Текст книги "Удивительные истории о мужчинах"

И семья была сохранена! И это самое главное. И жили они, говорят, достаточно мирно, и Ваня Иванов по женской части несколько приутих, и ребеночек у них вскорости родился. Правда, поговаривают, что Люда немножко не та стала, – проявлялась в ней временами некоторая дуринка: на мужа с испугом поглядывала и часто, когда прогуливалась с малышом во дворе, вдруг ни с того ни с сего опрометью домой бежала. Но с годами эти причуды случались все реже и реже.

Так что, на основе всего вышеизложенного, с уверенностью могу заключить: если хочешь с человеком по-настоящему хорошие отношения выстроить – тут никак не обойтись без нормального доверия…

Александр Чумаков

Порнографист

В 1991 году Харьков наполнился фривольными самиздатовскими рассказами, ходившими по городу в печатном и рукописном вариантах. Однажды поступил сигнал о том, что какой-то инженер, получивший от родины аванс в виде безграничного доверия для выезда за границу, за эту самую границу выехал. Ну раньше это было не так просто. За окном 1991 год. Сам сигнал содержал сведения о том, что инженер, пребывая за границей, бдительность утратил и привез из вредного капиталистического далека журнал с голыми девицами. В 1991 году секса у нас по-прежнему не было. А тут такой праздник. Все посвященные приняли стойку…

Получить санкцию на обыск на пике торжества социалистической законности было проще простого. Тем более что тема интересна всем – от пэпээсника до прокурора. Поехали, обыскали, нашли. Привезли инженера и журнал. Инженера пока кинули в камеру к сявкам, чтобы подумал, сука, о доверии, которое он не оправдал.

Журнал тем временем доставили в следствие. Состоялся конкурс на лучшего следователя, которому этот фееричный материал должны были расписать. Расписали. Начали искать порнографию. На всех страницах чуждый нам образ жизни – «мерседесы», яхты, небоскребы с пентхаусами. Тогда мало кто это слово знал, а в милиции вовсе не знали и думали, что это сродни нашему слову, ну типа, «блядство». На последних страницах пошли девушки с голым торсом. Уже веселее. Почти всем райотделом перевернули последнюю страницу.

Порнографии, в понятном всем виде, не было. Перелистали еще раз. Не появилась. Стали чесать репу. Рапорт есть. Зарегистрирован. Обыск был? Был. Инженер в камере. Законных десять суток есть. Значит так: инженер пускай сидит пока. Необходимо сдать журнал на экспертизу, а заодно текст с английского перевести, вдруг там что написано о запретном.

Начать решили с перевода. Самого переводчика нашли быстро. Университет поделился: выделил с кафедры иностранных языков какого-то аспиранта. Образ типичный. Два метра роста, килограммов пятьдесят веса. Брюки по щиколотку, носки, сандалии и клетчатая рубашка. Если применить женский оценочный термин – «ноги от ушей». Ну чистый Паганель. И очки круглые.

Притащили в райотдел. Сунули журнал. Зачитался. Э, нет, говорим, ты давай для общества, вслух.

Следователь, ответственный за «упекание» инженера в тюрьму, всех от переводчика отогнал. Надо оформлять процессуально. Кликнул машинистку.

Девочка-лютик, только-только распустившийся. Третий день на работе. Стесняется собственной тени. Вся в красивом черном платье. Забрали ее из машбюро, посадили за машинку в кабинете следователя. Паганель сел на стул рядом. Взял журнал, поправил очки. Стал переводить вслух.

В кабинете повисла тишина. На пятой минуте Паганель заерзал ногами. Скрестил. Стал перекидывать ногу за ногу. Машинистка вся в черном платье постепенно меняла цвет лица с бледно-здорового на алое. Красное и черное. Получалось красиво – по Стендалю.

Понятные всем понятия переводились весьма завуалированно. По тексту примерно следующее: «Она расстегнула ему джинсы и сжала ладошкой его флагшток, который моментально затвердел и принял вертикальное положение». Вот так значит. Флагшток! Как его к порнографии привязать? Ну ладно. Подмена понятий заставляла задуматься следователя о правильной интерпретации, но присутствующих не особо волновала. Главное им было понятно.

Аудитория жаждала продолжения. Амплитуда перекидывания ног Паганеля зашкаливала. Голос охрип. Перевод из автоматического становился художественным и приобрел выражение. Машинистка тяжело дышала. Присутствующие старались не дышать. На вновь подтягивающихся шикали. Тот еще спектакль.

Перевод занял четыре печатных листа. Поэтому было два акта, между которыми, понятное дело, антракт.

В отличие от театральных антрактов, количество зрителей (слушателей) во втором акте увеличилось. Работа в отделе парализовалась полностью. После антракта – декорации те же. Переводчик в той же позе: ноги скрещены намертво. Сюжет снова зачаровал.

По окончании перевода атмосфера была впечатляющая. Любой маститый режиссер от зависти непременно должен был лопнуть. Естественно – овации на бис были мысленные…

Мужская часть покидала зал, пятясь спиной. Переводчик со стула долго не вставал и позу не менял. Машинистка прикидывала, работать ей дальше на такой захватывающей работе или на следующем листе отстучать заявление об уходе. Жизнь налаживалась.

Как и следовало ожидать, возник спрос на произведение. Копия на вес виски. Спрос родил предложение. Следующий день машбюро в полном составе штамповало копии. Не обделили никого. Пэпээсники распространяли по своим каналам, бэхи – по своим. В общем, тираж разошелся на ура.

Инженера не посадили, но с работы по представлению уволили. Потому что не надо порнографию распространять.

Сергей Логвинов

Рота пидарасов

Ха-ха-ха, то есть нет, ха-ха-ха.

У нас в училище было два корпуса: обычный, со всякой математикой, физикой и глобусом, и был секретный. Что было в секретном, я не скажу, так как давал клятву Гиппократа. А если честно, то я не помню: я очень плохо учился, вернее, совсем не учился. Все мои дивиденды были в том, что я рисовал вечные графики на все кафедры, боевые листки, стенгазеты, а по ночам – голых баб мичманам, которые потом меня подстраховывали на всех экзаменах.

Так вот в этот секретный корпус доступ был по пропускам. Такие синие ван вей тикеты, которые выдавались секретчиками по утрам и забирались в конце учебного дня. Одним из секретчиков был назначен я.

В тот день мне было безумно скучно, тоскливо, хотелось защитить Родину хоть от кого-нибудь, но подходящего никого не было. Море шумело, ветер пел, а я скучал в ожидании огромных звездюлей от командования училища: я не успел сдать в секретную часть 63 секретных пропуска! Звездюли в таких случаях были нестрашные: наряды там, общественное порицание, постановка на вид, лишение привилегий секретчиков во время больших уборок (у меня столько дел, столько хлопот, мне приказали вот немедленно явиться в секретную часть, так что вот вам моя метла, а у меня столько дел, столько хлопот!).

Я сидел с этой колодой знакомых мне уже пять лет лиц и всматривался в них. Некоторые фотографии чуть потерлись – тогда ламинации не существовало, – и мне стало как-то страшно: а вдруг их на входе в секретный корпус вахта не узнает? Ну вот стоит перед тобой курсант: лицо одно, а на фото – жопа с ушами. И я решил отретушировать хотя бы своих друзей. Карандаш «Кохинор ТМ2» заскрипел в руках, высунулся набок язык, завращались очи. Я так увлекся, что отретушировал всю роту. С удовлетворением откинулся: «Ай да я, ай да художник от Бога!»

Утром раздал всем пропуска. Меня так и не сняли с должности – я умел договариваться. Прошла неделя. Никто меня не похвалил, вообще никто моих трудов не заметил. Я ежедневно смотрел в лица сокурсников: «Ну хоть один! Ну пожалуйста!» Но нет.

После обеда меня вдруг вызывает командир роты.

Захожу в кабинет. Пунцового цвета лицо командира, нервные складки на пульсирующем лбу. Рядом сидит начальник секретного отдела. Губы поджаты. На столе лежит моя крапленая колода. И мне тут же выписали тузовый покер:

– Это что такое?

– Пропуска.

– Это точно пропуска?

– Так точно!

– А точнее?

– Так точнее!

– А вот это что?

На этих словах командир встал из-за стола, схватил несколько пропусков неудачников и сунул мне в харю.

– Это, блять, что?!

Я опустил глаза на лежащий поверх кучи пропуск в секретный корпус. На меня глянуло лицо одноклассника. Вернее, одноклассницы.

Длинные локоны тонкими прядями ниспадали на плечи, брови чуть удивленно подняты, губки застыли в маленькой обидке, глаза с томной поволокой. На шее блистал бриллиант.

– Это, блять, что такое?!

– Я хотел как лучше.

– Лучше, чем что?

– Я был уверен, что никто не заметит.

– Не заметят, как ты шестьдесят трех курсантов перерисуешь на каких-то блядей? Ты где столько времени нашел так это все скрупулезно отрисовывать? Я тебя сгною на тумбочке! Она к твоей жопе так прирастет, что ты кентавром станешь! Я на тебе на парадах скакать буду с военно-морским флагом!

– Нарисовано неплохо, – прокомментировал ситуацию начальник секретной части.

Командир повернулся к нему, превратившись за секунду из виноватого в обвинителя:

– А мне теперь что делать?

– Ну… тут уже наша промашка. За неделю ни один пропуск не был выявлен. Вахта работает спустя рукава, курсанты вообще в пропуска не заглядывают. Будем с этим работать. Будем.

– А с этим что делать? – перст воткнулся мне в солнечное сплетение, туда, где гюйс соединяется с фланелью.

– Наказать мы его не можем в такой ситуации – сами понимаете, такое оглашать нельзя. Но чтобы такого больше не было! Товарищ командир роты.

Когда секретный начальник ушел, командир объявил построение роты.

Когда все выстроились, он вывел меня на середину:

– Раздайте курсантам секретные пропуска!

– Есть!

– Сейчас у нас будет серьезный разговор о бдительности!

И я стал раздавать каждому в руки пропуск.

– Бля!

– Аха-ха-ха-ха!

– А я ниче так!

– Бусы как у продавщицы овощного!

– Ну ты и дура тут!

– На себя посмотри, шлюха!

Командир стоял и молча смотрел на нас, переводя взгляд с одного на другого.

– Рота пидарасов! – плюнул на плац и огромными шагами скрылся в провале ротного помещения.

Откуда-то справа морским бризом в висок ударил аромат «О’Жён» – мужского одеколона для вас, а может быть, для него.

Животные упоротые

Лейтенантом я получил квартиру в бараке. Ну такой барак на четыре семьи: с одной стороны две квартиры и с другой. Стенки были покрыты вечно пачкающей штукатуркой.

В принципе, эта штукатурка и была стенками. Можно было с соседями в крестики-нолики играть: ты им крестик, а они тебе нолик с той стороны выдавливают.

И тут ко мне жена приезжает. А я уже полгода без. И началось. Ну что там может в двадцать четыре года начаться? Там кончиться никак не можется: раз за разом, курить во время секса приходилось – не успевал до кухни добегать.

А за стенкой жила тетка такая нонномордюковская. Только с зоны откинулась, за убийство сидела. В части меня каждое утро подкалывали:

«А ты чего на построение пришел? Тебя тетя Света еще не зарубила?» Оказывается, мои предшественники, жившие в этом бараке, срочно съехали оттуда – тетя Света в них топор метнула и с ножом набросилась. Поэтому мне и досталось свободное жилье. А то.

Но, несмотря на такое близкое соседство, я ее ни разу не видел: служба, наряд за нарядом.

Ну вот и мы с первыми лучами солнца тоже наконец-то откинулись.

И тут такой ор за стенкой: «Убью нахуй! Ёбаные твари, всю ночь ждала, когда вы там наебетесь уже, животные упоротые!»

И сразу же громовой стук в дверь, аж в печке огонек начал разгораться потухший.

Я вскакиваю, натягиваю труселя, распахиваю дверь, а там вестник Ада какой-то: небритая бабища килограммов на 100, волосы-пакли в стороны – точно летела, глаза «Кровавая Мэри» – кровь с самогоном, в руках топор ржавый, халат-самобранка.

Бабища набирает в рот воздух, чтобы сдуть наш поросячий домик своим отборным зоновским матом ко всем чертям собачьим, и тут моя жена сзади ко мне подходит, обнимает меня и спрашивает, еще не видя всадника Апокалипсиса: «Сережа, а кто это там?»

И тут тетя Света открывает рот еще шире, еще, еще – и вдруг сдувается, как воздушный шарик. Стоит и смотрит на нас, вторым подбородком дергает, ну как ребенок, у которого новогодний подарок украли:

– Вы… вы, суки ёбаные… вы такие красивые…

Обмякла, стекла тут же на наше крыльцо, гулко откинула голову на дверной косяк и зарыдала, подняв к небу выгоревшие белесые глаза.

Матросы как боги

Один раз за всю свою биографию выступил с пламенной речью. Перед матросами.

Январь месяц на Дальнем Востоке. Температура воздуха поднялась с минус 35 до минус 30. Та самая температура, когда в голову командования приходят удивительные и глобальные идеи.

Зима застала нашу часть врасплох: нас поделили на две части. Военный феодализм никто не отменял.

Нам досталось полцарства справа, нашим друзьям-сослуживцам – полцарства слева.

Высший разум, называемый «Военная мысль», принял решение строить заборы. Два независимых забора в нескольких сантиметрах друг от друга: конгруэнтно и параллельно.

В качестве старшего назначили меня. Я же пять лет в высшем военно-морском училище был лучшим курсантом по строительству заборов.

Сейчас требовалось подготовить лунки глубиной один метр для будущих столбов.

Выстроил матросов с лопатами, которые еще Цусиму помнят – лопаты, не матросы. Вышли на объект.

Тяп. Ничего. Тяп-тяп. Тишина.

Земная твердь. Хоть она и создавалась на Второй день, мы опередили Время и натолкнулись на нее в Первый.

Херась-херась. Заиндевевшая земля чуть потрескалась.

Ху-як! Лопата отскочила, как пуля, попавшая не в ту голову.

Матрос обернулся на меня. Я стоял, широко расставив ноги, ветер трепал кашне. Соврал: кашне не было, я был в техноте – технической одежде. Мы, офицеры, в ней всегда были: на службе, на днях рождения, на собственных свадьбах. Даже женщины наши были в ней почти всегда. Их отличали только накрашенные губы бордо и «ленинградские» ресницы.

Выхода было два: долбиться или дождаться весны.

– Товарищи матросы! – Ветер трепал мою челку, усы покрылись обледеневшей росой дыхания. – В тяжелую годину выпало нам…

Я осекся: это же сраный забор, а я их призываю, как в штыковую атаку скакать конницей против танков!

– …проявить ум и смекалку. Так как земля не выполняет требований вышестоящего командования, мы изображаем бурную подкопную деятельность при приближении вражеского, тьфу, нашего командования части. Делайте что хотите, но чтобы мы за этот сценарий получили «Оскар» на всех кинофестивалях мира!

За это я обещаю отвезти вас в часть к обеду, где вы будете имитировать обморожение и остальное недержание. Всё поняли?

– Б-э-э-э-э.

– К оружию, товарищи!

Матросы побежали в кочегарку, оставив двоих впередсмотрящих. Один, естественно, был назадсмотрящим.

Вдалеке показалось облако снежной пыли.

– Еду-у-у-ут!

По этой вводной из кочегарки выскочили все, даже кочегары, которые на лопатах несли раскаленный уголь.

Матросы бежали к месту будущего забора. Они оказались проворней, чем можно было предположить, зная их как мешки с песком у подножия пожарного щита.

Из недр «Урала» вышел старший офицерский состав. Оправился и глянул в нашу сторону.

То, что матросы – боги, я и так знал, но тут стал свидетелем: превратить в соляные столбы несколько штук офицеров им оказалось настолько под силу, что они даже головы свои не повернули в сторону «Урала».

Соляные изваяния стояли и хлопали заиндевевшими ресницами: около каждой лунки происходило действо.

Один матрос совершал удар ломом о землю, второй падал на четвереньки и теплом дыхания согревал землю, опять удар лома, опять тепло дыхания.

После этого кочегар сыпал с лопаты раскаленные угли, раздавалось злобное шипение и шел пар.

В это же время из кочегарки выбегала группа закопченных лиц, неся огромными щипцами металлический столбик с раскаленным в печи концом. Столбик восстанавливался, прикладывался в очертания лунки и выжигал там округлое чадящее тавро.

Еще удар ломом. Лопаткой выбирались угли, и катастрофа повторялась снова и снова.

Комиссия приблизилась вплотную. Видать, кто-то из матросни по ошибке на них уголек присыпал.

– Товарищ лейтенант… Это… Да как же так?.. Благодарим за службу!

Поблагодарить лейтенанта за службу – это как на эшафоте спросить о последнем желании. И я воспользовался.

– Служу Советскому Союзу! Настоящим докладываю: обморожение среди личного состава, упадок сил и им вечером в караул заступать. Прошу направить в часть личный состав для обогрева, питания и отдыха!

Попросить командование об отдыхе личного состава – это самое кощунственное, что мог произнести рот военного человека. Это не в нелепую мясорубку послать и не красить крашенные вчера стены. И даже не строевой подготовкой заниматься. Это – отдых!

Но подвиг неизвестных матросов так поразил воображение комиссии, что она ответила, подбадривая друг друга круговой порукой в кивании головами:

– Принято! Через час отвезти личный состав в расположение части!

В кунге «Урала» я спросил годка:

– Это кто вас так научил? Я сам не ожидал.

– Вы сами виноваты.

– Я? Да я просто пообещал отвезти в часть…

– И не мурыжить нас на морозе. Мы вам и помогли.

Это была первая и единственная моя благодарность от командования части. Но вскоре она сгинула в куче выговоров, строгих выговоров и еще каких-то наказаний и проклятий.

Вы спросите про забор? Да, он так и не был возведен. Зато через год место его дислокации передвинули на полтора метра. Но я уже стал старшим лейтенантом.

Александр Гутин

Анализы

Те, кто служил в армии, знают, что такое карантин. Для остальных поясню. Это курс молодого бойца.

То бишь в течение месяца тебя, свеженького, еще верящего в гуманизм и всяческое добро с «дедморозами», форменным образом перековывают в тупорылое мурло, реагирующее только на основные инстинкты. Для этого выделяются особо лютые сержанты, под руководством которых ты бегаешь, прыгаешь, висишь, как использованный презерватив, на турнике и красиво ходишь строевым шагом с песней про радости воинской службы.

Мой карантин находился в Горьковской области, в поселке с патриархальным названием Суроватиха. И, собственно говоря, он ничем не отличался бы от других таких зоопарков, если бы не одно происшествие.

На третью неделю курса у нас произошло ЧП. Шестеро киргизских новобранцев и примкнувший к ним не то узбек, не то каракалпак в буквальном смысле обосрались. За день до этого фатального события они всем своим аулом что-то сосредоточенно жрали под одеялами.

Уж не знаю, что и где они взяли это «что-то», но результатом было то, что в течение всего следующего дня они, извините, залезали на унитаз в орлиной позе с такой частотой, что вода не успевала наливаться в бачок. Они мучились от колик, корчились, плакали, звали шайтана и молились в перерывах между орлиными позами.

На свои исстрадавшиеся задницы они перевели около семи томов собрания сочинений Ленина из Ленинской комнаты, а к вечеру всю эту «золотую орду» госпитализировали.

Утром командование, переполошившееся в испуге перед угрозой массового «обсера» личного состава, в карантине, простите за тавтологию, объявили карантин. У наших среднеазиатских головорезов, которых госпитализировали, там нашли какую-то кишечную чумку, и теперь – карантин и полная изоляция.

В казарму пришли замполит капитан Одинцов, тот еще мудак, начальник штаба майор Ершов и начальник медсанчасти старший лейтенант Фирюлин.

– Значит, так, – начал замполит. – Вас, дебилов, на секунду одних оставлять нельзя. Обязательно обосретесь. Сейчас всем вам нужно будет сдать анализ кала на говно. Акция проводится для выявления заболевших и изоляции оных в лечебное заведение с последующим исцелением и возвращением в строй как боевую единицу.

После этого тоста слово взял Фирюлин и как медик выдал всем по маленькой баночке, типа из-под зеленки, к баночке прилагалась палочка, как от эскимо.

– Сейчас вы все наберете говно в баночки при помощи выданных палочек. После чего говно каждый приносит мне и сдает лично во избежание путаницы банок и их содержимого среди военнослужащих. Время выполнения – пятнадцать тире двадцать минут. Я вас ждать не буду, мне тещу на вокзал везти.

Если честно, мы были удивлены. Как это так? Взять и собрать говно? А если не хочется? Это же не по-маленькому, в конце концов. Что делать-то? Одним словом, через десять минут с задачей справились только пятеро из тридцати. Остальные тупили в туалете, держали в руках эти баночки и палочки и грустно ходили от окна к двери и обратно. Я еще никогда не видел такого количества людей, добровольно желающих обосраться.

В назначенный срок пришел Фирюлин и реально остервенел.

– Блядь! Вы охуели?! – кричал старлей. – Я вам по-русски сказал: пятнадцать минут! Даю еще столько же! Если кто говно не сдаст, может писать домой похоронку сам на себя! Сгноблю в нарядах!

На всякий случай выдал всем еще по палочке.

И ушел. А мы остались стоять такие с баночками и палочками, как с ложками. Этакие копросладкоежки перед выдачей порции.

Тут Валера Тюрин говорит:

– А от же, пиздец, какое горе! Пойду в туалет, посмотрю, может, говно осталось чье-нибудь. Фирюлин тот еще мудак, если сказал, что сгнобит, значит – сгнобит. Пошли со мной, стопудово наберем.

– Вот еще, – отвечаю, – буду я в чужом дерьме ковыряться.

А сам думаю, как бы извернуться, ибо добывать требуемый анализ совсем не хотелось.

Еще двое, Паша из Одессы и Гриня Акопян, соответственно, понятно откуда, пошли к столовой, где постоянно крутились собаки в надежде на остатки солдатского рациона. Они там собачьего дерьма и набрали по банке, еще на палочке принесли. Мне, правда, не хватило.

Но тут ко мне Гена, земляк мой, подходит и зовет заговорщицки: пошли, мол, есть дело.

Короче, у Гены шоколадка была заныкана. «Аленка». Жалко, конечно, лучше бы ее сожрать, но тут не до изысков, когда тебе близкий пиздец корячится. Мы ее прямо в фольге спичками растопили и накапали в свои баночки.

А тут и Фирюлин прибегает.

– Ну что? – орет с порога. – Где мое говно? То есть ваше, конечно?! Не дай бог, кто не баночку, вам.

А все ему баночки аккуратно сдают: возьмите, мол, товарищ старший лейтенант, нам для вас не жалко. Если надо еще, не стесняйтесь, обращайтесь в любое время.

Короче, самое удивительное, что результатов анализов мы так и не дождались. Прошла неделя, и нас выпилили из карантина в войска. А ведь интересно, нашли в шоколадке инфекцию или нет? Сейчас по телевизору сколько разоблачительных передач про хуевые продукты, раньше хоть шоколад хороший был. Натуральный. От говна не отличишь – не то что сейчас.