а другая нас раздражает. Мы очень мало знаем о том, что можно было бы считать прекурсорами искусства у других биологических видов, и не знаем, когда мы сами стали животными-художниками. (Согласно одной влиятельной теории, искусство появилось 50000 лет назад в результате чего-то вроде творческого Большого взрыва. Если это верно, то как именно это произошло?) У нас даже, откровенно говоря, нет хорошего определения, что такое искусство. Короче говоря, в человеческой жизни нет другого столь же важного явления, которое бы мы так плохо понимали.

В последние годы в гуманитарных областях стали все больше применяться научные инструменты и методы. Нейробиологи теперь могут нам показать, что происходит у нас в мозге, когда мы наслаждаемся песней или любуемся картиной. Психологи исследуют пути, которыми литература и телевизионные шоу формируют нашу политику или влияют на нашу нравственность. Эволюционные психологи и лингвисты совместными усилиями пытаются проследить эволюционное происхождение литературы. Другие лингвисты конструируют «цифровые гуманитарные дисциплины», используя алгоритмы для извлечения из оцифрованных текстов Больших данных. Но естественнонаучные методы в гуманитарных областях применяются пока по большей части предварительно, несистемно и несвязно. Они не образуют научной программы.

Если мы хотим получить более качественные научные ответы на фундаментальные вопросы об искусстве, то наука должна полностью вступить в эту игру. Пусть ученые-гуманитарии и могут рассказать нам захватывающие истории о происхождении и роли искусства, но у них нет нужного инструментария, чтобы терпеливо просеивать поле конкурирующих идей. Вот для чего нужны методы точных наук – отделять более правдивые истории от менее правдивых историй. Но по-настоящему сильная наука об искусстве потребует и грубой, первичной экспертизы гуманитариев, и тонкой проверки гипотез представителями точных наук. Я не призываю к тому, чтобы «естественники» захватили гуманитарную область, я призываю к партнерству.

На пути этого будущего партнерства стоят огромные препятствия. Имеется непроверенное предположение, что в искусстве есть все же нечто такое, что не поддается исследованиям методами естественных наук. Есть широко распространенное, хотя и редко высказываемое вслух убеждение, что искусство – это всего лишь некое излишество в человеческой жизни, сравнительно неважное рядом с абсолютной значимостью науки. А также имеется довольно странное мнение, что наука обязательно разрушает красоту, которую пытается объяснить (как будто даже самый квалифицированный астроном способен притушить звездный свет). Но девиз дельфийского оракула «Познай самого себя» до сих пор остается нашим главным интеллектуальным руководством, и, пока мы не создадим науку об искусстве, в самопознании человека всегда будет зиять огромный пробел.

Наука и технологии
Джордж Дайсон

Историк науки. Автор книги Turing’s Cathedral: The Origins of the Digital Universe («Собор Тьюринга: происхождение цифровой вселенной»).

Словосочетание «наука и технологии» предполагает неразрывную связь этих областей, хотя на самом деле она, может быть, совсем не так прочна, как кажется. Бывает наука без технологий, могут существовать и технологии без науки.

Чистая математика – от пифагорейцев до геометрических чертежей (сангаку), выставлявшихся в японских храмах, – лишь один из примеров науки, процветающей без всяких технологий. А императорский Китай разработал изощренные технологии, пренебрегая точными науками, и ничего не стоит представить себе общество, которое принимает технологии, при этом подавляя науку, пока не останутся только технологии. Также можно представить и некий конкретный вид технологий, который станет настолько доминировать, что он затормозит развитие науки ради собственного сохранения.

Если наука подарила нам технологии, это не означает, что технологии всегда будут готовы дарить нам науку. Наука может отправиться в отставку в любой момент. Но если мы раньше отправим в отставку идею о том, что, пока развиваются технологии, развивается и наука, то поможем себе избежать этой ошибки.

Явления бывают либо истинными, либо ложными
Алан Алда

Актер, писатель, режиссер, ведущий программы Brains on Trial («Мозг под следствием») телеканала PBS. Автор книги Things I Overhard While Talking to Myself («Вот что я подслушал, разговаривая сам с собой»).

Возможно, идея, что все явления бывают только либо истинными, либо ложными, должна уйти на покой.

Я не ученый, я просто люблю науку, так что, возможно, сейчас не моя очередь говорить, – но, как все любящие, я очень много думаю о своей любимой. Я хочу, чтобы она была свободной и продуктивной и чтобы ее правильно понимали.

С моей точки зрения, проблема заключается в том, что не только идея вечной и всеобщей истины в высшей степени сомнительна – простые, «местного значения» истины тоже нуждаются в уточнении. Разумеется, верх находится наверху, а низ внизу. Если только не принимать во внимание особые обстоятельства. Действительно ли Северный полюс вверху, а Южный полюс внизу? Если кто-то стоит на одном из полюсов, то стоят ли он правильно или вверх ногами? Вроде бы это зависит от вашей точки зрения.

Когда я учился думать в школе, меня говорили, что первое правило логики состоит в следующем: невозможно, чтобы одно и то же одновременно было и истинным, и ложным в одном и том же смысле. Последняя оговорка, «в одном и том же смысле», имеет большое значение. Как только вы меняете критерий, вы изменяете степень истинности ранее непреложного факта.

Смерть кажется довольно-таки определенной. Тело – это всего лишь кусок плоти. Жизнь закончилась. Но если вы лишь немного измените взгляд, то окажется, что тело находится в переходной фазе медленного превращения в разложившуюся органику – а значит, обретает способность жить в другой форме.

Это не означает, что истины в принципе не существует или что все возможно, – просто, похоже, непродуктивно считать те или иные вещи истинными раз и навсегда, без оговорок. В настоящий момент астрологию – в том виде, как нам ее сегодня демонстрируют, – вряд ли можно считать истинной. Но если однажды выяснится, что некогда какой-то органический материал оторвался от Марса и врезался в Землю, принеся на себе определенную частицу жизни, то, возможно, нам придется пересмотреть некоторые утверждения о том, что планеты не влияют на нашу жизнь здесь, на Земле.

А что, если – это просто мое скромное предложение – определить научную истину как нечто, что мы знаем и что понимаем на данный момент и определенным образом. Общество теряет доверие к науке, когда видит, что ученые не могут прийти к согласованному решению. Один говорит, что красное вино вам полезно, а другой – что оно может быть вредно даже в малых дозах. Есть люди, которые, в свою очередь, считают, что наука – это всего лишь еще одна система верований.

Ученые и популяризаторы науки постоянно предпринимают большие усилия, чтобы со всем этим справляться. Фраза «текущие исследования предполагают, что…» предупреждает нас, что речь идет пока что не о факте. Однако время от времени все же провозглашается полная истинность чего-либо – хотя уже следующая научная работа может поставить эту «истину» в другую систему координат. И тогда общественность начинает задумываться: а может быть, все эти ученые препираются просто потому, что у каждого из них есть своя любимая идея?

Факты, как мне представляется, – это работоспособные элементы, полезные в данных координатах или контексте. Они должны быть так точны и непреложны, как только возможно, и должны самым основательным образом проверяться экспериментами. Когда координаты меняются, эти факты надо не отбрасывать из-за того, что они перестали быть истинными, а по-прежнему уважать как полезные в определенном контексте. Большинство людей, работающих с фактами, так и поступают, но не думаю, что общественность до конца это понимает.

Вот почему я надеюсь, что в дальнейшем мы будем с бóльшей осторожностью утверждать, что нечто истинно или ложно во все времена и в любой точке Вселенной.

Особенно, если, утверждая подобное, мы при этом стоим на голове вверх ногами.

Простые ответы
Гэвин Шмидт

Климатолог, директор Института космических исследований имени Годдарда, НАСА.

Точнее говоря, идея, что на сложные вопросы могут быть простые ответы. Вселенная очень сложно устроена. Что бы вы ни взяли – функционирование клетки, экосистему Амазонии, климат Земли или явление солнечного динамо – все эти системы сложны, а их воздействие на нашу жизнь чрезвычайно многогранно. Для нас естественно задавать себе простые вопросы об этих системах, и многие из наших самых великих открытий были сделаны благодаря глубочайшим исследованиям, к которым приводил поиск ответов на такие простые вопросы. Но сами полученные ответы никогда не были столь же простыми. В реальном мире ответа «42»[33]33
  «Сорок два» – универсальный ответ на главные вопросы о жизни, Вселенной и вообще обо всем на свете из юмористического фантастического романа Дугласа Адамса «Автостопом по галактике». – Примеч. пер.


[Закрыть] никогда не бывает.

Однако как человеческий коллектив мы продолжаем вести себя так, словно простые ответы существуют. Нам постоянно приходится читать о некоем новом научном методе, который выведет нас из тупика, о горстке новых данных, которые позволят нам познать «истину», или о решающем эксперименте, который подтвердит гипотезу. Но большинство ученых согласны в том, что все это пустые россказни: наука – это постепенные шажки, приближающие нас к реальности, а не торная дорога к абсолютной истине.

По контрасту с этим, в наших общественных дискуссиях доминируют голоса, которые ставят знак равенства между ясностью и самым простым подходом к явлениям: либо хорошее, либо плохое; либо день, либо ночь; или черное, или белое. Игнорируются не только оттенки серого; упускается из вида весь прекрасный радужный спектр. Требуя простых ответов на сложные вопросы, мы выхолащиваем эти вопросы, лишаем их того, что и делает эти простые вопросы столь интересными.

Иногда ученые втягиваются в эту игру, сочиняя свои пресс-релизы или научно-популярные книги, – откровенно говоря, и того, и другого трудно избежать полностью. Но мы должны быть более бдительными. Мир сложен, и мы должны учитывать эту сложность, чтобы оставалась надежда найти здравые ответы на простые вопросы, которыми мы неизбежно будем задаваться и впредь.

Научное познание мира никогда не будет иметь пределов
Мартин Риз

Бывший президент Королевского общества, почетный профессор космологии и астрофизики Кембриджского университета, преподаватель Тринити-колледжа. Автор книги From Here to Infinity («Отсюда к бесконечности»).

Есть широко распространенное мнение, что наше проникновение в глубь вещей будет продолжаться бесконечно – так что в конечном счете все научные проблемы будут полностью исследованы. Но, возможно, нам следует отказаться от этого оптимизма. Человеческий интеллект может наткнуться на барьеры – пусть даже в большинстве научных областей до этого еще далеко.

Есть очевидно незавершенное дело в космологии. Теория Эйнштейна рассматривает пространство и время как связные и непрерывные. Однако мы знаем, что никакую материю нельзя произвольно порубить на сколь угодно мелкие кусочки – в конце концов вы упретесь в отдельные атомы. Схожим образом и само пространство имеет гранулированную и квантифицированную структуру, только в масштабе в триллион триллионов раз меньше. Нам недостает единого понимания основ физического мира.

Такая теория ввела бы Большие взрывы и мультивселенные в сферу компетенции строгой науки. Но она не послужила бы сигналом к тому, что время открытий прошло. На самом деле эта теория никак не касалась бы 99 % ученых, которые не являются ни специалистами по физике частиц, ни космологами. Например, наши знания о питании и уходе за детьми столь поверхностны, что советы экспертов меняются каждый год. Это довольно нелепо контрастирует с той уверенностью, с которой мы обсуждаем галактики и субатомные частицы. Но биологов сдерживают проблемы сложности – и эти проблемы ошеломляют гораздо сильнее, чем аналогичные проблемы в очень большом и очень малом масштабе.

Иерархию наук иногда сравнивают с высоким зданием: физика частиц располагается на первом этаже, выше – остальная физика, потом химия и так далее вверх, вплоть до психологии (а экономисты живут в пентхаусе). С этим корреспондирует иерархия сложности: от атомов к молекулам, клеткам, организмам и так далее. Эта метафора в известном смысле полезна: она показывает, как устроена каждая наука вне зависимости от других. Но в одном ключевом аспекте эта аналогия слаба. В любой постройке слабый фундамент ставит под угрозу верхние этажи. Однако в нашей аналогии «науки верхних уровней», имеющие дело со сложными системами, не зависят от прочности основания.

У каждой науки есть собственные, отличные от других понятия и объяснения. Даже если бы у нас был гиперкомпьютер, способный решить уравнение Шрёдингера для квадриллионов атомов, результат не принес бы такого понимания, которого добиваются ученые.

Это верно не только для тех наук, которые имеют дело с действительно сложными вещами – особенно с живыми, – но даже и с более прозаическими явлениями. Например, математиков, пытающихся понять, почему капает кран или обрушивается волна, не интересует тот факт, что по своему химическому составу вода – это H₂O. Они рассматривают жидкость как континуум. Они используют новые, «эмерджентные» концепции, такие как вязкость и турбулентность.

Почти все ученые – редукционисты, поскольку думают, что все явления, какими бы сложными они ни были, подчиняются главным физическим уравнениям. Но даже если бы гиперкомпьютер смог решить уравнение Шрёдингера для колоссального объема атомов, из которых состоит (скажем) прибой, стая перелетных птиц или тропический лес, объяснение на атомном уровне не дало бы нам того знания, которого мы на самом деле добиваемся. Мозг – это скопление клеток, а живописное полотно – скопление химических пигментов. Но что интересно в обоих случаях, так это паттерны и структуры, то есть возникающая сложность.

Мы, люди, не очень изменились с тех пор, когда наши далекие предки бродили по африканской саванне. Наш мозг развивался для того, чтобы мы могли управляться с окружающей человека средой, масштаб которой таков же, как и наш. Так что это и в самом деле замечательно, что мы можем разбираться в вещах, которые недоступны для нашей повседневной интуиции, в частности в крошечных атомах, из которых мы сделаны, и громадном космосе, который нас окружает. Тем не менее – даю голову на отсечение – некоторые аспекты реальности объективно находятся вне возможностей нашего познания, и для их понимания требуется некий постчеловеческий интеллект – точно так же как евклидова геометрия недоступна низшим приматам.

Кто-то может оспорить это заявление, указав, что для вычислений не может быть никаких пределов. Но исчисляемое не значит концептуально постижимое. Вот простой пример: любой человек, владеющий декартовой геометрией, легко может мысленно представить себе простую форму – линию или круг, – если увидит ее уравнение. Но никто, имея (кажущийся простым) алгоритм для рисования множества Мандельброта, не сможет визуально представить его поразительные хитросплетения – хотя для компьютера рисование модели является весьма скромной задачей.

Было бы неоправданным антропоцентризмом верить в то, что вся наука (и точное понимание всех аспектов реальности) находится в пределах досягаемости человеческого ума. Будут ли действительно долговременные планы на будущее реализованы живыми постчеловеческими существами или разумными машинами – это предмет для дискуссий, но в любом случае на их долю останется немало открытий, которые сегодня недоступны для нас.