Текст книги "Ангелы поют на небесах. Пасхальный сборник Сергея Дурылина"

Вход Господень в Иерусалим, или Вербное воскресенье

Вход Господень в Иерусалим – переходящий двунадесятый праздник, который отмечается христианской Церковью в последнее воскресенье перед праздником Светлой Пасхи.

 
Мальчики да девочки
Свечечки да вербочки
Понесли домой.
Огонечки теплятся,
Прохожие крестятся,
И пахнет весной.
Ветерок удаленький,
Дождик, дождик маленький,
Не задуй огня!
В воскресенье Вербное
Завтра встану первая
Для святого дня.
 

1906

 
Ты – вербное воскресенье,
Ты – вера моя, ты – прозренье.
Благословляешь грядущее ты,
Пушистые почки, как будто цветы.
Ты нежность несешь,
Возрожденье…
Ты радость,
Природы цветенье.
Весной пробуждается все,
И пусть пробудится сознанье.
 
 
«Осанна» Господь говорить повелел
И Царство земное открыл в дарованье.
Явил Он нам Царство Свое на земле
И всех в это Царство призвал.
Надежду и Веру Он нам подарил,
А Царство Любовью назвал.
Он верил и знал, что проснется народ,
И Царство Любви возродит.
Луч света Божественный души зажжет
И зло и грехи победит.
И верба об этом нам говорит,
Весной цветет первой она.
Проснитесь, проснитесь от долгого сна,
Я снова уже расцвела.
 

 
Вербы овеяны
Ветром нагретым,
Нежно взлелеяны
Утренним светом.
 
 
Ветви пасхальные,
Нежно-печальные,
Смотрят веселыми,
Шепчутся с пчелами.
 
 
Кладбище мирное
Млеет цветами,
Пение клирное
Льется волнами.
 
 
Светло-печальные
Песни пасхальные,
Сердцем взлелеяны,
Вечным овеяны.
 

Страстная седмица

Александр Пушкин

 
Когда великое свершалось торжество,
И в муках на кресте кончалось Божество,
Тогда по сторонам животворяща древа,
Мария-грешница и Пресвятая Дева,
Стояли две жены,
В неизмеримую печаль погружены.
Но у подножия теперь креста честнаго,
Как будто у крыльца правителя градскаго,
Мы зрим – поставлено на место жен святых
В ружье и кивере два грозных часовых.
К чему, скажите мне, хранительная стража?
Или распятие – казенная поклажа
И вы боитеся воров или мышей? —
Иль мните важности придать Царю Царей?
Иль покровительством спасаете могучим
Владыку, тернием венчанного колючим,
Христа, предавшего послушно плоть Свою
Бичам мучителей, гвоздям и копию?
Иль опасаетесь, чтоб чернь не оскорбила
Того, Чья казнь весь род Адамов искупила,
И, чтоб не потеснить гуляющих господ,
Пускать не велено сюда простой народ?
 

1836

Борис Пастернак

 
Когда на последней неделе
Входил Он в Иерусалим,
Осанны навстречу гремели,
Бежали с ветвями за Ним.
 
 
А дни все грозней и суровей,
Любовью не тронуть сердец.
Презрительно сдвинуты брови,
И вот послесловье, конец.
 
 
Свинцовою тяжестью всею
Легли на дворы небеса.
Искали улик фарисеи,
Юля перед Ним, как лиса.
 
 
И темными силами храма
Он отдан подонкам на суд,
И с пылкостью тою же самой,
Как славили прежде, клянут.
 
 
Толпа на соседнем участке
Заглядывала из ворот,
Толклись в ожиданье развязки
И тыкались взад и вперед.
 
 
И полз шепоток по соседству,
И слухи со многих сторон.
И бегство в Египет, и детство
Уже вспоминались, как сон.
 
 
Припомнился скат величавый
В пустыне, и та крутизна,
С которой всемирной державой
Его соблазнял сатана.
 
 
И брачное пиршество в Кане,
И чуду дивящийся стол,
И море, которым в тумане
Он к лодке, как по суху, шел.
 
 
И сборище бедных в лачуге,
И спуск со свечою в подвал,
Где вдруг она гасла в испуге,
Когда воскрешенный вставал…
 

1949

 
Мерцаньем звезд далеких безразлично
Был поворот дороги озарен.
Дорога шла вокруг горы Масличной,
Внизу под нею протекал Кедрон.
 
 
Лужайка обрывалась с половины.
За нею начинался Млечный Путь.
Седые серебристые маслины
Пытались вдаль по воздуху шагнуть.
 
 
В конце был чей-то сад, надел земельный.
Учеников оставив за стеной,
Он им сказал: «Душа скорбит смертельно,
Побудьте здесь и бодрствуйте со Мной».
 
 
Он отказался без противоборства,
Как от вещей, полученных взаймы,
От всемогущества и чудотворства,
И был теперь, как смертные, как мы.
 
 
Ночная даль теперь казалась краем
Уничтоженья и небытия.
Простор вселенной был необитаем,
И только сад был местом для житья.
 
 
И, глядя в эти черные провалы,
Пустые, без начала и конца,
Чтоб эта чаша смерти миновала,
В поту кровавом Он молил Отца.
 
 
Смягчив молитвой смертную истому,
Он вышел за ограду. На земле
Ученики, осиленные дремой,
Валялись в придорожном ковыле.
 
 
Он разбудил их: «Вас Господь сподобил
Жить в дни Мои, вы ж разлеглись, как пласт.
Час Сына Человеческого пробил.
Он в руки грешников Себя предаст».
 
 
И лишь сказал, неведомо откуда
Толпа рабов и скопище бродяг,
Огни, мечи и впереди – Иуда
С предательским лобзаньем на устах.
 
 
Петр дал мечом отпор головорезам
И ухо одному из них отсек.
Но слышит: «Спор нельзя решать железом,
Вложи свой меч на место, человек.
 
 
Неужто тьмы крылатых легионов
Отец не снарядил бы Мне сюда?
И, волоска тогда на Мне не тронув,
Враги рассеялись бы без следа.
 
 
Но книга жизни подошла к странице,
Которая дороже всех святынь.
Сейчас должно написанное сбыться,
Пускай же сбудется оно. Аминь.
 
 
Ты видишь, ход веков подобен притче
И может загореться на ходу.
Во имя страшного ее величья
Я в добровольных муках в гроб сойду.
 
 
Я в гроб сойду и в третий день восстану,
И, как сплавляют по реке плоты,
Ко Мне на суд, как баржи каравана,
Столетья поплывут из темноты».
 

1949

Максимилиан Волошин

 
С Россией кончено… На последях
Ее мы прогалдели, проболтали,
Пролузгали, пропили, проплевали,
Замызгали на грязных площадях.
Распродали на улицах: не надо ль
Кому земли, республик да свобод,
Гражданских прав? И родину народ
Сам выволок на гноище, как падаль.
О, Господи, разверзни, расточи,
Пошли на нас огнь, язвы и бичи:
Германцев с запада, монгол с востока.
Отдай нас в рабство вновь и навсегда,
Чтоб искупить смиренно и глубоко
Иудин грех до Страшного Суда!
 

Коктебель, 23 ноября 1917

Сергей Дурылин

Часть 3, глава 6

На Страстной неделе великопостный звон звучал еще печальней: гуще и крупнее падали его дождевые капли с неба, с каждым днем углублявшего свою голубизну. С соборным перезвоном перекликались перезвоны городских церквей и подгородного монастыря.

В Великий Четверг звонари причащались в соборе.

В утреню Великой Субботы, когда плащаницу с изображением умершего Христа обносили вокруг собора, звон переходил в тихое надгробное рыдание.

Ночью собор бывал полон народу: собирались со всего Темьяна хоронить Христа. Утреня начиналась в два часа ночи. Колокол вскрикивал от боли в черной гущине ночи, но, словно испугавшись своего крика, начинал тихо стонать, с промежутками сдерживаемой, несказуемой боли. Всего труднее было выдержать эти промежутки – это мертвое молчанье, углублявшее боль, и, выдержав его, вдруг прервать новым всплеском неисцелимой скорби.

Большой колокол молчал в эту ночь: он не умел рыдать.

Однажды, когда в черноте ночи подошло время плачу, Василий сказал Николке:

– Будешь сейчас сердце томить. Кто тебя этому научил? Вот боюсь этого томления твоего: все сердце выскребешь, а тянет в нее, как в ледяную воду окунуться. И что это за власть такая дана металлу?

Василий рукою ударил в край колокола: слабо гулкнуло в меди.

– Откуда у него голос этот? Человечней человечьего! Все сердце всколыхнет, того и гляди, душу из тела выплеснет, а медь!

Николка усмехнулся:

– Не одна медь: и серебро, а в «Разбойном», да и в других, и золото есть.

– Пусть серебро. И пусть золото. Да ведь все одно – металл. А голос откуда? И точно от человека взят и в металл впаян.

Ночь была тихая, но по-весеннему живая и не спящая: что-то творилось в ней, что-то прибывало; ничто не шло на убыль, как в осенней ночи, что-то деялось растущее, высокое, прекрасное, спешащее куда-то. Ветер с теплою срочною вестью о необычайном прекрасном

деле, творящемся в небе, на земле, в лугах, над рекой – всюду влетал в пролет колокольни и, полыхнув этой вестью в лицо людям, спешил умчаться чрез другой пролет, как будто зная, что всего через день, в такую же ночь, об этой вести и о вести, еще более таинственной и необычайной, будут широко разглашать колокола. Ветер торопился наспех облобызать в чело медных собратий и улетал гласить свою весть выше, всем и всему.

Николка, старый и утихший, давно привык к весенней тревоге, к вопросам весенним, беспокойным и неотвязным, задаваемым ветрами-взлетышами на колокольне, Василий весь еще был во власти вопросов весенних, звучащих в природе и в душе человеческой.

– Если скликать отсюда, с высоты, голосом человеческим, – спросил Василий, – кто услышит? Кто пойдет?

Николка опять усмехнулся:

– У татар кличут. Колоколов у них нет. Человеческий голос вместо колокола: «Ла-ла-ла-малала!» Муллы их кличут.

– И идут? – недоверчиво спросил Василий.

– Идут, конечно. Свой закон соблюдают.

– Я бы не пошел! Какой такой человеческий голос, чтобы им к Богу звать. Сразу и видно, что у татар Бог ненастоящий, коль человечьей голосйной к нему зовут. В человечьем голосе и ложь, и хрип, и перх; першит другой: кхе, кхе, кхе, а не говорит. Какая чистота может быть в человечьем голосе, коли человек не чист? Табак – раз, – он загнул палец, – водка – два…

– Татары водки не пьют, – заметил Николка.

– Пусть не пьют. Баба – три. – Василий загнул средний палец.

– Ну, этого у них бывает и по две, и по три…

– Баба – три! – значительно повторил Василий. – Четыре – обжорство всякое, пять – злобность, жадность…

И вдруг разогнул пальцы и махнул рукой:

– Что считать?! Голос у человека – как посуда нелуженая: нельзя пить из нее. Отрава.

– Ну, вот, значит, понимаешь, почему колоколом в храм сзывают, – сказал Николка серьезно и посмотрел на небо.

Высокие звезды тоже что-то услыхали от ветра и трепетали в волнении, передавая друг другу слышанную весть.

– Зимой и звезды мохнатые, – сказал внезапно Николка, – от холоду; а весной смотри, как алмазятся. Вот-вот капнут.

– Это я знаю, что голосом человечьим нельзя к Богу звать, – отозвался Василий, не слушая о звездах. – Я знаешь, когда начал думать об этом? Меня хозяйка квартирная, Анфиса, утешала, когда Маша, жена, умерла, и все мне про Бога и про Бога говорила. Я и слушаю ее. Слушаю, а чую – в голосе-то у нее пироги: все горло изнутри в тесте. Про Бога меня утешает, а тестом ей голос облепило: ничего и не слышу.

– Мудрено что-то, – заметил Николка.

– Не мудрено. Просто. У ней в то время кулебяка в печи сидела, с грибами. Она про Бога, а я кулебяку одну слышу. А ведь добрый она человек, и кулебякой этой же потом меня угостила. Только я не ел. С груздями была, сочная. Это я тогда же понял, что человеческий голос чист никогда не бывает: у одного сквозь кулебяку проходит, у другого монета в горле застряла, надо сперва высверлить дырку, чтоб голосу до людей пробиться, – да и сквозь дырку все равно выйдет голос медный какой-то, не чистый: о Боге вестит, а пятачком звенит. А к Богу чисто надо звать.

– Верно, – согласился Николка. – «Сердце чисто созижди во мне, Боже»[16]16
  Цитата из 50-го псалма. Псалом читается перед началом вечерней и утренней службы. (Прим. сост.).


[Закрыть].

– Это уже верно. Грязен голос человечий. А не пойму: откуда у металла голос человеческий, да чистый, да зовучий, да усовещающий, какого у человека не бывает? Не человечий был бы, сердца не крушил бы: реял бы вокруг сердца, а сердцу в середину не попадал бы. Зазвонишь вот ты сейчас. Хоронить Христа будут. Я затоскую опять. А отыми ты у меня эту тоску, заткни мне уши, чтоб звона не слышать, я этой же самой тоски вдвое запрошу! Не дашь – пить буду, на стеклянном донышке ее поищу, где-нибудь да найду: лбом с ней столкнусь, с тоской, а найду! Откуда ж в колоколе голос человеческий? Кто его от человеков отобрал живого, а туда, в медь, заключил!

<…>

Николка всмотрелся внимательно в небо.

– А звон-то мы с тобой чуть не прозевали. Пора. Выходит: не след звонарям на колокольне и разговаривать. Звони, знай!

Он похлопал Василия по плечу. Василий промолвил медленно:

– Вот заговорит сейчас, и все будут слушать.

– Кто все?

– А вот. – Василий провел рукой по воздуху: включал он в этих «всех» и людей, и весеннюю ночь, и крупневшие на межени ночи звезды, и реку с полою водою. И не мог бы сказать Василий, кто в этот час не включен в этих «всех».

Никола снял шапку, перекрестился и ударил.

Это был внезапный, горький вскрик боли. Его сменило молчание. Потом опять вскрик, стон – и опять молчание: не длинней, но глубже первого; и еще стон; и еще глубже молчание; и еще зовущий всплеск горя; и вновь зияющая глубина молчания. Казалось Василию: эти молчащие перерывы между отдельными всплесками рыданья звучат больней и громче, чем сами рыдающие вскрики и стоны.

И ночь померкла, приглушилась, притихла перед этим рыданьем и пред этими глубинами немого, упорного горя.

Рыданья прекратились. В соборе шла утреня. Читали над плащаницей.

Заря бледно и неуверенно занималась за рекой.

На колокольне повеяло едким предрассветным холодом.

Никола спустился в собор: слушал утреню на паперти. Василий зашел в каморку, прилег. Но ему не спалось, даже не дремалось. Он обвязал горло шарфом и вышел. Рассвет окружал колокольню ласковым светлым кольцом: из бледно-розового оно густело в золотое.

В это время Николка вернулся из собора.

– Скоро понесут плащаницу.

Из собора вынесли хоругви. Вышли кучки народа. Совсем рассвело. Огоньки свечей дрожали живыми алмазиками в толпе.

Никола перекрестился на восток и дернул за веревку. Он опять сделал то, что делал, призывая к утрене: опять плакал горько и, подавленный горем, умолкал, чтоб вновь плакать и опять умолкать, – плакать от горечи драгоценной утраты, умолкать от невозможности выразить плачем всю глубину и непереносность ее.

Когда крестный ход с плащаницей, сопровождаемый огнями алмазиков и яхонтов свечей, показался из паперти, Василий и Чумелый присоединились к Николке, и надгробный плач, не прерываемый уже никаким молчаньем, погасивший своей горестью всякое молчанье, изливался горьким потоком над сияющей белизною плащаницей, несомой священнослужителями высоко над толпою. Надгробный плач над погребаемым Христом незримо опускался смоченною слезами пеленою над городом, над рекой, над лугами.

Юродивый Сидорушка, идя в крестном ходе, тыкал пальцами в старые, молодые, зрячие и слепые лица и, довольный, частил, частил:

– Богородицыны! Богородицыны!

А Тот, над Кем плакали, возглашал из безмолвной плащаницы:

– Не рыдай Мене, Мати, зрящи во гробе: возстану бо и прославлюся!

Часть 3, глава 7 (отрывок)

В Великую Субботу, после обедни, на колокольню поднимался Гриша Потягаев, купеческий сын. Два подростка из лавки несли за ним корзину со стеклянными шкаликами разных цветов, с плошками, свечами, проволокой, гвоздями, молотками. Гриша снимал суконную поддевку и, размазывая широкую добрую улыбку, как всхожее тесто, по всему лицу, весело поздравлял:

– С наступающим Светлейшим днем!

– Обратно и вас, – отвечал Никола.

– Разрешите к действиям приступить?

– Как обыкновенно, – разрешал Никола и уходил полежать в каморку.

Потягаев с Васильем, Чумелым и подростками принимался мастерить иллюминацию. Это было его право, признанное за ним всем Темьяном. Сам настоятель, отец Павел Мате-горский, христосуясь после утрени с Гришей, во всеуслышанье заявлял:

– У тебя, Григорий Евлампиевич, талант. Шествовал я с крестным ходом и любовался: огни твои воистину светозарны!

Тоже говорил Грише и губернатор:

– У вас есть вкус, молодой человек. – Грише было за тридцать, и долго считалось, что он – Гриша и ему за тридцать, как вдруг оказалось, что ему пятьдесят и он – Григорий Евлампиевич; до этого один отец протоиерей звал его по отчеству: его самого величали Евлампиевичем[17]17
  Протоиерей Павел Евлампиевич Матегорский и Григорий Евлампиевич Потягаев имеют одно отчество – от Евлампия (по-гречески буквально – благородно блистагций). В их отчестве Дурылин обыгрывает общий христианский смысл их жизни – возжечь лампаду веры в сердцах людей. Этот смысл усиливается также и именами (Павел – от апостола Павла, Матегорский – мотив прославления Богородицы: мать на горе; Потягаев – распрямление, движение изнутри вовне, тяга к чему-то вне себя). (Прим. сост.)


[Закрыть]. – У вас есть вкус – вещь чрезвычайно редкая в этом городе!

И, любуясь на Гришины кресты и огромные «ХВ», сиявшие над колокольней, губернатор отмечал:

– Красиво, но не аляповато! Ярко, но без Азии!

Когда в городе начал издаваться «Темьянский листок», Гришина иллюминация описывалась так: «По принятому обыкновению, во время утрени на соборной колокольне зажжена была великолепная иллюминация по инициативе одного просвещенного негоцианта, не пожалевшего на это средств и трудов».

В эту ночь Гриша торжествовал.

В течение же всех остальных трехсот шестидесяти четырех дней Гриша стоял за прилавком в посудной лавке, удил рыбу в Темьяне и пил кислые щи. Еще с начала поста он начинал готовиться к своему дню. Это служило для гостинодворцев календарем:

– Скоро Пасха: Гриша шкалики принялся промывать.

Гриша осмотрел тщательно все деревянные кресты и «ХВ», на которые нужно было нанизать изумрудные и алые фонарики. Все оказалось в порядке.

Гриша распределял кресты:

– Большой, с копием, – над западным пролетом. Свет Христов просвещает всех. Белые фонарики.

– А Пасха-то красная, поют, – домекнул Василий. – Не красные ли сюда?

Но Гриша знал твердо:

– В белых ризах Христос воскрес. Белые надо.

– А красные куда?

– Красные на «ХВ», на восточную сторону, к алтарям. «Яко тает воск от лица огня».

Василий отобрал красные.

– Синие куда? Зеленых вон сколько у Чумелого!

– Без всяких яких, пустим в разноцветные, на боковые пролеты, в звезды.

– А как распределить? Куда – зеленые, куда – синие, куда – желтые?

Гриша не сразу ответил, хитро посмотрев на Василья:

– А как звезды в полуночи играют?

Василий не понимал, А Чумелый засмеялся.

– Игра у звезд какая? Голубая или золотая?

Не ответил никто. Сам Гриша ответил:

– У звезд переливчатая игра. Разный налив в игре, цветливый. В осеннюю ночь выйдешь на улицу – все звезды играют. Звездится в глазах. Смотришь: вот, думаешь, поймал игру: в изумруд звезда играет – зеленая! Глядь, она в алмаз обратилась, слезой дрожит. Всеми камнями самоцветными, что в земле от нас утаены, дает Бог звездам поиграть. Надо нам, Василий Дементьевич, без всяких яких, под игру, под звездистость эту действовать.

Наклонившись над деревянными звездами, Гриша долго распределял разноцветные шкалики. Он вставал с полу, всматривался в звезды сверху и с боков, менял расстановку шкаликов, сердился на советчиков, предлагавших переместить тот или другой шкалик, иногда соглашался с ними, вновь сердился и, когда успевал измаять своих помощников, вдруг решал:

– Так будет хорошо. «Звезда бо от звезды разнствует во славе»[18]18
  Ибо звезда от звезды различается в славе (церк. – слав.). (Прим, сост.)


[Закрыть].

Веселый и довольный, приказывал:

– Валяй крепи.

Василий с Чумелым, с помощью лестниц и веревок, укрепляли крест, «ХВ» и две звезды над назначенными Гришей пролетами. Тогда начиналось самое трудное, что Гриша делал всегда сам: установка цветных шкаликов в проволочные держалки. Василий с Чумелым поддерживали лестницу, молодцы подавали шкалики, у Гриши кружилась голова, сердце билось от волнения, но он внимательно и бессменно вставлял шкалики в держалки. Обставив всю звезду или крест, он опутывал шкалики пороховою нитью, чтоб они сразу зажглись от огня, поднесенного к концам нити. Потом уставляли плошки по карнизам колокольни и вокруг соборного купола и распределяли, где и кому жечь бенгальские огни. Гриша совещался со всеми, выслушивал не только Василия и Чум ел ого, но и молодцов, но, как истинный художник, решал всегда по-своему.

– Белый огонь жечь – как выйдет крестный ход из собора, сейчас же: «И одежды его были белы, яко снег»[19]19
  Речь идет о преображении Господнем на горе Фавор (Мк. 9: 3). (Прим, сост.)


[Закрыть]. Воскрес Христос! Красный огонь – как будут огибать южную сторону: «Да воскреснет Бог и расточатся вразй его»[20]20
  Стих из псалма 67. Поется на Пасху, многократно повторяясь. (Прим, сост.)


[Закрыть]. У алтаря – зеленый: «Веселие вечное»[21]21
  Канон пасхальный, песнь 1-я: «Христос бо воста, веселие вечное».(Прим, сост.)


[Закрыть]. Цвет весенний. С северной стороны как пойдут – надо желтый. «Возрадуемся и возвеселимся в онь»[22]22
  «Сей день сотворил Господь: возрадуемся и возвеселимся в оный!», стих 24 из псалма 117. Поется на Пасху, многократно повторяясь. (Прим, сост.)


[Закрыть]. Солнышко будет играть. Без всяких яких. Золотое. Возрадуется. А как опять к дверям подойдут – опять красный: «Пасха красная!»[23]23
  Стихира праздника Пасхи Христовой, глас 5: «Пасха красная, Пасха, Господня Пасха!..»(Прим, сост.)


[Закрыть]

Сам Гриша должен был жечь белый и второй красный огонь, молодцы – первый красный и желтый. Зеленый огонь Гриша опять брал себе: мало ему было двух огней.

– Как выйдет крестный ход из собора – ракета! Высочайшая! Брильянтовая! «Да веселятся небесная!»[24]24
  Слова из воскресного тропаря 3-го гласа. (Прим, сост.)


[Закрыть] А ей во встречу, без всякихяких, от алтаря другую ракету пустим: в небе похристосуются!

Гриша сиял.

– Ракет вон сколько!

Молодцы распаковывали ящик.

Но Грише всего этого было мало.

– В Москве в этот день из пушек палят. Сто один выстрел. Веселье! У нас тоже можно б, говорят, в Обрубе, на горе, много пушек закопано, пугачевские. Я говорил обрубчанам: отройте, без всяких яких, палить будем на Пасху. Смеются: какой ты пушкарь! Тебя пушка разорвет. Глупость одна. Палили бы с весельем.

– И так хорошо, Гриша! – улыбнулся Василий. – Какой свет загорится сиятельный!

– Свет светом, а надо и грому быть. Воскресение Христово как было? Земля восколе-балась. Так бы и у нас, в воспоминание. Так нет! Всего боятся. Носы бы им не оторвало, а и рвать-то нечего: курносые все.

Гриша озирал еще раз все приспособления и шел домой с молодцами. Он возвращался задолго до полночи.

 
Что же сердцу означится
В вешнем радостном дне?
Сердце малое плачется
Обо мне, обо мне.
Царство Господа чудится
Трудно, темному, мне.
Сердцу злому что сбудется
Во святом Его дне?
 

1911