Текст книги "Джентльмены против игроков"

Дайте ему серебряных монет, и он останется доволен. Это надежные деньги, годные на то, чтобы их потратить. Их он понимает – они гремят в кармане и звенят на барной стойке. Но будьте любезны, никаких зеленых бумажек. Поэтому, когда несчастный несведущий кассир открыл сумку и разложил эти свои долларовые и двухдолларовые банкноты, пятерки и десятки, казначейские сертификаты и национальные банковские билеты, случился бунт.

Тогда подрядчики просто уволили всю бригаду целиком и приостановили работы, оставив наполовину возведенные насыпи и наполовину вырытые котлованы, пока не смогли привезти с севера новую смену. И вот она прибыла – железнодорожный состав, доверху набитый итальянцами. Некоторые из них были высокими и смуглыми мужчинами, хотя куда больше оказалось светлокожих коротышек, но все они были способны работать дни напролет.

Первый пытливый интерес города к новоприбывшим довольно скоро угас. Его на самом деле нечем было подпитывать. Итальянцы не играли на гитарах, не повязывали шейные платки на головы, не пытались похищать маленьких детей и ни в каком отношении не выглядели колоритным народом. Они говорили на собственном диковинном языке, обедали своими таинственными блюдами, спали на своих койках в длинных бараках, которые компания сбила для них в низине у старого форта, копили сбережения, общались с работодателями через наемного переводчика и прекрасно занимались своими делами. По воскресеньям некоторые из них, обувшись в грубые башмаки, приходили к ранней мессе в церковь отца Минора, а в остальное время они или вырабатывали дневную норму, или отдыхали в лагере на свой особый манер.

Тони Паласси, владевший самой большой фруктовой лавкой в городе, нанес им один-единственный краткий визит и ушел, плюясь на землю от отвращения. Оказалось, они вовсе не его земляки, а презренные сицилийцы, в отличие от него самого – надменного римлянина по рождению и неколебимого американца в силу натурализации. Но все без лишних разговоров поняли, что тут есть разница, и разница огромная. Даже слепой ее заметил бы.

Тони был славным малым со спортивным азартом в крови, членом клубов «Вапити» и «Рыцари Колумба». Он владел одними из самых смышленых рысаков в округе. Бодро играл в покер. Раз в месяц жертвовал бочку яблок, связку бананов или ящик апельсинов детям в Доме Сирот – проще говоря, Тони был «своим». Никто даже не подумал бы назвать его «макаронником», никто никогда его так и не называл – по крайней мере, больше одного раза. Но те, другие парни были явными макаронниками, таковыми их и следовало считать. Так или иначе, уже больше месяца их присутствие мало или совсем ничего не значило для общества, пока один из них не забылся настолько, чтобы порезать Бивера Янси.

Руководство железной дороги совершило большую ошибку, наняв для управления местными чернокожими северян. И еще одну оно совершило, продолжая держать на службе Бивера Янси, когда приехали сицилийцы. Тот был человеком нетерпеливым и горячим на руку. Но, даже несмотря на это, все могло бы закончиться без злоключений, если бы за день до снегопада официальный патрон рабочих, который к тому же был их переводчиком, не отправился на север по личному делу, оставив соотечественников без посредника на время своей отлучки. Поэтому случилось так, что тем декабрьским утром, когда, собственно, началась история, Бивер Янси оказался единственным командующим батальона, на языке которого не говорил и особенностей которого не знал.

К началу рабочего дня он продрался сквозь сугробы к длинной, обшитой досками лачуге в низине и распахнул дверь. Вместо того чтобы подняться и зашевелиться, его подопечные остались лежать, растянувшись на койках вдоль стен. Почти все они с комфортом там полеживали, кроме примерно полудюжины человек, которые варили отдающее чесноком месиво на больших плитах, стоявших в ряд посередине барака. Используя единственный известный ему язык и, надо добавить, язык чрезвычайно выразительный, Янси приказал им вставать, выходить и приступать к работе. Мотая головами, объясняясь жестами и возражая улыбками, они дали понять, что по крайней мере этот день не желают проводить на открытом воздухе. Кто-то более терпеливый, чем Бивер Янси, или, возможно, более опытный в переводе жестов мог бы достаточно легко угадать причины. Они приехали на юг, ожидая тепла. Снег им не по нраву. Одеты они не по погоде. Их вещи тонкие, а обувь прохудилась. Поэтому они хотели бы переждать, пока не растает снег и не пройдет холод. А уж тогда они станут работать в два раза больше, чтобы компенсировать этот выходной.

У крепкого, большого властного мужчины, стоявшего в дверном проеме, на уме было совсем иное. В отсутствие старшего командования и патрона он обязан проследить, чтобы они довели работу до конца. Уж он им покажет! Преподаст одному урок, а там и другие прислушаются. Огромной рукой в варежке он грубо схватил за ворот рубахи невысокого сицилийца, который выступал от лица своих собратьев, потащил его, брызгающего слюной и упирающегося, через порог и сильным ударом тяжелого сапога выпихнул наружу.

Сицилиец упал лицом в снег. Затем он подскочил, словно кусок свежей резины. Его чести нанесли тяжелую травму, куда более болезненную и позорную, чем всем прочим местам. Он кинулся на человека, который дурно с ним обошелся. Змеиным языком выскочило лезвие ножа. Три сильных и быстрых удара – и коротышка вбежал обратно в дом. И пока не появилась подмога в лице двух детишек из семьи бедного лодочника, собиравших кусочки угля на сортировочной станции железной дороги, Бивер Янси лежал в снегу там же, где свалился, истекая кровью, словно забитая свинья. Его вовсе не порезали на ленты. Первые слухи оказались весьма преувеличены, как это часто случается. Но в правом легком Янси зияли две раны, и еще одна – с правой стороны шеи. Можно было не сомневаться, что впредь он никогда не станет пинать сицилийского поденщика. Или, если на то пошло, кого-либо еще.

Судья Прист, беспристрастно рассуждавший с высоты своего судейского опыта, предполагал, что шеф полиции отлично поступит, если своевременно найдет виновника резни и запрет того в надежном и безопасном месте. Именно так шеф и решил поступить, когда ему сообщили о происшествии. В сопровождении двух надежных сотрудников дневной смены он без промедления отправился совершить арест и дознание, но столкнулся с серьезными препятствиями.

Начать с того, что у него не было ни малейшего представления о личности или облике преступника. Человек, которого он разыскивал, был одним из двухсот рабочих. Но кем же? Бивера Янси перевезли от доктора Лейка в городскую больницу не в том состоянии, чтобы он мог назвать имя нападавшего, даже если бы знал его, или дать описание внешности. Видимо потеря крови, боль, шок и лекарства лишили его возможности связно говорить. Тем не менее шеф чувствовал, что обязан, не теряя времени, посетить то, что «Ежедневные вечерние новости» с претензией на оригинальность зовут «местом преступления». Так он и сделал.

Все было тихо на равнинах за старым фортом, когда всего через час после происшествия туда добрались полицейские. На полпути между полым утесом и обрамленным ивами берегом реки стояли длинные дощатые бараки иностранных рабочих. Из железных труб, которые разбивали однообразный простор заснеженных крыш, поднимался дым. Возле одной из дверей вился лабиринт спутанных тропинок, а примерно в семидесяти пяти футах от нее снег был разворошен, словно по нему протащили тяжелую воловью шкуру. Именно там на белом фоне выделялось темное красновато-коричневое пятно.

Однако, когда шеф и его люди, с трудом спустившись с холма, осторожно подошли к притихшему зданию, в маленьких оконцах барака не было видно ни движений, ни лиц. Начальник полиции постучал в дверь набалдашником своей трости из гикори, а затем постучал еще и еще раз, требуя открыть именем закона, но никто не ответил ни на стук, ни на окрик. Потеряв терпение, шеф надавил плечом на запертую створку и, сорвав ее с петель и засова, вбил дверь внутрь.

Он заглянул в проем, нашаривая в кармане пальто оружие, готовый, если понадобится, отразить внезапное нападение выстрелами из револьвера, но нападения не последовало. Перед ним молча стояли две сотни испуганных, доведенных до отчаяния мужчин. Те, у кого были пистолеты, держали их на виду. У остальных имелись ножи, которые они тоже предъявили. К тому же все они владели кирками и лопатами – достаточно опасным оружием в руках людей, умеющих им пользоваться.

Если бы этот пустозвон подошел бы к делу с умом, то смог бы мирно достичь своей цели, просто распахнув пальто и показав синюю форму, медные пуговицы и золотую звезду. Но, разумеется, даже не подумав об этом, он стоял перед итальянцами, требуя выдать виновного на том языке, которого они не знали, закутанный в пальто от горла до резиновых сапог: выглядел он так же, как любой горожанин.

В нем чужестранцы, сбитые с толку внезапным поворотом событий, видели лишь врага без явных атрибутов власти, явившегося угрожать им. Они собирались держать оборону и забаррикадироваться досками от своих коек. У них имелись еда, дрова и оружие. Они выдержали бы долгую осаду, а при нападении дали бы отпор. Во всех их поступках, во всех движениях, в упрямых взглядах шеф ясно прочитал их намерения.

Габриэль Хенли не был трусом, иначе он не занимал бы уже второй раз пост начальника полиции, но и глупцом он не был тоже. Он вспомнил, что городская черта заканчивалась утесом, оставшимся у него за спиной. По крайней мере формально нападение на Бивера Янси произошло за пределами его юрисдикции; то есть это работа не для городских служб, а для чиновников округа. Он отступил, и стоило ему уйти, как крепкие смуглые руки заменили сломанную дверь импровизированной решеткой с подпорками. Шеф оставил для наблюдения двух своих человек – совершенно излишняя предосторожность, поскольку ни один из двухсот осажденных мужчин, как оказалось, не имел ни малейшего намерения покидать свое убежище, – и поспешил обратно в город, обдумывая сложившуюся ситуацию.

По дороге в офис шерифа он остановился у фруктовой лавки Паласси. Как единственный человек в городе, который мог договориться с сицилийцами на их родном языке, Тони оказал бы неоценимую помощь, но его не было на месте. Миссис Паласси, урожденная Каллахан, с сожалением сообщила, что Тони ранним поездом отправился в Мемфис узнать о причинах задержки предрождественских поставок апельсинов и бананов. Для молодых людей нашего города апельсины и бананы почти так же обязательны, как и фейерверки, чтобы достойно отпраздновать Рождество. А когда шеф добрался до здания суда, то обнаружил, что в городе нет и шерифа.

Тот вместе с одним из своих заместителей еще на рассвете уехал в Хопкинсбург, чтобы доставить в лечебницу штата душевнобольную женщину. Конечно, оставался второй заместитель, но то был пожилой человек с хроническим ревматизмом, занимавшийся в основном канцелярскими делами. Он ни разу в жизни не пытался никого арестовать и выразил сомнения, что теперешняя возможность благоприятна для экспериментов на этом поприще.

В сложившихся обстоятельствах – с отъездом и патрона, и Тони Паласси, и шерифа – шеф полиции Хенли, оставив убежище виновника происшествия под бдительным надзором, решил просто сесть и подождать. Подождать развития событий, подождать распоряжений, возможно, подождать, пока общественное настроение приобретет какую-то форму, которая даст ему намек на дальнейшие шаги в этом деле. Поэтому он уселся за свой круглый стол в старой ратуше, вытянул ноги к печке и принялся ждать.

Если бы наш деятельный шеф предугадал те настроения, которые владели людьми в разных частях города, то, возможно, он постарался бы что-нибудь предпринять, хотя признаюсь, что не знаю, какие именно это могли быть шаги. И не думаю, что знал сам шеф. Страсти накалялись. И гнев лишь возрос и расширился, когда прошел слух – а это случилось довольно скоро, – что остальные макаронники укрывают и защищают того, кто устроил резню.

А разве подобный поступок не ставит и их вне закона, разве не делает пособниками и злоумышленниками? Вопрос прозвучал множество раз во множестве мест, и ответ обычно был один и тот же. А как насчет того, что эти жестокие и опасные нищие поденщики, которые выползли из трущоб больших городов, вырвали кусок хлеба прямо изо ртов несчастных и трудолюбивых чернокожих? Вместе со стремительной неприязнью к белому чужаку столь же внезапно росло сострадание к участи черного соседа, чье место тот занял. Кроме того, разве кто-нибудь видел, чтобы хоть один из порицаемых макаронников потратил хотя бы цент в бакалейной лавке, галантерейном магазинчике, салуне или где-нибудь еще? Деньги, заработанные в округе, должны быть потрачены в округе. Что, если не это, обязана олицетворять собой железная дорога?

Ближе к середине дня кто-то сказал кому-то еще, а тот в свою очередь передал новость всем, кого повстречал, что бедный старина Бивер быстро угасает и хирурги допускают, что ночи он не переживет. Невзирая на изрытый снег под ногами и холод – температура быстро упала до нулевой отметки и ниже, – на улицах небольшими компаниями начали собираться люди, обсуждавшие одну и только одну тему.

Стоя на углу Ричленд-Хауса и обращаясь к близкому по духу собранию из пятнадцати или около того человек, только что вышедших из бара и вытиравших рты и усы, самозваный выразитель общественного мнения отважился предположить, что прошло слишком много времени с последнего линчевания. Возможно, если попросту зайти и накинуться толпой на нескольких кровожадных итальяшек, это заставит прочих проявить чуть больше уважения к закону и порядку? И даже если не получится добраться до виновника, можно же добраться до его приятелей, верно ведь? А остальных выгнать взашей из округа и штата. Чего еще может требовать жаждущий справедливости гражданин? И если силы полиции не могут или не хотят выполнять свои обязанности, то не пора ли брать дело в свои руки? Или сказано было что-то еще в таком духе. В итоге, возвращаясь в бар, слушатели единогласно поддержали оратора и предложили ему присоединиться к ним и пропустить еще по рюмке, на что тот с охотой согласился.

Оставаясь в блаженном неведении относительно всех этих событий, судья Прист провел день в аптеке Соула, обыграл сквайра Раунтри в шашки, в сумерках добрел до дома, поужинал и снова поплелся в город, все еще безмятежно не замечая настроений, разлитых в ледяном воздухе. В восемь часов он сидел на почетном месте в Камлейтер-Холле, председательствуя на очередном заседании гарнизона Гидеона К. Айронса.

Учитывая погоду, судья, бывший комендантом, гордился тем, как много пришло людей. Двадцать два почтенных джентльмена отозвались, когда адъютант – пожилой школьный учитель Риз – провел перекличку. Еще двое или трое припозднились, появившись как раз вовремя, чтобы составить нужное для голосования число членов и приять участие в обсуждении новых дел. При столь гибком руководстве гарнизон согласился сотрудничать с «Дочерями Конфедерации» в кампании по сбору средств для памятника генералу Мериветеру Грайдеру, почившему много лет назад; проголосовал за пожертвование пятидесяти долларов из казны вдове умершего товарища; выслушал воспоминания сержанта Джимми Бэгби об отступлении из Атланты.

Случайный слушатель почерпнул бы из рассуждений сержанта, что если бы данная военная кампания получила надлежащую поддержку Королевских адских гончих2323
  Королевские адские гончие (King’s Hell Hounds) – алабамско-кентуккийский батальон, воевавший на стороне конфедератов. Его действия предвосхищали тактику маневренной войны, широко проявившуюся уже в следующих поколениях. Их «королевское» название для Америки довольно необычно, но конфедераты иной раз ориентировались на реалии «старой доброй Англии», в пику республиканским настроениям северян-янки. (Примеч. сост.)


[Закрыть], то марш Шермана к морю2424
  Военная операция армии северян под руководством генерала Шермана, после успешного завершения которой положение Южной Конфедерации стало безнадежным. (Примеч. сост.)


[Закрыть] окончился бы совершенно иначе, чем описывалось в учебниках истории. В заключение, отступая от основной темы, сержант Бэгби собирался обстоятельно обсудить некий незабвенный диалог между генералом Бакнером и генералом Брекенриджем по какому-то важному историческому поводу, когда произошла заминка, внезапно прервавшая его посреди вступительной фразы.

Старый Пресс Харпер, приехавший из пригорода, расположенного в трех милях, славно устроился в конце маленького зала. Вполне возможно, его внимание блуждало в стороне от темы выступления. Он бросил случайный взгляд через плечо и сквозь замерзшее оконное стекло различил смутные всполохи. И тут же вскочил на ноги.

– Эй, парни! – воскликнул мистер Харпер. – Что-то горит, посмотрите-ка!

Он бросился к окну, протер рукавом чистое пятнышко в покрытом инеем стекле и выглянул наружу. Остальные последовали его примеру. Раздвинулись переплеты трех окон, из каждого высунулись головы – розовато-лысые, пепельно-седые и хлопково-белые.

– Держу пари, там пожар, и сильный! Гляди, как полыхает.

– Должно быть, за старым фортом. Наверное, старая плужная фабрика вспыхнула.

– Не может быть так далеко, правда, Бони? По мне так ближе.

– А по моему опыту, пожары всегда кажутся ближе, чем есть на самом деле.

– Прислушайтесь, парни. Пожарные расчеты должны отъехать с минуты на минуту.

Но хотя в двух кварталах от них на башне мэрии мерно бил пожарный колокол, на улицах не раздавалось цоканье копыт и грохот торопливых колес. Лишь на горизонте разливалось алое сияние, насыщенное и яркое, пронзенное в центре вспышками пламени.

– Это просто смехотворно! Я их не слышу. Что ж, во всяком случае, я туда направлюсь.

– Я тоже, Пресс.

Люди отхлынули от окон. В углу, где на крючках висели пальто и были брошены калоши, началась суета. Почтенные джентльмены накидывали на себя теплые наушники и шарфы, пронзали руками неуловимые отверстия рукавов. Заседание было отложено.

– Идешь, Билли? – спросил мистер Нап Б. Крамп, поспешно наматывая на шею два ярда красной вязаной камвольной шерсти.

– Нет, не думаю, – ответил судья Прист. – Это очень горькая ночь для людей, которые в такую погоду будут изгнаны из своих домов. Мне жаль их, кем бы они ни были, но даже если я приду, то не смогу сделать ничего полезного. Вы – молодые парни и обойдетесь без меня. Многие годы я тоже бежал к чужому огню. А теперь у меня есть собственный – в старой гостиной на Клей-стрит.

Он медленно поднялся со стула, вышел из-за стола, а затем остановился, наклонив голову:

– Прислушайтесь, парни! Там кто-то бежит по ступеням?

Несомненно, так оно и было. Раздавался стук обутых ног по скрипучим доскам. Кто-то перепрыгивал через три ступеньки. Дверь распахнулась, и, судорожно ловя воздух ртом, внутрь ввалился секретарь суда Элиша Милам. На него налетели с расспросами.

– Эй, Лиша, где пожар?

– В лагере строителей за городом, – ответил тот, тяжело отдуваясь.

– Как же он начался?

– Это не он начался, это его начали. Господа, там назревают проблемы. Где судья Прист?.. Ох, вот он!

Секретарь кинулся к судье, который все еще стоял на небольшом возвышении. Остальные бросились следом и, окружив этих двоих плотным кольцом, подносили ладони к глуховатым ушам и вытягивали шеи, чтобы разобрать то, что собирался поведать мистер Милам. Рассказ был недолгим и сбивчивым, но произвел сильное впечатление. Действуя, по-видимому, в сговоре, неизвестные подкрались к баракам бригады строителей, подожгли здания и благополучно скрылись, не замеченные ни самими обитателями, ни замерзающими полицейскими на холме. По крайней мере, такое предположение родилось у Милама на основании того, что он недавно услышал.

Огонь быстро распространился, выгнал сицилийцев наружу, и теперь они со своим оружием сбились в кучу возле утеса. Полицейские силы – по слухам, восемь человек ночной смены – не решались вмешиваться, поскольку лагерь располагался в пятидесяти ярдах за городской чертой. Пожарная часть оказалась беспомощна. В первые минуты тревоги в оба депо пришло предупреждение, что если пожарные размотают хотя бы один фут рукава, их шланги будут порезаны – пустая угроза, поскольку гидранты все равно замерзли. Шериф и его единственный годный заместитель были за восемьдесят миль отсюда, в Хопкинсбурге, а сотни вооруженных людей направлялись к месту сбора у заброшенной плужной фабрики, чтобы потом напасть на приезжих.

Узнав обо всем то ли из первых, то ли из вторых уст, мистер Милам – в высшей степени миролюбивый человек – стремглав помчался в Камлейтер-Холл за тем, к кому всегда обращался в чрезвычайных ситуациях: за окружным судьей. Он не знал, что может или станет делать судья Прист перед лицом такой серьезной беды, но, по крайней мере, свой долг он выполнил – принес вести. Дюжиной торопливых фраз он передал историю, а в конце, словно финальные восклицательные знаки, раздались сипящие присвисты, ворчание и хрипы его слушателей.

Что же до судьи Приста, то после окончания речи Милама он несколько секунд не издавал ни звука. Негромкий стук костяшек его кулака по столешнице резко прервал возмущенный ропот. Все посмотрели на него и встретили ответный взгляд. Возможно, невзирая на свое волнение, некоторые заметили, как пухлый подбородок судьи приобрел жесткие квадратные очертания, как ощетинилась его эспаньолка и как заполыхали старые голубые глаза. И тогда судья Прист выступил с речью – краткой и быстрой, но, как позже соглашались все присутствовавшие, лучшей речью из всех, которые когда-либо от него слышали.

– Парни! – воскликнул он, и его высокий и пронзительный голос стал еще выше и пронзительнее. – Я собираюсь выдвинуть вам предложение и жду чертовски быстрого голосования! В этом городе говорят, что старые солдаты слишком одряхлели, чтобы и дальше активно участвовать в делах общества. На последних выборах, как вы знаете, это попытались доказать, отправив в отставку большинство ветеранов, которые выставили свои кандидатуры на переизбрание.

Не скажу, что они во всем неправы. Этим вечером мы и впрямь сидели, словно стадо старых коров, пережевывали то, что произошло сорок с лишним лет назад, и не подозревали о том, что происходит. А рядом люди, ведомые гневом и предрассудками, замышляли нарушить закон, пролить кровь и навлечь вечный позор на репутацию этого спокойного и добропорядочного прекрасного маленького городка. Но, может быть, еще не поздно исполнить наш долг. Долг граждан. Долг ветеранов. Однажды – очень и очень давно – мы выступили против вооруженного врага, защищая наших сограждан. Так давайте же теперь покажем им, что мы не настолько постарели и ослабли, чтобы не выступить снова против них самих.

Он сделал шаг назад, и в глазах зрителей его невысокая полная фигура словно выросла на несколько локтей.

– Я предлагаю собравшемуся здесь гарнизону Гидеона К. Айронса из «Объединения ветеранов Конфедерации» немедленно выдвинуться и спасти, – если удастся, – от жестокости бедных итальянцев, оказавшихся на чужой и враждебной земле. И спасти, – если удастся, – наших заблудших сограждан от будущих последствий их собственных безрассудства и глупости. Поддержите ли вы мое предложение?

Что же он услышал? Двадцать пять возгласов «за», после чего все разом бросились к нему, вопя во всю силу двадцати пяти пар немолодых легких. Сержант Джимми Бэгби и вовсе позабыл о заведенном порядке.

– Пойдем ли мы? – орал он, так размахивая своими пухлыми руками, что его рукавицы описывали в воздухе свистящие красные круги. – Можешь не сомневаться, мы пойдем! С таким командиром, как Билли Прист, мы пройдем хоть через ад, хоть по дну морскому!

– Ясное дело! Это то, что надо! – раздались крики одобрения.

– Ну, раз вы так чувствуете, то выступаем! – приказал их вожак, и они бросились к двери, сметя в сторону секретаря суда.

– Нет, погодите минуту! – Судья особо выделил мистера Милама, которого совсем затолкали: – Лиши, у тебя здесь самые молодые и самые проворные ноги. Беги вперед, ладно? Найди отца Минора. Он должен быть в доме священника за церковью. Передай, пусть присоединяется к нам так быстро, как Господь ему позволит. Мы пойдем по Харрисон-стрит.

Мистер Милам исчез. Судя по движению руки судьи, тот осмыслял, с кем остался.

– Почти все из нас когда-то так или иначе служили под началом старины Натана Бедфорда Форреста. А прочие этого хотели бы. Я полагаю, это будет последний рейд и последняя атака кавалерии Форреста – конными или пешими! Так проведем их по всем правилам – открывайте вон те ящики в шкафах и доставайте то, что лежит внутри!

Торопливые руки стариков шарили в видавшем виды дубовом шкафчике, стоявшем на возвышении, и вытаскивали на свет сокровища гарнизона: помятый горн, барабан, тонкую блестящую маленькую флейту, шелковый флаг на коротком полированном древке.

– Построиться по два, – скомандовал судья Прист. – Вперед марш!

Спустя полминуты газовые лампы Камлейтер-Холла освещали лишь пустоту: пустой комод в углу; стулья, перевернутые на бок или опрокинутые ножками вверх; дверной проем с пустым и темным коридором за ним; и одну из утепленных фланелью галош судьи Приста, лежавшую там, где ее позабыли.

На улице нарастал ритмичный стук шагов по утоптанному снегу. Кавалерия Форреста на марше!

Воодушевляющий призыв и мощный душевный порыв заставили распрямиться сутулые спины; хромые скрюченные ноги поднимались и опускались проворно и слаженно; головы были высоко подняты, грудные клетки вздымались; во главе шел предводитель, а в воздухе реял флаг – кавалерия Форреста шагала вперед. Однажды и только однажды двойной строй остановился, пересекая заснеженный город, жители которого по большей части все еще спали под своими уютными одеялами.

Маленькая колонна стариков едва свернула от Камлейтер-Холла, как свет, лившийся из окна фруктовой лавки Тони Паласси, яркими желтыми пятнами лег на белую тропу, которую протаптывали мужчины.

– Стой! – внезапно приказал судья Прист и, покинув свое место во главе колонны, направился к двери.

– Если ты ищешь Тони, чтобы он пошел с нами и переводил, то напрасно тратишь время, судья! – выкрикнул мистер Крамп. – Его нет в городе.

– Неужто? – ответил судья Прист. – Что ж, это очень плохо!

Словно желая удостовериться, он заглянул внутрь сквозь застекленную верхнюю половину двери. Внутри можно было разглядеть миссис Делию Каллахан-Паласси – жену владельца, которая наводила порядок, прежде чем закрыться на ночь. К ее юбке прицепился семилетний мастер Антонио Вульф Тон Паласси – единственный сын и наследник, круглолицый и краснощекий итало-ирландский американец. Судья положил руку на защелку и потряс ее.

– Говорю же, Тони нет, – нетерпеливо повторил мистер Крамп.

Если судья его и услышал, то внимания не обратил. Он прошел через дверь, оставив команду снаружи, поскольку идти должен был тот, кто точно знал, что нужно делать. Маленький Тони Вульф Тон узнал своего старого друга и приветствовал его радостным гиканьем. Большинство городских детей близко дружили с судьей Пристом, но маленький Тони Вульф Тон был его любимчиком, да и сам он был любимчиком Тони.

Что бы судья Прист ни сказал миссис Паласси, много времени это не отняло, но прозвучало, должно быть, крайне убедительно и веско. Возможно – имейте в виду, я не утверждаю, но это возможно, – он напомнил женщине, что в ее жилах течет кровь народа королей-воинов, и вот через мгновение судья Прист уже возвращался из фруктовой лавки, а верхом на его спине ехала маленькая фигурка. Она была так укутана от холода, что виднелись лишь большие карие итальянские глаза и курносый ирландский нос, как доказательство того, что ноша судьи – вовсе не игрушечный медвежонок, а настоящий маленький мальчик. Нет, тут я все-таки ошибаюсь. Было и еще одно доказательство – женщина, стоявшая в дверях и теребившая фартук. Ее лицо пылало материнской любовью, материнской гордостью и материнским страхом, пока она наблюдала, как торопливая процессия движется по зимней улице прямо к всполохам, алевшим впереди.

Шаткий каркас из смолистой сосны сгорел довольно быстро, принимая во внимание, что крышу завалило снегом, который весь день таял, стекая вниз, а с наступлением ночи замерз. Один конец барака обвалился мешаниной обугленных обломков. Огонь неуклонно проедал себе дорогу, мурлыкал, трещал и плевался, когда его красные зубы вгрызались в промокшие доски. Небо сияло отблесками алых всполохов. Очертания чашеобразной площадки отчетливо виднелись в зареве этой огромной деревянной жаровни, а покрывавший землю снег был пронизан огненными прожилками, словно пролитой кровью.

Там же, напротив ближайшей насыпи, плотной черной массой сбились иноземцы. Испуганные, но не так сильно, чтобы не сопротивляться. С противоположной стороны через заснеженную пустошь, где проулок перетекал с пологого холма в низину, двигалась толпа мужчин и почти взрослых юношей числом около четырехсот человек. Они шли, чтобы схватить человека, заколовшего Бивера Янси, и вздернуть его на месте. А возможно, и нескольких его друзей, в назидание остальным макаронникам. Толпа все приближалась и приближалась, пока между ней и ее вероятными жертвами осталось не более семидесяти пяти ярдов. Громкий рык вырвался из глоток наступавших. Неистовое, рвущееся на волю зло звучало в этом реве.

Какой-то пьяница пронзительно проорал грязное ругательство и нетрезво расхохотался. Люди у насыпи хранили молчание. И в этом молчании была мрачная и отчаянная решимость. Их единственное убежище сожгли прямо у них над головами, они были осаждены и окружены врагами, им некуда было бежать за спасением, даже если бы они захотели бежать. А раз так, они собирались драться. И были готовы обороняться тем оружием, какое имели.

Мужчина, который, казалось, был для остальных неким лидером, выступил на шаг вперед. В руке он сжимал допотопный капсюльный револьвер. Он вскинул руку и сквозь прицел следил за точкой между ним и надвигающейся толпой. Очевидно, он собирался выстрелить, когда первый из неприятелей пересечет воображаемую линию. Он щурился, старательно прицеливаясь, палец свободно скользил по спусковому механизму, но итальянец пока не стрелял.

И тут на вершине холма, почти над самой его головой, громко протрубил горн. Вступили флейта и барабан, играя нечто зажигательное и бойкое, и вниз на равнину пара за парой промаршировала небольшая колонна стариков, следовавших за флагом, который слегка развевался и шелестел на ветру. Их вел невысокий грузный командир, державший за руку бойко семенящего маленького ребенка. Тони Вульф Тон стал слишком тяжелым, и судья не смог нести его всю дорогу.

Участники марша, по щиколотку проваливаясь в наст, пересекли узкую полосу между толпой и иноземцами. Прозвучала команда, и музыка оборвалась. Старики растянулись в одну шеренгу, на расстоянии пяти футов друг от друга, и между двумя враждующими лагерями словно выросла живая изгородь. Так они и стояли, опустив руки по швам, одни лицом на запад – к сбившимся в кучу итальянцам, другие лицом на восток – к вероятным линчевателям, пораженным до глубины души. Старики просто стояли, и стоять собирались насмерть.