Текст книги "ИСП – 65!"

Пора вакидзаси

Сталь с характерным звенящим звуком прошлась по точильному камню. Капли воды на клинке короткого меча сверкнули бриллиантами в прощальных лучах уходящего солнца. Старый самурай сидел на траве у небольшого пруда возле своего додзё и аккуратно водил клинком вакидзаси – короткого самурайского меча по точилу. Стайка кои подплыла к самому берегу. Самурай улыбнулся и махнул рукой огромному карпу. Он помнил его с детства, когда десятилетним мальчиком впервые пришёл сюда с отцом, чтобы познать путь Самурая. Много лет прошло с той поры. Самурай оглядел клинок.

– Вот ты и нужен мне стал, – спокойно, с улыбкой произнёс он. – Дождался.

Продолжая точить, он стал вспоминать свою жизнь. Самурай не боится Смерти. Она всегда рядом. Много битв прошел он за свой век. Не щадил никого, да и сам никогда не просил пощады, не показывал врагам спину и чётко следовал кодексу чести. Однажды, после жаркой битвы, в небольшом городе, он увидел ее. Девушку лет пятнадцати с огромными испуганными глазами. Она была одинока в этом мире. Вокруг пылали дома, лежали окровавленные трупы людей, смерть носилась по городку. Что-то шевельнулось в душе воина. Он одним движением подхватил её, усадив на коня впереди себя, закрыл её своей рукой и сказал испугавшемуся ребенку:

– Не бойся, я тебя не обижу.

Она посмотрела в его глаза – и вдруг прижалась к нему доверчиво, уткнувшись лицом ему в грудь. Когда наконец они добрались до его дома, она спала. Осторожно, чтобы не разбудить, он отнес её в спальню, уложил на свой футон, укрыл одеялом и тихо вышел. Она проспала почти сутки. Проснувшись, осторожно вышла. Самурай обедал. Жестом он предложил ей присоединится, и она, сев напротив него, принялась жадно есть, изредка вскидывая на него глаза, в которых читались страх, недоумение и благодарность.

– Если хочешь, оставайся у меня. Я одинок. Мне не помешает друг и собеседник скучными долгими вечерами. Я тебя не обижу.

Она взглянула на него, на мгновение задумалась и кивнула.

Быстро и незаметно летело время. Девушка освоилась в доме самурая, он вдруг наполнился теплом, светом и уютом, они почти не разлучались, так как наступили мирные времена и самурай редко покидал дом. И вот однажды ночью она пришла к нему. Он почувствовал, как её обнажённое тело прижалось к его спине, руки обхватили его, и услышал:

– Я давно люблю тебя. Я хочу стать твоей.

Он повернулся к ней, обнял и спросил, понимает ли она, какая у них разница в возрасте. Да, она понимает, но это не мешает ей любить его! Он нужен ей как любимый мужчина, как муж!

В эту ночь у них ничего не было. Были поцелуи и объятия, но не больше, и лишь по прошествии двух недель, поверив в её любовь, он стал её первым мужчиной и мужем.

Не прерывая работы, Самурай начал напевать тихонько старую, весёлую песню, которую часто пел ещё его отец.

Она не любила, когда он пел. Смешно морщила носик и плаксиво говорила:

– Хватит пищать!

Зато он любил слушать, как поёт она. Её голос пленил его, он растекался по дому, как спокойная полноводная река, восхищая своей красотой.

Прошло несколько лет. Он был счастлив впервые в своей жизни. Он любил, и его любила самая прекрасная девушка. Он стал мягче, и улыбка теперь редко покидала его лицо, пока он был с ней. Он стеснялся признаться людям, что они муж и жена. Пойдут толки и разговоры, смешки в спину. Он хотел её защитить от этого. И вдруг…

Он заметил перемены в её поведении. Она стала чаще грустить, срываться по пустякам, грубить. Однажды, во время одной из участившихся ссор, она ударила его – хлёстко, зло. Он не стал уходить от удара, принял его, но реакция была мгновенна. Его ладонь впервые коснулась её лица – не для того, чтобы приласкать, а чтобы причинить боль. Через мгновение он, осознав, кого ударил, кинулся к ней, на лету подхватил на руки, не дав упасть на пол, начал целовать и извиняться.

– Не трогай меня, отпусти! – кричала она, извиваясь всем телом, пытаясь вырваться из его объятий.

Он отпустил. Она убежала и закрылась в спальне, рыдая. Всю ночь он просидел под дверью, прося прощения. Она вышла через несколько часов, молча подошла, обняла и прижалась к нему. От радости сердце его готово было выпрыгнуть из груди. Старый бесстрашный воин, повидавший на своём веку многое, рыдая, начал целовать её. Он не стеснялся своих слёз. Он любил, просто очень любил ее, единственную любовь в его жизни, настоящую, первую и последнюю любовь.

Солнце скоро зайдет. «Надо поторопиться», – подумал самурай. Острота клинка всё ещё не устраивала его. Он начал водить по камню быстрее и вновь погрузился в воспоминания.

– Я останусь одна? Когда ты умрёшь! Что будет со мной! Ты думал? Я не жила без тебя! Не знаю, смогу ли. Подумай обо мне! И вообще! У тебя были женщины до меня, а у меня, кроме тебя, мужчин больше не было. Это нечестно!

Её голос долетал до него как во сне:

– Я хочу познать другого мужчину. Недавно я познакомилась во время прогулки с друзьями с одним. Он мне интересен. Хочу попробовать с ним! Он пригласил меня к себе на ужин. А чтобы было всё честно, ты пригласи к себе нашу соседку-вдову. Она часто о тебе спрашивает, согласится с удовольствием. Хорошо? Пообещай мне, что пригласишь!

Боль пронзала его тело с каждым её словом. Он не выказал эмоций, только слеза скатилась по щеке. Она дождалась, когда он скрепя сердце пригласил соседку в свой дом. И она, прощебетав: «Всё будет хорошо, вот увидишь!», уехала в другой город. Вдова пришла под вечер. Он радушно встретил ее, накормил, даже поведал ей о своей жизни, отрешенно слушал её истории, но душою он был только с той, которая ушла. Она унесла с собой его сердце, оставив только оболочку бренного тела. Даже мысли его были с той, что ушла! В эту ночь его меч не покинул ножны. Все попытки соседки соблазнить его не увенчались успехом. Она ушла утром, бормоча себе под нос что-то про старого мула, неспособного больше пахать и годного только на корм собакам. Старый воин лишь улыбнулся ей вслед. Она просто не знала, что он был верен только одной женщине. И только она одна могла точить его клинок. Он не мог предать свою любовь. Очень медленно тянулись дни. Самурай не мог спать. Закрывая глаза, он видел ЕЁ в объятьях другого! Боль уже не покидала его, ноющая, сильная боль.

На шестой день, облачившись в белую ритуальную одежду, он вошел в додзё…

Наконец острота вакидзаси удовлетворила старого самурая. Закончив все приготовления, он опустился на колени, стащил с плеч куртку, обнажив торс, подоткнул её себе под ноги, немного наклонился вперёд, ещё раз посмотрел с улыбкой на плавающего рядом с берегом старого карпа кои – и взял вакидзаси в руки. Резким ударом он воткнул лезвие меча себе в левую часть живота, одним движением, не издав ни звука, разрезал его, не вынимая, развернул клинок и рванул его вверх, пока лезвие не уткнулось в грудную кость. Вынул меч, посмотрел на почти уже зашедшее солнце, прошептал её имя и воткнул вакидзаси себе в горло…

Утром в додзё вошла молодая женщина, улыбаясь и пританцовывая:

– Ты где у меня? Слышишь, я не смогла, я люблю только тебя! Я поняла, что ты – единственный, кто мне нужен! Ну где же ты? А? Опять со своим карпом разговариваешь? Иди же ко мне скорее, обними меня, я соскучилась!

Старый карп ударил хвостом, подняв тучу брызг, и скрылся в глубине пруда.

Лознер-Земский. 2016 г.

Мельник Яков

Родился 15 июля 1941 года на Украине в селе Женишковцы, Летичевского р-на, Хмельницкой области. Мастер спорта по пожарно-прикладному виду спорта, КМС по волейболу и лёгкой атлетике. Заслуженный работник физической культуры и спорта РС Якутия.

Как я пришёл в поэзию? Это очень не простой вопрос и коротко на него ответа нет. Видно данные были заложены небесами, а я к ним прикоснулся лишь после шестидесяти лет. Стал много читать восточников, заниматься их практиками и так втянулся в это дело. Но, скажу так, если приходит, нужно писать. Вот и не прекращаю, пишу и пишу. А, как пишу, пусть оценивают читатели и специалисты. Первая книга «О, Русь моя, святая Русь» издана в 2005 году. Затем были изданы мои книги: «Мгновения любви», «Поэзия вечная», «Дерево жизни и мудрости», «Исповедь», «В поиске истины», «Избранное», «Я хочу прикоснуться к любви». Проведены десятки встреч с читателями и поклонниками моего творчества.

Победителей нет в этой сече

 
Хорошо посидеть у камина,
Когда вьюга поет за окном,
Коротать вечерок зимний, длинный,
Листать томик любимых стихов.
 
 
Языки ярко-красного пламени
Пожирают в камине дрова.
А я вижу кровавое зарево,
И в строке оживают слова.
 
 
Будто сам я лечу на рассвете,
Подгоняемый криком «Вперед!»,
И порывистый, встречный мне, ветер
Из рук знамя багряное рвёт.
 
 
А навстречу с полотнищем белым
Разъяренная конница мчит.
Впереди – есаул озверелый,
«За царя и за веру!» – кричит.
 
 
Кони, взмылены, вихрем несутся,
Над округой разносится мат.
Голоса вразнобой раздаются.
Так на брата пошёл родной брат.
 
 
Две лавины свирепо столкнулись
В лобовой и на полном скаку,
В рукопашной атаке схлестнулись
Не на жизнь, а на смерть наяву.
 
 
Крики, вопли и стоны напрасные,
Скрежет сабель и острых клинков,
И неважно, кто белый, кто красный.
Полилась только красная кровь.
 
 
Победителей нет в этой сече,
Есть большие потери людей.
Эта битва утихла лишь к вечеру,
И не счесть в этой сече смертей.
 
 
«Что наделали мы с тобой, братец!
Порубили друг друга в сердцах,
И никто не хотел поддаваться,
Не жалея ни мать, ни отца.
 
 
Я служил императору-батюшке,
И был верен присяге по гроб.
Ты же предал Отчизну и матушку.
Как ты, братец родной, только мог!»
 
 
А в ответ оседающим голосом
Младший брат вместо слов прохрипел.
Ветер поднял последний раз волосы,
Его дух в небеса отлетел.
 
 
А над Доном кровавое зарево,
И над степью кружит воронье
Дым гражданской и эхо пожарищ
Зарастает всё больше быльём.
 
 
Тех бойцов уже нет и в помине,
Их земля приняла навсегда.
Только боль их слышна и поныне,
Не забыта людская беда.
 
 
Я с тревогой на пламя уставился,
Мне почудилась, будто бы вновь
Над страною кровавое зарево
И набатом доносится звон.
 

15.12.2010

Детдомовцы блокадных лет

Глава 1

 
Нева уносит свои воды
В невидаль северных морей,
Забыты страшные невзгоды
Тех дней кровавых и ночей.
 
 
Всё меньше на земле живущих
Свидетелей блокадных лет,
Тяжёлый крест судьбы несущих,
Омывших кровью своей крест.
 
 
Досталось им по полной схеме,
Кто был в блокадном том кольце,
Следы жестокой страшной смерти
У них остались на лице.
 
 
Налёты дерзкие, бомбёжки
Никто не мог предугадать,
Так привыкали понемножку,
Не знали, что откуда ждать.
 
 
Дорога их вела в подвалы
По десять, двадцать раз подряд,
И многие там оставались,
Не выходя уже назад.
 
 
Глоток воды с краюхой хлеба
На ужин, завтрак и обед,
Над головой не видя неба,
Лишь тусклый, полумрачный свет.
 
 
Их много в том подвале было,
До сотни маленьких детей,
А наверху снаряды выли,
Неся всё больше им смертей.
 
 
Детдомовцев везли к вокзалу,
Но вдруг начался артобстрел,
Со страху дети разбежались,
И то не все, а кто успел.
 
 
А многие лежать остались
В кровавых лужах на земле,
Одни ползти ещё пытались,
Другие корчились во мгле.
 
 
Прямой наводкой дальнобойных
Фашист прицельно бил в квадрат,
Земля стонала, было больно,
Уничтожалось всё подряд.
 
 
Взлетали в воздух лишь останки,
Всё разрывая на куски,
Из ног водителя портянки,
Сапог, разорванный в клочки.
 
 
Но вдруг, внезапно всё утихло.
Квадрат накрыла тишина,
И только стоны и плач тихий
Напоминали, что война.
 
 
Предстала жуткая картина:
Десятки мёртвых детских тел
Разбросаны вокруг машины,
А кто и дальше улетел.
 
 
И вдруг, из кучи выползая,
Девчушка лет пяти-шести,
Ручонкой глазки протирая,
Пытаясь тщетно подвестись,
 
 
Другой ручонкой куклу ищет,
Ведь точно помнит, что была,
Не понимая то, что вышло,
Что чудом выползла сама.
 
 
А рядом мальчик плачет, стонет
Осколком ранило в живот,
Водички, попить просит,
Хотя бы маленький глоток.
 
 
И девочка, собрав все силы,
К мальчишке быстро подползла,
Слезой платочек свой смочила,
К губам мальчонки поднесла.
 
 
Затем сняла из платья пояс,
Из блузочки сорвав клочок,
Перевязала рану вскоре,
Остановив крови поток.
 
 
Затем расплакались по-детски,
Не вытирая мокрых слёз,
Мальчишка Костя и с ним Светка
Расплакались тогда всерьёз.
 
 
Их подобрали санитары,
Отправив быстро в лазарет,
Спасли из многих эту пару −
Детдомовцев блокадных лет.
 

(это отрывок из поэмы)

Вся поэма в книге «Я хочу раствориться в любви».

Минаева Соня

Соня Минаева – художник, музыкант, словоплёт. Родилась и выросла в Петербурге. Получила художественное образование. Преимущественно известна как автор-исполнитель песен и художник-кукольник. До последнего времени работала психоаналитиком при онкологическом отделении детской больницы.

Давай ты был

Они говорили друг другу: «Давай ты был», а он стоял в траве за деревянным туалетом и якобы работал.

Главная прелесть его профессии: в любой точке мира, в ванной, на даче, на детской площадке − достаточно замереть, уставиться в темноту собственных век, и дети знают: папа работает.

− А папа хороший философ?

− Еще бы! Доктор философических наук!

− А сегодня давай ты был доктор, а я был медсестра, и мы всех лечили философическим способом.

− Только давай ты был мужская медсестра. А то не вправду получится.

− Ок. А ты был…

На секунду ему подумалось, что подслушивать – плохо. Но дети тоже подслушивают взрослых. Значит, все квиты.

− Давай сегодня ты собирал пациентов…

− Почему опять я? Ты собирал пациентов!

− Нет, ты доктор – ты и собирал!

− Не хочу, там воняет.

− Ладно. Пошли вместе.

Заскрипела деревянная дверь. Пахнуло. Стихло. Несколько секунд – ни звука.

− Ух… Сколько их сегодня!

− Закрой дверь! Разбегутся от света!

− Так их не видно! Лучше собирать скорее…

Шорохи, стуки, спотыкания.

− Закрывай банку и пошли.

Заскрипело, пахнуло, захлопнулось.

− Сторожи. Я сбегаю за философическим способом.

− Ок. Я пока обычным полечу.

− Без меня не начинай! Надо выборку сделать. Обычным толстоногих лечить. А косеножек и всех тонких для философического оставить. Отсели их в другую банку.

Топот, перила, ступени. Кажется, на веранде, в большом ящике. Открыл. Копошится. Закрыл.

Обратный топот.

− Принёс?

− …

Он открыл глаза. Не двигаясь, покосился на детей. Хотелось увидеть философический способ. Просто убедиться.

Да, первая догадка оказалась верной: действительно, лупа.

− Хорошая погода, должно получиться. Медсестра! Я начинаю отсчёт. На счет «три» вы должны открыть банку с тонкими пациентами.

− Слушаюсь!

− Раз, два….

− Лови луч! Поверни… Поверни еще к свету…

− Да ты банку поверни! Не тряси… разбегутся же!

− На чёрного направь!

− Йес! Попал!

Он снова прикрыл глаза. Сам себе усмехнулся: какая нелепая застенчивость! С расстояния десяти шагов – да что он там может разглядеть?! А как это происходит, он сам, как достойный отец своих детей, отлично знает. Под воздействием концентрированного солнечного света за долю секунды тонконогий пациент успевает несколько раз скукожиться до микроскопического подобия себя и в итоге стать собственной тенью.

Он знает. Он ничего не видел. Лучше так постоит – с закрытыми.

Но под веки успело заскочить солнце. Теперь оно копошилось там в темноте. Жёлтое такое, дрожащее: то скорчится, то расползётся по всему глазу, то забегает ядовитыми искрами. Будто боится, что его тоже поймают и вылечат…

Или напрашивается?

Он зажмурился сильнее, но солнце не унималось. Ничего, пусть поживёт пока, поёрзает. Не будем его лечить, будем злым доктором. Пусть будет так…

Нет, неправильно. Пусть было так. Давай ты был. Давай шелестела трава. Давай ты стоял в закрытых глазах и работал доктором. Философическим доктором. Давай топорщилось жалкое солнышко, а ты тыкал его мысленной палочкой, не поднимая век, чтоб не убежало. Давай ты родился в таком-то году. Где-то в провинции, и совсем не в Ленобласти. В Чернигове или в Белой Церкви – чёрт тебя знает. Короче – Там. Там, где растёт шелкопряд. Родился, крестился, уехал, женился. Давай ты вырос, защитился, исписался… Давай! Давай твои «дети в подвале играли в гестапо». Нет. Давай ты был. Давай ты останешься там…

Снова послышалось «Йес!», «Попал!».

Косеножки кончились.

− Толстых философическим не вылечишь. Давай обычным.

− Ок. С каких начнём – с задних? С передних? Или с клешней?

− Сам ты клешня! Это у раков клешни, а у пациентов – конечности. Такие вещи знать надо! Короче. Передние, задние – все равно. Только не отрывай все сразу! Лечить надо постепенно.

Пока дети лечили животных от жизни, солнце слегка успокоилось. Оно уже не было таким жёлтым, суетливым. Позеленело, что ли. В глазах стало мягче. Он почти расслабился.

− Вроде все готовы.

− Йес. Давай мы стали самыми великими медсестрой и доктором!

Несколько секунд воздух еще казался сухим, но с залива уже надвигалось.

В небе что-то скрипнуло.

− Слушай, а что с ними происходит, когда они вылечиваются?

− Ну… Наверно, они просто… умирают. Как все.

− А почему одни умирают сами, а других надо лечить?

− Ну… Так устроено.

Опять скрипнуло. Вот-вот зашуршит – и осыплется мокрым…

− Папа! Пап!

Он медленно открыл глаза, будто не сразу услышал.

Свет оказался холодным, спокойным.

− Не кричи, я здесь.

− Пап, а люди тоже умирают?

− А куда ж они денутся.

− Пап, а это больно?

− А? Умирать-то? – Он лёг на траву и тихо засмеялся. –

Подрастешь – узнаешь.

Как всё идёт

Он мог не есть, но выбрал быть. Он есть.

Он сидит, продолжая собою дерево-под-которым.

Его плечи, ключицы и ребра – дубовые сучья. Хребет – стволовая ось – спокойно и долго растет вверх, пронзая Носителя. На вершине покоится Изнанка Солнца – огромная крона, дающая Тень.

На Земле, в зените Тени – Он. Его десятипалое двуножие согнулось и срослось в едином колене, подпирая бороду лица. Нижеследующее раздвоенное поколение сплошь до пят покрыто синей травой, а пальцы – древесными китайскими грибами.

Отсутствующее чрево, впадая в дупло, хранит за Ним право не быть.

Но Он есть: головою впереди себя, посреди себя дубом.

Лицо крупное, целое. Десятки тысячелетий оно томилось в Отсутствии, пока наконец не выпукло из плоскости затылка.

Ему выпала нелегкая лобная доля и медный двуглазый жребий: в правом глазу горит Орел, в левом – базарит Решка. Но в недрах себя Он единозорок, как Циклоп.

Колокол в горле хранит правду Циклопа. Признак колокола – покрытый корою кадык – шевелится раз в период. Тогда горло произносит Слово, для которого нет звуков и букв, но есть уши. Одни говорят – это к землетрясению, другие – к Концу Света. Он же знает, что разницы нет.

Когда Он закрывает глаза, проживающие мимо птицы и ящерицы, рисуют Ему сны на веках. Он спит видениями наружу, и потому не видит снов, как собственных ушей.

Руки упираются в землю смелее пят. Пальцы – корни.

Когда пальцы перебирают землю, Земля вращается под Ним, и Всё идет, и Всё идет, и Всё идет…

* * *

Я захлопнулся.

Вчера… Вчера видел Его лицо в зеркале, в ванной – Он брился, чистил зубы. Оно было треснуто. Не зеркало! Лицо треснуто! А пальцы – целы.

Меня хлестнуло слезами. Что если Он не бессмертен? Что если пальцы – бессмертнее Его? И Земля будет вращаться вечно, а Он…

Я вскочил с постели, ринулся в ванную.

– Что если Всё идет, а Бог не идёт?

От неожиданности Он порезал палец. Улыбнулся сухими губами и ответил мне:

– Доброе утро!

Овсянников Олег

Овсянников Олег Николаевич, 1967 г.р. Живу в г. Орле. Издал 8 сборников. Стихи разного жанра. От песен до любовной лирики.

Звёздное древо

 
В распахнутом легком осеннем плаще
с карманами, полными выпавших звёзд,
я добр и весел, как юный Кащей,
на время бессмертный, иду в полный рост.
 
 
Дорога бросается под ноги мне.
Топчу её отзвуком гулких шагов.
Счастливым лицом отражаясь в луне,
иду сеять звёзды в Стране Дураков.
 
 
Те тысячи звёзд, что упали, созрев.
С гарантией всхода и наверняка.
Озимые сеют у нас в октябре,
Чтоб к лету суметь накормить Дурака.
 
 
Чтоб ел он со звёздного дерева плод,
и светом его напитался ума,
И так же однажды он двинул вперёд
И звёзды ссыпал про запас в закрома.
 

2016

Привычное чудо

 
Я носил передачи в палату больной стране
и ночами с тревогой корпел над её постелью.
А чуть пьяным врачам я исправно платил по цене…
И они, как обычно, к утру были пьяными в стельку.
 
 
В лихорадке страна задыхалась, теряла вес.
И дыханье её было сдавленным и бессильным.
По палате соседи на ней уже ставили крест.
Воровали из тумбочки сок, колбасу, апельсины…
 
 
Я читал ей стихи и, конечно, как мог помогал.
Я шутил, что аршином могилу её не измерить.
Убеждал, если чешется тело, то это к деньгам.
Что прекрасна, как прежде, она… Нужно, главное, верить.
 
 
И больная пошла на поправку. Гуляет в саду.
А врачи, ошарашенно-трезвые, ищут рассудок.
Я, конечно же, тут ни при чём. Вы имейте в виду…
Просто с ней, как обычно, случилось привычное чудо.
 

2016