Текст книги "Вокруг Чехова. Том 2. Творчество и наследие"

Выписанная из Петербурга Олечкина мать Луиза Юльевна не замедлила приехать в Москву и тут же увезла дочь в Петербург, а затем в Мартышкино. Брак был нарушен по инициативе Ольги Леонардовны. Но брак был церковный, законный, жених и невеста были надлежащим образом записаны в толстые церковные книги, и поэтому брак мог быть расторгнут лишь постановлением Духовной консистории, а для подачи прошения о разводе не было абсолютно никаких оснований. Ольге Леонардовне и родным пришлось примириться.

Дела Мишины в театре в этот сезон 1914/15 года шли превосходно. На основной сцене МХТ он сыграл роль Миши в пьесе Тургенева «Провинциалка», а в Студии – большую роль Калеба в пьесе «Сверчок на печи» (режиссер Б. М. Сушкевич, премьера 24 ноября 1914 года). Володя зубрил статистику и прочие дисциплины второго курса университета. Жизнь текла с ее радостями и горестями, а в это время на фронтах войны кровь текла рекою, и люди стояли в окопах по колено в мерзлой грязи.

В августе 1916 года родилась Ольга Чехова 4-я. Так называла Мария Павловна дочь Миши и Оли. Она имела при этом в виду, что в семье Чеховых было уже три Ольги: Ольга Леонардовна, моя мать Ольга Германовна и Ольга Константиновна, жена Миши.

Однако Мишин брак не дал ему счастья, а, наоборот, по-видимому, способствовал развитию глубокой душевной депрессии, дошедшей в 1916 году до острого нервного расстройства. Уже вскоре после окончания медового месяца у супругов начались разногласия. Она, воспитанная в чопорной немецкой обстановке, не мирилась с широтой его характера и равнодушием к окружающему быту. Философский склад его ума был чужд ей, воспринимавшей лишь поверхностный тонус жизни. Думаю, что в свой духовный мир, в свое святая святых он ее не допускал и поэтому, вероятно, представлялся ей просто ненормальным. Усиливались нелады со свекровью. Ведь свекровь лишилась сознания, когда узнала, что ее единственный сыночек, ее обожаемое нёщечко, женился без спроса, привел в дом молодую хозяйку. Для Натальи Александровны началась пора жгучей ревности, что, конечно, не способствовало миру в семье. По-видимому, жена была настолько чужда Мише, что в своих воспоминаниях он даже не упоминает о ней, как будто ее вовсе не было. В книге «Путь актера» он делает подробный анализ гнетущих представлений, которые появились у него еще в детстве и достигли полного развития в 24–25 лет. Он описывает свое тяжелое душевное состояние, не изменившееся даже после принятия в Художественный театр, описывает нервную напряженность, которую он искусно скрывал от внешнего мира. Эта умелая маскировка и вводила в заблуждение многих. В поисках выхода из невыносимого состояния Миша обращался к философии, этике, религии, учению йогов, обдумывал способ самоубийства, стал пренебрегать театром. Нелады с женой усилились, и в конце 1917 года она ушла от него. В это же время застрелился Володя. Самоубийство двоюродного брата, конечно, произвело на Мишу сильнейшее впечатление и, быть может, удержало его от аналогичного поступка.

Мучительная внутренняя работа продолжалась. Он так описывает это время:

«Решив навсегда порвать с театром, я стал думать о способе добывания средств к дальнейшему существованию… Я решил вырезать из дерева шахматы… стал думать о переплетном ремесле… Я продолжал пить и под влиянием вина писал различные сочинения на невероятные темы. Я описывал, например, очень подробно и пространно, мгновение за мгновением, состояние человека, попадающего под колесо трамвая… Вопрос о добывании средств к существованию становился все острее. Один из моих друзей дал мне однажды совет открыть театральную школу… Экзаменуя приходивших ко мне учеников, я отбирал себе состав будущей моей Студии. В моей запущенной и неуютной комнате протекали первые уроки» (101–102).

Здесь необходимо упомянуть, что Студия эта сформировалась в 1918 году, когда свирепствовал голод, тиф, разруха. В этом же году умерла Мишина мать Наталья Александровна. Миша был в таком состоянии, что даже не запомнил, где похоронил ее, и могила ее так и осталась неизвестной. Но, как ни странно, со смертью матери у него начался внутренний перелом к лучшему. В этом же направлении воздействовала и педагогическая деятельность.

«Четыре года, – пишет он, – существования „Чеховской Студии“, как ее называли ученики, сыграли в моей жизни большую роль. В эти же годы медленно начало восстанавливаться мое здоровье».

Нельзя не отметить также благотворную роль второй жены Михаила Александровича – Ксении Карловны Зиллер, с которой он вступил в брак 3 июня 1918 года. Это была дочь владельца московского завода автомобильных масел, очень симпатичная женщина, с которой было легко. Я не знаю, при каких обстоятельствах Миша познакомился с нею, как протекал роман и как их отношения завершились браком. Мне ясно только то, что она полюбила, по существу, не человека, а развалину и сумела эту развалину вернуть к жизни.

Кризису помогли также несколько сеансов гипноза врача В. П. Каптерева и приглашение Студии МХАТ выступить в «Потопе».

Михаил Александрович вернулся в театр.

Процесс душевного оздоровления шел быстрыми шагами и был настолько действенным, что в 1920 году Миша уже смог принять предложение готовить роль Эрика XIV, а несколько позже роль Хлестакова.

Премьера «Эрика XIV» состоялась 29 марта 1921 года, премьера «Ревизора» – в следующем сезоне, 8 октября 1921 года.

После Эрика и Хлестакова Миша, как известно, стал знаменитостью. Он так играл эти роли, что получил полное и всеобщее признание во всех театральных кругах, в том числе и во враждебных. Талант его поражал и удивлял как работников театра, так и широкую публику. На эти спектакли билеты всегда были проданы, ему устраивали овации, фамилия «Чехов» опять стала греметь.

Здесь я, к сожалению, должен сказать, что этот быстрый скачок от трагически больного, душевно разбитого пьяницы и пессимиста к актеру огромной славы, к кумиру многих поклонников не понравился кое-кому из соратников и товарищей Миши по Студии МХАТ.

Но об этом речь впереди, а пока несколько слов о себе.

Голод и разруху, охватившие всю страну, наша семья переживала на родине старшего поколения Чеховых, на родине моего отца в Таганроге. Я вырвался первым из этого провинциального городка. В начале 1922 года я написал в Москву моему другу Сергею Сергеевичу Толстому письмо с просьбой о приюте. Квартира Толстых в Малом Левшинском переулке была переполнена, и Сергей Сергеевич отправился к Михаилу Александровичу для беседы о моем приезде. Миша без колебаний дал согласие приютить меня впредь до нахождения мне комнаты или прибытия родителей.

Приехав в первопрестольную столицу, я с Казанского вокзала направился трамваем к Толстым. На улице меня ошеломило движение, но я был поражен убогостью внешнего вида Москвы. У домов – стены в трещинах, обвалившаяся штукатурка; на мостовых волнообразные поперечные гребни слежавшегося коричневого снега, тротуары – в ухабах, пешеходы падают. И везде очереди, очереди, очереди.

Начиналась эпоха нэпа.

Голода в Москве уже не было, но добывание продовольствия все еще было связано с большими трудностями. Голод надвигался теперь на Поволжье и юго-восток. По улицам Москвы был во множестве расклеен известный плакат художника Д. Моора «Помоги!». Плакат исключительно эмоциональный и впечатляющий: старик крестьянин, воздев обе руки, идет прямо на зрителя. Фигура его белая, фон черный. Помню и еще одно из первых впечатлений: любопытно было читать вывески с новыми словообразованиями, например: «Закрытый распределитель» или «Физохим» и т. д. Зато колокольный звон был таким же музыкальным, таким же «малиновым», как и прежде.

Миша жил на Арбатской площади, и С. С. Толстой привел меня прямо туда и сдал на руки брату. Мишка встретил меня очень приветливо и гостеприимно. У него – полное довольство, и на мой вопрос на следующий день, как мне быть в смысле платы за полный стол, которым меня буквально упитывают, он ответил:

– Неужели ты думаешь, что я так низко пал, что буду брать с тебя деньги?

Получив такое великолепное пристанище, я сразу же занялся своими срочными делами. В мою задачу входило добиться скорейшего переезда в Москву родителей, устроиться куда-нибудь на службу и найти себе жилье, чтобы не стеснять Мишу. Естественно, я стал наносить визиты старым и новым знакомым, посетил А. И. Ефремова и Н. Б. Полынова – старых друзей отца, А. А. Санина и жену его Лику Мизинову, Шаляпиных и других.

Все-таки я чувствовал себя неловко в связи с отказом Миши брать с меня деньги за стол. Я поделился этими мыслями с Л. С. Мизиновой. Она даже рассердилась на меня.

– Это же снобизм, – внушала она мне с раздражением, – ведь вы же братья, и к тому же Миша теперь, став знаменитостью, конечно, располагает достаточными средствами.

В письме к родителям (14.III.22) я рисовал картину моей жизни:

«Живу я у Миши, гостеприимство которого превышает всякие меры. Жена у него очень славная и сердечная. В Мише я нашел близкого себе по духу и по запросам человека… В квартире, кроме него с женой, живут коммуной 6 человек необыкновенно приятной молодежи. И я как-то сразу вошел в их семью и не чувствую никакой неловкости. Я уже отъелся и пополнел».

В квартире Миши на Арбатской площади было шесть комнат: круглая гостиная, столовая, где мне было предоставлено спать за ширмой на диване, комната Миши и его жены Ксении Карловны, две комнаты сестер Аспелунд и антресоли их матери – старушки, которая вела все хозяйство. В шестой комнате была устроена миниатюрная сцена с холщовым занавесом. Здесь раньше происходили занятия «Чеховской Студии», а теперь это было просто рабочее место молодых актеров, группировавшихся вокруг Миши.

Я хотел бы на этих страницах покаяться в воровстве, совершенном почти полвека тому назад. Дело в том, что я приехал из Таганрога истощенным. Мне не переставая хотелось есть. За столом я не мог оторвать глаз от масла или конфет. Хозяева замечали это и любезно подвигали их ко мне. Но самым большим лакомством для меня был черный хлеб, простой черный хлеб. Ах, как мне его не хватало!

Рядом с диваном, на котором я спал, стояла кирпичная печка-времянка – это порождение лет военного коммунизма. В духовку теперь уже бездействовавшей печки прятали хлеб. Мог ли я удержаться, чувствуя по ночам вкусный, пряный запах этого любимого черного хлеба, так недостававшего мне? Конечно, нет! Стыдясь съесть лишний кусок за столом, я воровал его по ночам из печки. Ныне я каюсь в этом тогдашнем грехе. Позже, когда мой организм восполнил нехватки, я освободился от этой мрачной и недостойной татьбы.

В продолжение двух месяцев мне довелось наблюдать Мишу в его домашней обстановке. Сразу же я отметил его острый, глубокий и проницательный ум, способность влиять на других, свежий юмор. С неделю мы присматривались друг к другу, наблюдали и изучали один другого, а затем состоялась серьезная, откровенная беседа. Однажды утром он вошел ко мне и сказал:

– Ну, выкладывай, чем ты живешь!

И своими слегка выпуклыми светлыми глазами он впился мне в глаза. В тот же момент я почувствовал, что должен, обязан рассказать ему все, чем я дышу, чем болею, что томит меня, что приносит радость.

Я рассказал, что ужасы мировой войны, множество трупов, которые приходилось видеть повсюду, поставили передо мною проблему бессмыслицы жизни и эта проблема отразилась на мне, как на художнике. Я стал писать символические произведения. Так родилась серия живописных холстов под общим названием «Симфония диссонансов». Над этой серией из 15 композиций я работал несколько месяцев. Я привез ее с собою в Москву и тут же, во время нашего разговора, продемонстрировал ее Мише. Он выразил полное понимание, очень одобрил, а затем попросил позволения показать своим ближайшим ученикам.

К моему глубочайшему сожалению, я не обеспечил сохранности этого моего самого сильного произведения, и сейчас у меня хранится лишь несколько холстов.

Самыми близкими Мише учениками были тогда В. Н. Татаринов и В. А. Громов. Чувствовалось, что у него с ними не простая дружба, не отношения учителя с учениками, а глубокое сродство душ. Они не столовались у Миши, но часто приходили, усаживались за стол, и тут начинались бесконечные непередаваемые экспромты, иногда полные юмора, иногда, наоборот, построенные на трагедийной основе. Часто навещал Мишу скрипач Большого театра 3. М. Мазель. Миша почти всегда разговаривал с ним на еврейском местечковом жаргоне, имитируя самых старых посетителей синагог. Думаю, это получалось так выразительно и живо потому, что Мишина мать, как я уже говорил, была еврейского происхождения.

Как известно, Миша был талантливым карикатуристом. Вдвоем с молодым актером Бибиковым он затеял составление «Юмористической хрестоматии» и для этой хрестоматии нарисовал целую серию великолепных карикатур и шаржей. Я очень сожалею, что не собрал эти шедевры, которые потом валялись на подоконниках и под телефоном для записей.

Кстати о телефоне. Это был старинный аппарат с ручкой, которую надо было крутить. Телефон висел в столовой и очень докучал Мише. Под ним стоял столик с примусом, на котором разогревали ужин для Миши, когда он поздно возвращался. Измученный напряженной работой в течение всего дня, Миша с ненавистью относился к примусу и наконец потребовал переноса его в прихожую. Кажется, та же участь постигла и телефон.

В ту пору Миша очень много работал в театре и часто в изнеможении приходил домой около полуночи. Однажды, вернувшись в таком состоянии, он сказал мне:

– Сережка, давай выпьем водочки, – и открыл верхнюю дверцу буфета.

Эти слова слышала Ксения Карловна. Как тигрица, она бросилась к буфету и после минутной борьбы вырвала из Мишиных рук графинчик с водкой. При этом она бросила ему фразу:

– Мальчишку спаиваешь! Стыдись!

Миша покорился.

Сейчас, вспоминая этот эпизод, я думаю, что ведь проще и легче было бы вовсе не держать водку в буфете, чем отбивать ее у мужа почти в драке. Ответ на этот вопрос нахожу в предположении, что в период общего оздоровления и укрепления воли к жизни Миша нарочно держал графинчик с водкой в буфете, чтобы бороться с собою и с алкоголем и побеждать пагубную привычку. В описанном мною эпизоде усталый и замученный Миша, по-видимому, потерял волевой контроль и мог бы спасовать, но его выручила подоспевшая вовремя жена.

Ксения Карловна буквально обожала Мишу, не чаяла в нем души. Однажды Миша принимал ванну. Я слышал, как он, окончив мытье, проследовал в спальню. Через несколько минут вдруг открылась дверь, и Ксения Карловна позвала меня:

– Сергей, ну, посмотрите, какая прелесть!

Миша лежал в постели на белой подушке, покрытый белым одеялом. Его черноволосая голова отчетливо выделялась на этом фоне. Он хитро улыбался, а Ксения Карловна стояла у постели, молитвенно сложа руки, и любовалась своим супругом.

Иногда Миша дразнил жену. Откуда-то доставал фотокарточку Ольги Константиновны, показывал ее Ксении Карловне и, причмокивая, говорил:

– Ксеня, смотри, какая у меня красавица была первая жена.

Ксения Карловна смущалась, пыталась вырвать из рук Миши

фотографию и все твердила:

– Мишка, не смей, Мишка, отдай!

Как-то в погожий весенний день Миша и Ксения Карловна решили пройтись и пригласили и меня. Помню, как встречные пешеходы, оборачиваясь на Мишу, узнавали его, и на лицах их появлялась улыбка.

– Ну, что ж, – сказала Ксения Карловна, – ведь ты теперь самый знаменитый актер.

Недели через две после моего приезда сестры Овчинниковы, Женя и Валя, которая потом стала моей женой, попросили меня сводить их в Студию МХАТ на «Эрика XIV». Миша охотно устроил нам контрамарки, и мы видели этот великолепный спектакль. Миша играл блестяще, и я лишний раз убедился, какой он был исключительный актер.

В те дни в Поволжье свирепствовали голод и людоедство (я видел душераздирающие документальные фотографии), и вся столичная интеллигенция старалась помочь голодающим кто чем мог. Во всех театрах устраивались сборы пожертвований. На этот раз в Студии в антракте деньги собирал Миша. В костюме Эрика XIV, в гриме, с большой тарелкой он шел по рядам и с необыкновенно теплой улыбкой благодарил каждого, кто что-либо давал. В следующем антракте было объявлено, что собрано столько-то миллионов рублей бумажными деньгами и один перстень с драгоценным камнем.

Во второй половине марта я поступил наконец на службу статистиком. Ежедневно, в течение шести часов, я сидел в учреждении, писал и подсчитывал на арифмометре цифры, одни только цифры. Однако теперь я мог участвовать деньгами в домашних расходах Миши, а также купить себе ботинки.

К марту – апрелю 1922 года уже отчетливо наметился внутренний разлад в Студии МХАТ. Возникли две группировки – сторонников натуралистического направления, возглавлявшегося Б. М. Сушкевичем, и сторонников творческого направления, возглавлявшегося М. А. Чеховым. Обе эти группировки взаимно считали себя и только себя правыми и относились одна к другой осудительно. Все большую роль стала играть подкрадывавшаяся зависть по отношению к Мише, его головокружительной карьере и бурно расцветавшей славе.

29 мая 1922 года скончался Е. Б. Вахтангов. В своих воспоминаниях Миша так пишет об этой утрате:

«Со смертью Е. Б. Вахтангова Студия потеряла своего художественного руководителя, который мог бы повести ее по новым, живым путям. Эта потеря беспокоила меня. Еще при жизни Е. Б. Вахтангова Б. М. Сушкевич и я почти сговорились вести Студию туда, куда укажет нам талант Е. Б. Вахтангова. Но смерть его не позволила нам осуществить идею строгого выявления „лица Студии“. Я стал думать о себе как о художественном руководителе театра. Часть товарищей поддерживала меня в моей мысли, другая же часть смотрела на меня с некоторой опаской… Еще так недавно я являлся перед ними в качестве мрачного, порой необузданного и несдержанного человека, не желающего сдерживать своих порывов и пр.

Кроме того, я продолжал еще в то время пить и часто бранил театр, не мотивируя своих слов. Все это вызывало в моих товарищах некоторое недоверие ко мне. Я не мог объяснить им, что во мне живут две самостоятельных души, из которых одна развивается, крепнет, возрастает, другая доживает свои дни. Но многие товарищи мои видели обе души и начинали прислушиваться к голосу той из них, которая таила в себе мысли и импульсы, направленные к обновлению и укреплению театра» (139–140).

В июне – августе 1922 года Студия МХАТ совершила гастрольную поездку за границу. Спектакли были в Ревеле (Таллине), Праге, Берлине и других городах Германии.

В Берлине Миша встретился с актером МХАТ И. Н. Берсеневым и предложил ему войти в состав Студии в качестве актера и руководителя по административной части.

«Меня поразила, – вспоминает Миша, – его энергия, его острый ум – ум, который видел окружающую жизнь и толковал ее далеко не шаблонно. Его административный талант как раз и является результатом умения видеть факты в их внутренней сущности» (140).

Вероятно, в 1922 году Берсенев был именно таким, каким он описан Мишей, но позже он, так же как и Сушкевич, стал завидовать Мишиным лаврам.

Кстати, после смерти Е. Б. Вахтангова Студией управлял Центральный орган в составе 12 человек, который решал все важнейшие вопросы. Мишину мысль пригласить И. Н. Берсенева поддержал Сушкевич, но, когда Центральный орган стал рассматривать кандидатуру И. Н. Берсенева, многие высказались против. Берсенев был принят в Студию лишь после заверений и гарантий Сушкевича.

Обо всем этом мне рассказал в 1969 году А. И. Благонравов, бывший в 1922–1923 годах членом Центрального органа.

В продолжение нескольких лет в сознании Миши рождались представления о новом, настоящем театре. Начав свой путь с системы Станиславского, он постепенно пришел к выводу, что эту систему он уже внутренне перешагнул и подошел к своей собственной системе. Система Станиславского устарела и представляется натуралистичной. Актер, стремящийся сыграть, «как в жизни», «совсем как в настоящей действительности», стоит на ложном пути. Он не актер, а подражатель. Настоящий актер должен сам создавать образы… Для этого ему даны пластика, мимика и голос.

Миша так писал в своей книге:

«Я помню два ночных заседания. Я пытался нарисовать перед студийцами картину той новой жизни, о которой я думал все это время. Я предлагал себя в качестве руководителя. Мне задавались сотни вопросов, делались бесчисленные возражения. Я пытался отвечать, как умел, и мучился от мысли, что если мои товарищи не захотят принять всех моих предложений, то придется отойти от театрального дела вообще…

К концу второй ночи В. В. Готовцев встал и сказал, обращаясь ко всем:

– Чем мы рискуем, если дадим Чехову попробовать осуществить его мысли конкретно? Ничем! Если мысли его нежизнеспособны, мы всегда сможем отказаться от них…

Это был правильный выход. Я объявил, что беру художественное руководство в свои руки на год. Мне казалось, что в течение года многое можно сделать в смысле повышения актерской театральной техники, но неопытность моя жестоко обманула меня… Поставленная мною художественная задача едва ли скоро найдет свое полное завершение».

Итак Студия МХАТ изменила свою внутреннюю структуру. Во главе ее встал директор М. А. Чехов, у которого было два заместителя – по административной части И. Н. Берсенев и по режиссерской Б. М. Сушкевич.

Первой постановкой в задуманном Мишей плане был «Гамлет». Михаил Александрович описывает, с какими внутренними мучениями он принял на себя исполнение роли Гамлета, с какими трудностями встретился, когда взялся за развитие у актеров начатков новой актерской техники, однако премьера «Гамлета» состоялась 20 ноября 1924 года. Это был шумный праздник. Ему предшествовало крупнейшее событие в жизни Студии: она получила здание нового театра в центре города, на площади Свердлова, вмещающее 1350 зрителей. Одновременно Студия была реорганизована в Московский Художественный театр Второй, которому была дана полная независимость от основного МХАТа.

Я не был на премьере «Гамлета», но мне рассказывали, что аплодисменты перешли в овацию, которая все ширилась и достигла кульминации, когда было объявлено, что Правительство РСФСР учредило звание заслуженного артиста республики и что этим званием награжден артист Михаил Александрович Чехов.

Итак, мой двоюродный брат стал первым «заслуженным».

Прошло три года в полном согласии, и вся труппа была довольна. После «Гамлета» авторитет Миши вырос настолько, что большинство актеров считали за счастье хоть несколько слов сказать ему и выслушать его ответ. Я видел, как на пути его из фойе театра в канцелярию выстраивалась очередь актеров и работников театра, желавших переговорить с ним. Но постепенно, понемножку стало выявляться движение, направленное против Миши. Единичные маленькие актеры стали поговаривать, что в трактовке Чеховым образа Гамлета заложена чертовщина, а то и крамола, распространились слухи, что Миша антропософ. Все эти слухи исходили от Б. М. Сушкевича, который в своей режиссерской деятельности придерживался натуралистических взглядов и Мишину систему разделить не мог, как не мог вытерпеть Мишину славу, столь бурно пришедшую к нему. Зависть, обыкновенная человеческая зависть встала стеной между бывшими друзьями. Миша ничем не задевал Сушкевича, Сушкевич же постепенно возглавлял кампанию, начинавшуюся против Миши, и привлек к этой кампании лихих театроведов и начетчиков.

В дальнейшем зависть Сушкевича привела не только к расколу, но и к гибели самого театра. Даже в наши дни, спустя сорок лет, в официальной прессе продолжают считать чеховского «Гамлета» «спектаклем, истолкованным как идеалистически-философское осмысление борьбы добра со злом» (Театральная энциклопедия, Статья МХТ, 2-е изд., 1967).

Сыграв Гамлета, Миша взялся за роль Аблеухова-отца в пьесе А. Белого «Петербург», премьера которого состоялась 14 ноября 1925 года. Постановка опять имела шумный успех, доходивший до оваций в Мишин адрес. Официальные же критики опять приклеили к постановке ярлык «символистический спектакль», сохранившийся до наших дней и повторенный той же Театральной энциклопедией в статье о МХАТ 2, т. 3.

Однако нужно было что-то предпринимать для защиты. Нужно было чем-то оградить себя от злословия и упреков в мистицизме. Для этой цели Миша решил возобновить постановку шекспировской «Двенадцатой ночи», которую очень любил и в которой играл Мальволио, наполняя свою игру блестящим юмором. В какой-то мере это помогло. Трудно было обвинить его в мистике, антропософии и других крамолах, когда он заставлял хохотать весь зрительный зал.

В эти годы я работал инспектором-контролером «Контрагентства печати». В мои функции входило разъезжать по России и открывать и инспектировать книжные киоски на станциях железных дорог. Мне посчастливилось побывать в Новгороде и Пскове, где я дивился красотой древнерусской архитектуры и живописи; не один раз приезжал я в великолепный Петроград, плавал по Волге-матушке, был на Байкале. За год этой службы я оделся, обулся и накопил денег еще на год. Моей мечтою было учиться живописи. Осенью 1923 года моя тетя, Мария Павловна, приехала из Ялты в Москву и остановилась у нас. Навестить ее пришел академик живописи А. А. Виноградов, который, увидев мои этюды и композиции, сказал, что мне, безусловно, надо учиться. Он рекомендовал меня академику Дмитрию Николаевичу Кардовскому, который и принял меня в число учеников своей частной мастерской на ул. Горького, 29.

У меня началась новая, настоящая жизнь, для которой я был рожден и которая все не получалась из-за войны, разрухи, безденежья. Первый год обучения прошел исключительно удачно. Приехавшая осенью в Москву Мария Павловна осталась весьма довольна моими успехами в живописи и рисунке. Она обратилась к Мише с просьбой устроить меня театральным художником, Миша, как я уже говорил, был в то время человеком влиятельным, он переговорил с директором Государственных театров Колосковым, и я был принят художником-практикантом в Большой театр с окладом жалованья 60 рублей в месяц. Я познакомился с моим шефом – главным художником Михаилом Ивановичем Курилко, который выразил большое удовлетворение тем, что я был воспитан в духе школы Кардовского.

Первой моей работой в качестве театрального художника был кружевной занавес к третьему акту оперы «Король забавляется», затем последовали декорации и эскизы костюмов к балету «Эсмеральда». Проработав сезон 1925/26 года я многому практически научился. Работу эту я продолжал совмещать с занятиями в студии Кардовского, что было чрезвычайно тяжело. Уходя из дома в 9.30 утра, я порой возвращался в 12 ночи.

Весной я был приглашен на режиссерское совещание МХАТ 2, посвященное предстоящей постановке «Дон-Кихота». Присутствовали Миша, В. П. Смышляев, В. А. Громов, В. Н. Татаринов и я. Меня пригласили быть художником этого спектакля. Миша сказал, что, зная мою «Симфонию диссонансов», он считает возможным поручить мне постановку «Дон-Кихота» и постарается устроить меня постоянным штатным художником театра.

Я вернулся домой счастливцем.

Когда я пришел к Мише с эскизами, он сказал, что «Дон-Кихот» откладывается и теперь надо готовить эскизы декорации к трагедии А. К. Толстого «Смерть Иоанна Грозного». Мысленно я возликовал. Я увлекался в те годы русской архитектурой, читал книги Грабаря, ездил в такие сокровищницы русского искусства, как Новгород, Псков, Полоцк и др. Конечно, я тяготел больше к русской исторической пьесе, чем к западной.

– Ты теперь начни искать, – сказал Миша в присутствии В. Н. Татаринова, – и показывай Владимиру Николаевичу. Когда найдешь решение, мы оформим с тобой договор.

Кроме того, он просил меня эту работу держать от всех в секрете, в особенности от деятелей МХАТа Первого.

Татаринову хотелось видеть декорации в стиле мозаики, хотя это не соответствовало исторической правде; он просил меня показать, что царство Иоанна Грозного разваливается, что в силу этого вся архитектура палат и теремов должна быть как бы сдвинута с места и органически входить в состав интерьера. Он хотел, чтобы каждый рисунок костюма представлял собою квинтэссенцию данного образа и таким приемом помогал бы актерам работать над ролями.

После двух неудачных попыток, отвергнутых Татариновым, я вдруг почувствовал, что у меня получается. С готовым эскизом я прибежал к Мише. Как только он и Татаринов взглянули на мою акварель – оба воскликнули:

– Ну вот, наконец-то!

Итак, я нашел художественное решение спектакля. Я уловил тот образ, который стучался в мой мозг и в сердце. Дальнейшее пошло значительно легче. Лето мы с женой провели в Крыму, я ежедневно писал акварелью эскизы костюмов и к осени сделал почти все.

Вернувшись в Москву, я показал Мише и Татаринову результаты моей летней работы. Просмотрев все эскизы, они очень одобрили то, что я сделал. В Мишиных слегка выпуклых глазах я увидел искру какой-то нежности ко мне, а Татаринов, рассматривая рисунки костюмов бояр, сказал:

– Как вы ловко передали их ужас!

В середине сентября меня пригласили в театр на заседание художественного совета. В маленькой комнатке собрались Миша, И. Н. Берсенев, В. Н. Татаринов, В. А. Подгорный, В. В. Готовцев, Б. М. Сушкевич и другие. Мне было предложено развернуть мои труды. Шепот одобрения пронесся по комнатке, когда я стал показывать мои акварели. Когда я поставил на стенд эскиз Бориса Годунова, Берсенев выхватил его у меня и стал всматриваться. Годунова должен был играть он.

– Здесь передано то движение, о котором мы с тобою говорили, – сказал он Мише. – Удивительное прозрение художника!

Я выслушал много похвал; план постановки, предложенный мною, был утвержден. Миша сказал Берсеневу, чтобы со мною был заключен договор. Прощаясь, Берсенев сказал мне:

– Мы очень, очень рады, что нашли еще одного Чехова.

Договор был подписан, работа моя шла на одном дыхании. Миша торопил меня. Он намекнул, что вокруг него сгущаются тучи, что усиливается подкоп под него. Не трудно было догадаться, что подкопом этим руководил Сушкевич, совсем недавно участвовавший в утверждении моих эскизов. Позже Миша сказал, что подкоп ведется и под меня как его ставленника. Может быть, некоторым лицам стало известно, что Миша хотел бы, чтобы я был художником «Дон-Кихота», а в дальнейшем – постоянным (главным) художником театра. Обо мне был пущен слух, что я-де не театральный художник, неопытен, ничего не умею. Когда же мои эскизы были закончены, остеклены и развешаны в декоративной мастерской, стал варьироваться слушок, что моя живопись своим богатством убьет актера.