Текст книги "Русский исторический анекдот: от Петра I до Александра III"

Копьев был столько же известен в Петербурге своими остротами и проказами, сколько и худобою своей крепостной и малокормленной четверни. Однажды ехал он по Невскому проспекту, а Сергей Львович Пушкин (отец поэта) шел пешком по тому же направлению. Копьев предлагает довезти его. «Благодарю, – отвечал тот, – но не могу: я спешу». [32, с. 157.]

Чулков, петербургский полицмейстер, призвал его <А. Д. Копьева> к себе, осыпал ругательствами и насмешками и наконец сказал:

– Да, говорят, братец, что ты пишешь стихи.

– Точно так, писывал в былое время, Ваше Высокородие!

– Так напиши теперь мне похвальную оду, слышишь ли! Вот перо и бумага!

– Слушаю, Ваше Высокородие! – отвечал Копьев, подошел к столу и написал: «Отец твой чулок, мать твоя тряпица, а ты сам что за птица?» [40, с. 119,]

Москва была всегда обильна девицами. В Москве также проживали три иди четыре сестрицы. Дом их был на улице – нет, не скажу, на какой улице. Всякий день каждая из них сидела у особенного окна и смотрела на проезжающих и на проходящих, может быть, выглядывая суженого. Какой-то злой шутник – может быть, Копьев – сказал о них: на каждом окошке по лепешке. Так и помню, что в детстве моем слыхал я о княжнах-лепешках. Другого имени им и не было. [32, с. 467.]

Рассказывают, что известный Копьев, чтобы убедить крестьян своих внести разом ему годовой оброк, говорил им, что такой взнос будет последний, а что с будущего года станут они уплачивать все повинности и отбывать воинскую одною поставкою клюквы. [31, с. 365.]

Известно, что в старые годы, в конце прошлого столетия, гостеприимство наших бар доходило до баснословных пределов. Ежедневный открытый стол на 30, на 50 человек было дело обыкновенное. Садились за этот стол кто хотел: не только родные и близкие знакомые, но и малознакомые, а иногда и вовсе не знакомые хозяину. Таковыми столами были преимущественно в Петербурге столы графа Шереметева и графа Разумовского. Крылов рассказывал, что к одному из них повадился постоянно ходить один скромный искатель обедов, и чуть ли не из сочинителей. Разумеется, он садился в конце стола, и также разумеется, слуги обходили блюдами его как можно чаще. Однажды понесчастливилось ему пуще обыкновенного: он почти голодный встал со стола, В этот день именно так случилось, что хозяин после обеда, проходя мимо него, в первый раз заговорил с ним и спросил: «Доволен ли ты?» – «Доволен, Ваше Сиятельство, – отвечал он с низким поклоном, – все было мне видно». [32, с. 371.]

При императоре Павле Державин, бывший уже сенатором, сделан был докладчиком. Звание было новое; но оно приближало к государю, следовательно, возвышало, давало ход. Это было несколько досаднее прежним его товарищам. Лучшее средство уронить Державина было настроить его же. Они начали говорить, что это, конечно, возвышение; однако что ж это за звание? Выше ли, ниже ли сенатора, стоять ему, сидеть ли ему? Этим так разгорячили его, что настроили просить у государя инструкции на новую должность. Державин попросил. Император отвечал очень кротко:

– На что тебе инструкции, Гаврила Романович? Твоя инструкция – моя воля. Я велю тебе рассмотреть какое дело или какую просьбу; ты рассмотришь и мне доложишь: вот и все!

Державин не унялся и в другой раз об инструкции.

Император, удивленный этим, сказал ему уже с досадою:

– Да на что тебе инструкция?

Державин не утерпел и повторил те самые слова, которыми его подзадорили:

– Да что же, государь! Я не знаю: стоять ли мне, сидеть ли мне!

Павел вспыхнул и закричал:

– Вон!

Испуганный докладчик побежал из кабинета, Павел за ним и, встретив Ростопчина, громко сказал:

– Написать его опять в Сенат! – и закричал вслед бегущему Державину: – А ты у меня там сиди смирненько!

Таким образом Державин возвратился опять к своим товарищам. [49, с. 36–37.]

А. В. Суворов

Один иностранный генерал за обедом у Суворова без умолку восхвалял его, так что даже надоел и ему и присутствующим. Подали прежалкий, подгоревший круглый пирог, от которого все отказались, только Суворов взял себе кусок.

– Знаете ли, господа, – сказал он, – что ремесло льстеца не так-то легко. Лесть походит на этот пирог: надобно умеючи испечь, всем нужным начинить в меру, не пересолить и не перепечь. Люблю моего Мишку повара: он худой льстец. [6, с. 91.]

Кто-то заметил при Суворове про одного русского вельможу, что он не умеет писать по-русски.

– Стыдно, – сказал Суворов, – но пусть он пишет по-французски, лишь бы думал по-русски. [6, с. 115.]

Суворов уверял, что у него семь ран: две, полученные на войне, а пять – при дворе, и эти последние, по его словам, были гораздо мучительнее первых. [6, с. 51.]

Один храбрый и весьма достойный офицер нажил нескромностью своею много врагов в армии. Однажды Суворов призвал его к себе в кабинет и выразил ему сердечное сожаление, что он имеет одного сильного злодея, который ему много вредит. Офицер начал спрашивать, не такой ли N. N.?

– Нет, – отвечал Суворов.

– Не такой ли граф В,?

Суворов опять отвечал отрицательно. Наконец, как бы опасаясь, чтобы никто не подслушал, Суворов, заперев дверь на ключ, сказал ему тихонько: «Высунь язык». Когда офицер это исполнил, Суворов таинственно сказал ему: «Вот твой враг». [2, с. 26.]

Однажды к Суворову приехал любимец императора Павла, бывший его брадобрей граф Кутайсов, только что получивший графское достоинство и звание шталмейстера. Суворов выбежал навстречу к нему, кланялся в пояс и бегал по комнате, крича:

– Куда мне посадить такого великого, такого знатного человека! Прошка! Стул, другой, третий, – и при помощи Прошки Суворов становий стулья один на другой, кланяясь и прося садиться выше.

– Туда, туда, батюшка, а уж свалишься – не моя вина, – говорил Суворов. [2, с. 10.]

В другой раз Кутайсов шел по коридору Зимнего дворца с Суворовым, который, увидя истопника, остановился и стал кланяться ему в пояс.

– Что вы делаете, князь, – сказал Суворову Кутайсов, – это истопник.

– Помилуй Бог, – сказал Суворов, – ты граф, я князь; при милости царской не узнаешь, что это будет за вельможа, то надобно его задобрить вперед. [107, с. 347.]

Приехав в Петербург, он <А. В. Суворов> хотел видеть государя, но не имел сил ехать во дворец и просил, чтоб император удостоил его посещением. Раздраженный Павел послал вместо себя – кого? гнусного турка Кутайсова. Суворов сильно этим обиделся. Доложили, что приехал кто-то от государя. «Просите», – сказал Суворов; не имевший силы встать, принял его, лежа в постеле. Кутайсов вошел в красном мальтийском мундире с голубою лентою чрез плечо.

– Кто вы, сударь? – спросил у него Суворов.

– Граф Кутайсов.

– Граф Кутайсов? Кутайсов? Не слыхал. Есть граф Панин, граф Воронцов, граф Строганов, а о графе Кутайсове я не слыхал. Да что вы такое по службе?

– Обер-шталмейстер.

– А прежде чем были?

– Обер-егермейстером,

– А прежде?

Кутайсов запнулся.

– Да говорите же.

– Камердинером.

– То есть вы чесали и брили своего господина.

– То… Точно так-с.

– Прошка! – закричал Суворов знаменитому своему камердинеру Прокофию. – Ступай сюда, мерзавец! Вот посмотри на этого господина в красном кафтане с голубою лентой. Он был такой же холоп, фершел, как и ты, да он не турка, так он не пьяница! Вот видишь, куда залетел! И к Суворову его посылают. А ты, скотина, вечно пьян, и толку из тебя не будет. Возьми с него пример, и ты будешь большим барином.

Кутайсов вышел от Суворова сам не свой и, воротясь, доложил императору, что князь в беспамятстве. [41, с. 172–173.]

Сидя один раз с ним <А. В. Суворовым> наедине, накануне его отъезда в Вену, разговаривал о войне и о тогдашнем положении Европы. Граф Александр Васильевич начал сперва вычитать ошибки цесарских начальников, потом сообщать свои собственные виды и намерения. Слова текли как река, мысли все были чрезвычайного человека: так его говорящего и подобное красноречие я слышал в первый раз. Но посреди речи, когда я <Ф. В. Ростопчин> был весь превращен в слух и внимание, он сам вдруг из Цицерона и Юлия Кесаря обратился в птицу и запел громко петухом. Не укротя первого движения, я вскочил и спросил его с огорчением: «Как это возможно!» А он, взяв меня за руку, смеючись сказал: «Поживи с мое, закричишь курицей». [137, с. 227.]

Ф. В. Ростопчин

Ростопчин сидел в одном из парижских театров во время дебюта плохого актера. Публика страшно ему шикала, один Ростопчин аплодировал. – Что ото значит? – спросили его. – Зачем вы аплодируете?

– Боюсь, – отвечал Ростопчин, – что как сгонят его со сцены, то он отправится к нам в учители. [136, с. 116.]

Куракина собиралась за границу

– Как она не вовремя начинает путешествие, – сказал Ростопчин.

– Отчего же?

– Европа теперь так истощена. [33, с. 11.]

…Планом князя Т. было сделать революцию, как во Франции. Граф Ф. В. Ростопчин вслушался и сказал примечательные сии слова: «Во Франции повара хотели стать принцами, а здесь принцы захотели стать поварами». [134, с. 342.]

Рассказывают, что однажды, находясь с Ростопчиным в многочисленном обществе, где было много князей, император Павел спросил его: «Скажи мне, отчего ты не князь?» После минутного колебания Ростопчин спросил императора, может ли он высказать настоящую причину, и, получивши утвердительный ответ, сказал:

– Предок мой, выехавший в Россию, прибыл сюда зимой.

– Какое же отношение имеет время года к достоинству, которое ему было пожаловано? – спросил император.

– Когда татарский вельможа, – отвечал Ростопчин, – в первый раз являлся ко двору, ему предлагали на выбор или шубу, или княжеское достоинство. Предок мой приехал в жестокую зиму и отдал предпочтение шубе. [81, с. 144.]

[Вариант.] Он же рассказывал, что император Павел спросил его однажды:

– Ведь Ростопчины татарского происхождения?

– Точно так, государь.

– Как же вы не князья?

– А потому, что предок мой переселился в Россию зимою. Именитым татарам-пришельцам летним цари жаловали княжеское достоинство, а зимним жаловали шубы. [31, с. 502.]

Граф Ростопчин рассказывает, что в царствование императора Павла <П. Х> Обольянинов поручил Сперанскому изготовить проект указа о каких-то землях, которыми завладели калмыки или которые у них отнимали (в точности не помню). Дело в том, что Обольянинов остался недоволен редакцией Сперанского. Он приказал ему взять перо, лист бумаги и писать под диктовку его. Сам начал ходить по комнате и наконец проговорил: «По поводу калмыков и по случаю оныя земли». Тут остановился, продолжал молча ходить по комнате и заключил диктовку следующими словами: «Вот, сударь, как надобно было начать указ. Теперь подите и продолжайте». [32, с. 123–124.]

Отец декабриста, Иван Борисович Пестель, сибирский генерал-губернатор, безвыездно жил в Петербурге, управляя отсюда сибирским краем. Это обстоятельство служило постоянным поводом для насмешек современников. Однажды Александр I, стоя у окна Зимнего дворца с Пестелем и Ростопчиным, спросил:

– Что это там на церкви, на кресте, черное?

– Я не могу разглядеть, Ваше Величество, – ответил Ростопчин, – это надобно спросить у Ивана Борисовича, у него чудесные глаза: он видит отсюда, что делается в Сибири. [169, с. 39.]

Император Павел очень прогневался однажды на английское министерство. В первую минуту гнева посылает он за графом Ростопчиным, который заведовал в то время внешними делами. Он приказывает ему изготовить немедленно манифест о войне с Англиею. Ростопчин, пораженный как громом такою неожиданностью, начинает, со свойственной ему откровенностью и смелостью в отношениях к государю, излагать перед ним всю несвоевременность подобной войны, все невыгоды и бедствия, которым может она подвергнуть Россию. Государь выслушивает возражения, по на них не соглашается и не уступает. Ростопчин умоляет императора по крайней мере несколько обождать, дать обстоятельствам возможность и время принять другой, более благоприятный оборот. Все попытки, все усилия министра напрасны. Павел, отпуская его, приказывает ему поднести на другой день утром манифест к подписанию. С сокрушением и скрепя сердце, Ростопчин вместе с секретарями своими принимается за работу. На другой день отправляется во дворец с докладом. Приехав, спрашивает он у приближенных, в каком духе государь. Не в хорошем, отвечают ему. Входит он в кабинет государя. При дворе хотя тайны по-видимому и хранятся герметически закупоренными, но все же частичками они выдыхаются, разносятся по воздуху и след свой на нем оставляют. Все приближенные к государю лица, находившиеся в приемной пред кабинетом комнате, ожидали с взволнованным любопытством и трепетом исхода доклада. Он начался. По прочтении некоторых бумаг государь спрашивает:

– А где же манифест?

– Здесь, – отвечает Ростопчин (он уложил его на дно портфеля, чтобы дать себе время осмотреться и, как говорят, ощупать почву).

Дошла очередь и до манифеста. Государь очень доволен редакцией. Ростопчин пытается отклонить царскую волю от меры, которую признает пагубною; но красноречие его также безуспешно, как и накануне. Император берет перо и готовится подписать манифест. Тут блеснул луч надежды зоркому и хорошо изучившему государя глазу Ростопчина. Обыкновенно Павел скоро и как-то порывисто подписывал имя свое. Тут он подписывает медленно, как бы рисует каждую букву. Затем говорит Ростопчину:

– А тебе очень не нравится эта бумага?

– Не умею и выразить, как не нравится.

– Что то гов ты сделать, чтобы я ее уничтожил?

– А все, что будет угодно Вашему Величеству, например, пропеть арию из итальянской оперы (тут он называет арию, особенно любимую государем, из оперы, имя которой не упомню).

– Ну так пой! – говорит Павел Петрович.

И Ростопчин затягивает арию с разными фиоритурами и коленцами. Император подтягивает ему. После пения он раздирает манифест и отдает лоскутки Ростопчину. Можно представить себе изумление тех, которые в соседней комнате ожидали с тоскливым нетерпением, чем разразится этот доклад. [32, с. 154–156.]

Когда Ростопчин уже находился в отставке и жил в Москве весьма уединенно, к нему приехал родственник его Протасов, молодой человек, только что поступивший на службу.

Войдя в кабинет, Протасов застал графа лежащим на диване. На столе горела свеча.

– Что делаешь, Александр Павлович? Чем занимаешься? – спросил Ростопчин.

– Служу, Ваше Сиятельство. Занимаюсь службою.

– Служи, служи, дослуживайся до наших чинов.

– Чтобы дослужиться до вашего звания, надобно иметь ваши великие способности, ваш гений! – отвечал Протасов.

Ростопчин встал с дивана, взял со стола свечку, поднес ее к лицу Протасова и сказал:

– Я хотел посмотреть, не смеешься ли ты надо мной?

– Помилуйте! – возразил Протасов, – смею ли я смеяться над вами?

– Вижу, вижу! Так, стало быть, ты и вправду думаешь, что у нас надобно иметь гений, чтобы дослужиться до знатных чинов? Очень жаль, что ты так думаешь! Слушай же, я расскажу тебе, как я вышел в люди и чем дослужился.

Отец мой был хотя и небогатый дворянин, но дал мне хорошее воспитание. По тогдашнему обычаю для окончания образования я отправился путешествовать в чужие края; я был в то время еще очень молод, но имел уже чин поручика.

В Берлине я пристрастился к картам и раз обыграл одного старого прусского майора. После игры майор отозвал меня в сторону и сказал:

– Герр лейтенант! Мне нечем вам платить – у меня нет денег; но я честный человек. Прошу вас пожаловать завтра ко мне на квартиру. Я могу предложить вам некоторые вещи: может быть, они вам понравятся.

Когда я явился к майору, он повел меня в одну комнату, все стены которой были уставлены шкафами. В этих шкафах, за стеклом, находились в маленьком виде всевозможные оружия и воинские одеяния: лады, шлемы, щиты, мундиры, шляпы, каски, кивера и т. д. Одним словом, это было полное собрание оружий и воинских костюмов всех веков и народов, начиная с древности. Тут же красовались и воины, одетые в их современные костюмы.

Посреди комнаты стоял большой круглый стол, где тоже было расставлено войско. Майор тронул пружину, и фигуры начали делать правильные построения и движения.

– Вот, – сказал майор, – все, что мне осталось после моего отца, который был страстен к военному ремеслу и всю жизнь собирал этот кабинет редкостей. Возьмите его вместо платы.

После нескольких отговорок я согласился на предложение майора, уложил все это в ящики и отправил в Россию. По возвращении в Петербург я расставил мои редкости у себя на квартире, и гвардейские офицеры ежедневно приходили любоваться моим собранием.

В одно утро приезжает ко мне адъютант великого князя Павла Петровича и говорит, что великий князь желает видеть мое собрание и для этого приедет ко мне. Я, разумеется, отвечал, что сам привезу все к Его Высочеству. Привез и расставил мои игрушки. Великий князь был в восхищении.

– Как вы могли составить такое полное собрание в этом роде! – воскликнул он. – Жизни человеческой мало, чтоб это исполнить.

– Ваше Высочество! – отвечал я, – усердие к службе все превозмогает. Военная служба– моя страсть.

С этого времени я пошел у него за знатока в военном деле.

Наконец великий князь начал предлагать, чтобы я продал ему мою коллекцию. Я отвечал ему, что продать ее не могу, но почту за счастье, если он позволит мне поднести Его Высочеству. Великий князь принял мой подарок и бросился меня обнимать. С этой минуты я пошел за преданного ему человека.

– Так вот чем, любезный друг, – заключил свой рассказ граф Ростопчин, – выходят в чины, а не талантом и гением! [49, с. 30.]

Павел сказал однажды графу Ростопчину: «Так как наступают праздники, надобно раздать награды; начнем с андреевского ордена; кому следует его пожаловать?» Граф обратил внимание Павла на графа Андрея Кирилловича Разумовского, посла нашего в Вене. Государь, С первою супругою коего, великою княгинею Наталиею Алексеевною, Разумовский был в связи, изобразив рога на голове, воскликнул: «Разве ты не знаешь?» Ростопчин сделал тот же самый знак рукою и сказал: «Потому-то в особенности и нужно, чтобы об этом не говорили!» [44, с. 370].

Александр I и его время

Александр Павлович Башуцкий рассказывал о <…> случае, приключившемся с ним. По званию своему камер-пажа он в дни своей молодости часто дежурил в Зимнем дворце. Однажды он находился с товарищами в огромной Георгиевской зале. Молодежь расходилась, начала прыгать и дурачиться. Башуцкий забылся до того, что вбежал на бархатный амвон под балдахином и сел на императорский трон, на котором стал кривляться и отдавать приказания. Вдруг он почувствовал, что кто-то берет его за ухо и сводит с ступеней престола. Башуцкий обмер. Его выпроваживал сам государь, молча и грозно глядевший. Но должно быть, что обезображенное испугом лицо молодого человека его обезоружило. Когда все пришло в должный порядок, император улыбнулся и промолвил: «Поверь мне! Совсем не так весело сидеть тут, как ты думаешь», [146, с. 362.]

Жуковский мне рассказывал, что когда Николай Михайлович <Карамзин> жил в Китайских домиках, он всякое утро ходил вокруг озера и встречал императора с Александром Николаевичем Голицыным, останавливался и с ним разговаривал иногда, а Голицына, добрейшего из смертных, это коробило. Вечером он <Александр I> часто пил у них чай, Катерина Андреевна всегда была в белом полотняном капоте, Сонюшка в стоптанных башмаках. Пушкин у них бывал часто, но всегда смущался, когда приходил император. Не имея семейной жизни, он ее всегда искал у других, и ему уютно было у Карамзиных; все дети его окружали и пили с ним чай. Их слуга Лука часто сидел, как турка, и кроил себе панталоны. Государь проходил мимо к Карамзиным, не замечая этого. «Император, – говорил Жуковский, – видел что-то белое и думал, что это летописи». У нас завелась привычка панталоны звать летописями. [141, с. 179.]

Одному чиновнику долго не выходило представлений о повышении чином. В проезд императора Александра он положил к ногам его следующую просьбу:

 
Всемилостивый император,
Аз коллежский регистратор.
Повели, чтоб твоя тварь
Был коллежский секретарь.
 

Государь подписал: «Быть по сему». [85, с. 45.]

Александр умел быть колким и учтивым. На маневрах он раз послал с приказанием князя:<П. П.> Лопухина, который был столько же глуп, как красив; вернувшись, он все переврал, а государь ему сказал: «И я дурак, что вас поедал». [141, с. 147.]

Император Александр увидел, что на померанцевом дереве один уже остался плод, и хотел его сберечь: приказал поставить часового; померанец давно сгнил, и дерево поставили в оранжерею, а часового продолжали ставить у пустой беседки. Император проходил мимо и спросил часового, зачем он стоит.

– У померанца, Ваше Величество.

– У какого померанца?

– Не могу знать, Ваше Величество. [141, с. 146.]

Государь Александр Павлович прогуливался однажды по саду в Царском Селе, шел дождик, однако это не помешало собраться толпе дам посмотреть на царя, обожаемого женским полом. Когда он поравнялся с ними, то многие в знак почтения опустили вниз зонтики.

– Пожалуйста, – говорил государь, – поднимите зонтики, не мочитесь[9]9
  Простите, государь, эти господа говорят по-французски, я их не понимаю (франц.).


[Закрыть]

– Для вашего императорского величества мы готовы и помочиться, – отвечали дамы, [54, л. 9.]

…Ответ его <Лапжерона> государю Александру на вопрос, о чем говорят Милорадович и Уваров: «Pardon, Sire, ces М. Mrs. parlent frangais, je ne les comprends pas»[9]9
  Простите, государь, эти господа говорят по-французски, я их не понимаю (франц.).


[Закрыть]. [30, c. 121.]

В приятельском кружке говорили о многих благих мерах, предпринимаемых правительством, которые, по обстоятельствам и по силе вещей (как говорят французы), по внутренним причинам, по личным особенностям, не достигают указанной и желаемой цели. На это Жуковский сказал: «Наш фарватер годен только пока для мелких судов, а не для больших кораблей. Мы часто жалуемся, что корабль, пущенный на воду, не подвигается, не замечая, что он попал на мель». [34, с. 417.]

В каком-то губернском городе дворянство представлялось императору Александру в одно из многочисленных путешествий его по России. Не расслышав порядочно имени одного из представлявшихся дворян, обратился он к нему.

– Позвольте спросить, ваша фамилия?

– Осталась в деревне, Ваше Величество, – отвечает он, – но, если прикажете, сейчас пошлю за нею. [32, с. 246.]

Дело идет о первом свидании и первой встрече Александра с Наполеоном на плоту на реке Немане, в 1807 году. В это время ходила в народе следующая легенда. Несчастные наши войны с Наполеоном грустно отозвались во всем государстве, живо еще помнившем победы Суворова при Екатерине и при Павле. От этого уныния до суеверия простонародного, что тут действует нечистая сила, недалеко, и Наполеон прослыл антихристом. Церковные увещания и проповеди распространяли и укрепляли эту молву. Когда узнали в России о свидании императоров, зашла о том речь у двух мужичков. «Как же это, – говорит один, – наш батюшка, православный царь, мог решиться сойтись с этим окаянным, с этим нехристем. Ведь это страшный грех!» – «Да как же ты, братец, – отвечает другой, – не разумеешь и не смекаешь дела? Разве ты не знаешь, что они встретились на реке? Наш батюшка именно с тем и повелел приготовить плот, чтобы сперва окрестить Компартия в реке, а потом уже допустить его пред свои светлые царские очи». [32, с. 255.]

По какому-то ведомству высшее начальство представляло несколько раз одного из своих чиновников то к повышению чином, то к денежной награде, то к кресту, и каждый раз император Александр I вымарывал его из списка. Чиновник не занимал особенно значительного места, и ни по каким данным он не мог быть особенно известен государю. Удивленный начальник не мог решить свое недоумение и наконец осмелился спросить у государя о причине неблаговоления его к этому чиновнику. «Он пьяница», – отвечал государь. «Помилуйте, Ваше Величество, я вижу его ежедневно, а иногда и по нескольку раз в течение дня; смею удостоверить, что он совершенно трезвого и добронравного поведения и очень усерден к службе; позвольте спросить, что могло дать вам о нем такое неблагоприятное и, смею сказать, несправедливое понятие». – «А вот что, – сказал государь. – Одним летом в прогулках своих я почти всякий день проходил мимо дома, в котором у открытого окошка был в клетке попугай. Он беспрестанно кричал: «Пришел Гаврюшкин – подайте водки».

Разумеется, государь кончил тем, что дал более веры начальнику, чем попугаю, и что опала с несчастного чиновника была снята. [32, с. 97–98.]

В двадцатых годах Федор Петрович Уваров, тогдашний командир гвардейского корпуса, жил в Зимнем дворце. Александр Павлович, возвратясь однажды из Царского Села, позвал к себе Уварова, и когда тот взошел к нему то государь, встревоженный, говорит ему: «Въезжая сегодня в город. я обогнал лейб-гренадерский батальон, шедший на ученье, и с ужасом увидел, что за батальоном везут воз палок». На что Уваров отвечал, что без этого, к прискорбию, обойтись нельзя. Тогда государь сказал ему: «Вы хоть бы приказали прикрыть эти палки рогожей». [154, с. 601.]

Александр назначил его <П. В. Чичагова> товарищем морского министра, умного и почтенного Н. С. Мордвинова, но Чичагов не мог переносить подчиненности; пользуясь кротостью начальника, Он прибрал всю власть в свои руки и вскоре потом сам назначен был министром, Чичагов ревностно занялся преобразованием морской части, старался прекратить злоупотребления, изгонял людей неспособных и вредных, отыскивал и возвышал достойных, старался не об умножении числа кораблей, а о хорошей постройке и исправном вооружении их, старался о снабжении их всеми орудиями и учеными средствами, прилагал попечение о распространении между офицерами познаний и опытности. Разумеется, что его понимали немногие. Большинство, т. е. невежды, завистники, лентяи и мошенники, поносили и клеветали его, утверждая, что он истребит флот, когда он, вместо шестидесяти неповоротливых и гнилых кораблей, предложил ограничиться двадцатью четырьмя исправными во всех отношениях.

Он выдержал эту пытку не долее 1809 года, вышел в отставку и поехал путешествовать по Европе. На его место поступил слабый и недальновидный маркиз де Траверсе, окружил себя неспособными людьми и ворами и довел флот до самого жалкого состояния. Тайная летопись говорит притом, что он обязан был милостью Александра глазам хорошенькой гувернантки-француженки. Император, проезжая на запад России или за границу, будто невзначай всегда останавливался в поместье маркиза, Романшине, и проводил у него несколько дней в рыцарских подвигах. Маркиз хлопотал только о построении большого числа кораблей и, спустив на воду, не заботился о них. Линейный корабль «Лейпциг», спущенный на воду в Неве, почему-то опоздал быть отправленным в Кронштадт до наступления зимы, простоял года два пред самым домом министра и сгнил совершенно. [42, с. 320–321.]

По кончине государя Александра Павловича <Ф. Ф.> Кокошкин был беспрестанно то в печали о почившем, то в радости о восшествии на престол. Никогда еще игра его физиономии не имела такого опыта: это была совершенно официальная торжественная ода в лицах! Когда было объявлено о воцарении Константина, он всем нам повторял: «Слава Богу, мой милый! Он хоть и горяч, но сердце-то предоброе!» По отречении Константина он восклицал с восторгом: «Благодари Бога, мой милый! – и прибавлял вполголоса: – Сердце-то у него доброе; да ведь кучер, мой милый, настоящий кучер!» [49, с. 177.]

На кончину Александра написал он <Ф. Ф. Кокошкин> стихи. В конце была рифма: «Екатерина» и «Константина». По вступлении на престол государя Николая Павловича, когда он не успел еще напечатать своих стихов, А. И. Писарев сказал ему:

– Как же вы сделаете с окончанием ваших стихов?

– Ничего, мой милый! – отвечал автор. – Переменю только рифму, поставлю: «рая» и «Николая!»

Однако ж конец он совсем переделал. [49, с. 178.]

На похоронах Уварова покойный государь следовал за гробом. Аракчеев сказал громко (кажется, А. Орлову): «Один царь здесь его провожает, каков о-то другой там его встретит?» (Уваров – один из цареубийц 11-го марта.) [96, с. 321.]

Государь долго не производил Болдырева в генералы за картежную игру Однажды в какой-то праздник во дворце, проходя мимо него в церковь, он сказал: «Болдырев, поздравляю тебя». Болдырев обрадовался, все бывшие тут думали, как и он, и поздравляли его. Государь, вышед из церкви и проходя опять мимо Болдырева, сказал ему: «Поздравляю тебя: ты, говорят, вчерась выиграл». Болдырев был в отчаянии. [96, с. 164.]

Импер<атор> Александр следовал примеру бабки и надеялся сблизить русских с поляками свадьбами. Он убедил княгиню <Радзивилл> выйти замуж за генерала Александра Ив<ановича> Чернышева. Чернышев был убежден, что он герой, что все наши победы – его победы… В Петер<бурге> она сказала государю:

– Ваше Величество, может ли женщина развестись с мужем, который ежедневно понемногу ее убивает!

– Конечно.

– Так вот, государь, Чернышев морит меня скукой, – и преспокойно отправилась в Варшаву. [141, с. 152.]

Президент Академии предложил в почетные члены Аракчеева, <А. Ф.> Лабзин спросил, в чем состоят заслуги графа в отношении к искусствам. Президент не нашелся и отвечал, что Аракчеев – «самый близкий человек к государю». – «Если эта причина достаточна, то я предлагаю кучера Илью Байкова, – заметил секретарь, – он не только близок к государю, но и сидит перед ним». [36, с. 57.]

Генерал <Н. Н.> Раевский был насмешлив и желчен. Во время турецкой войны, обедая у главнокомандующего графа Каменского, он заметил, что кондитор вздумал выставить графский вензель на крыльях мельницы из сахара, и сказал графу какую-то колкую шутку. В тот же день Раевский был выслан из главной квартиры. Он сказывал мне, что Каменский был трус и не мог хладнокровно слышать ядра; однако под какой-то крепостию он видел Каменского, вдавшегося в опасность. Один из наших генералов, не пользующийся блистательною славой, в 1812 году взял несколько пушек, брошенных неприятелем, и выманил себе за то награждение. Встретясь с генералом Раевским и боясь его шуток, он, дабы их предупредить, бросился было его обнимать; Раевский отступил и сказал ему с улыбкою: «Кажется, Ваше Превосходительство принимает меня за пушку без прикрытия». [96, с. 166.]

Раевский говорил об одном бедном майоре, жившем у него в управителях, что он был заслуженный офицер, отставленный за отличия с мундиром без штанов. [96, с. 166.]

Денис Давыдов явился однажды в авангард к князю Багратиону и сказал: «Главнокомандующий приказал доложить Вашему Сиятельству, что неприятель у нас на носу, и просит вас немедленно отступить». Багратион отвечал: «Неприятель у нас на носу? на чьем? если на вашем, так он близко; а коли на моем, так мы успеем еще отобедать». [96, с. 158.]