Текст книги "Дети войны о войне"

О нотах и словах

 
     Всего семь нот и пять полутонов.
Они доступны всем – бесплатно и свободно.
     И тот, кто прикоснуться к ним готов,
     Тот может сочетать их как угодно.
          Их можно так связать, что не возьмёт их тлен,
          А можно грубо сшить их белой ниткой.
          И может получиться Моцарт и Шопен,
          А может – Губайдуллина и Шнитке.
 

Лишь тридцать букв и океаны слов.

 
Они доступны всем – бесплатно и свободно.
И тот, кто прикоснуться к ним готов,
     Тот может сочетать их, как угодно.
Их можно так связать, что станет мир стеной,
А можно так, что упадёт он снова.
И может получиться Пушкин и Толстой,
А может – лишь Акунин и Донцова.
Всего семь нот иль океаны слов —
Бери и создавай из них шедевры.
Нужна лишь малость: только и всего —
Талант и мастерство, терпение и нервы.
     А где ж их взять…
 

Следующий «импульс к искусству» я получил перед самым концом войны, ранней весной 1945 года, когда заканчивал 7-й класс. В центральном госпитале Ярославля состоялся большой сводный концерт, на котором присутствовал сам маршал Мерецков. Участниками концерта в основном опять были артисты областного драматического театра им. Волкова. Тогда это был ведущий провинциальный театр нашей страны – исторически первый театр в России. В концерт снова включили нас – нескольких отобранных детдомовцев. И опять большего успеха добились именно мы, а не профессионалы – такова была аудитория и её настрой.

И опять история возможного вовлечения меня в мир творчества повторилась. После концерта и положенного нам обеда, два ведущих актёра театра – народные артисты СССР супруги Чудинова и Свободин – поговорили со мной и пригласили прийти к ним в театр для серьёзного разговора. Скорая Победа уже чувствовалась во всём, страна оживала, духовное становилось востребованным, как хлеб. Оказалось, что театру им. Волкова поручили организовать школу-студию актёра, а супругам – эту студию возглавить и самим набирать студентов. С выпускниками средней школы было, конечно, туговато, и в порядке исключения было разрешено принимать в молодёжную студию 7-8-классников, даже не достигших 16 лет.

Мои стихи мэтрам понравились, но не так чтобы очень, а вот их исполнение им приглянулось. Да так приглянулось, что они посчитали мой вступительный экзамен сданным. Мне предлагалось после окончания 7-го класса учиться на актёрском отделении, одновременно экстерном заканчивать школу, а жить до 18 лет в детдоме с тем, чтобы затем перейти в общежитие при театральной студии. А пока на всю весну и на начало лета 1945 года, до окончания театрального сезона, я получил постоянный пропуск на утренние и часть вечерних спектаклей. Так что будущее моё как бы определялось и организационно гарантировалось.

В театр я, конечно, исправно ходил, но актёра из меня так и не вышло. Что-то смутное меня удерживало от театральной карьеры, видимо, не было уверенности, получится ли из меня что-нибудь путное или нет. А главное, конечно, это то, что я хорошо запомнил довоенные уроки, которые я получил, участвуя мальчишкой в папиных постановках. И я струсил, представив себе этот каторжный труд, успехов в котором никто гарантировать не может. Но театральный вирус, привитый папой ещё до войны, и вторичное «заражение» в Ярославле к болезни всё же привели. И случилось это через 7 лет, в 1952 году, когда я поставил спектакль по пьесе Александра Корнейчука «Калиновая роща», да ещё и сыграл в нём главную роль. И у моей дочки-врача этот «вирус» ярко проявился – как примы-актрисы полупрофессионального театра в Калифорнии.

Приняв решение «не связываться» c театром Волкова, я в марте 1945 года подумал о возвращении в Ленинград. Но к кому? У меня не было там жилья, мне ещё не стукнуло 16, паспорта и метрики нет – только регистрация по детдому. И тут я подумал о тёте Зине, а вдруг она жива? Если да, то смогу поехать только к ней, больше не к кому. И я написал тёте Зине письмо, благо, её адрес на Васильевском острове я хорошо помнил. В письме я просился принять меня, объяснил, что при её согласии меня из детдома отпустят. И стал ждать.

День Победы мы встретили так. 9 мая, рано-рано утром, мы ещё спали, вдруг громко затрубил горн, и с криками «Победа! Победа!» воспитательницы и директриса стали бегать по спальням и нас будить. Мы быстро оделись и, радостные и возбуждённые, побежали на набережную. На правом берегу Волги, на главной прогулочной набережной Ярославля творилось что-то невообразимое. Мы видели громадные толпы народа, знамёна, портреты вождей, и больше всего – тов. Сталина. Катера и пароходы, сновавшие по Волге, давали громкие гудки, с них стреляли в воздух петардами и стартовыми пистолетами.

Вскоре нас позвали обратно домой и накормили очень вкусным завтраком. В школу нас не отправили и целый день продолжали много и вкусно кормить. Но на правый берег никого не отпустили. Зато вечером с нашего берега мы наблюдали грандиозный фейерверк и артиллерийский салют. Конечно, слабее, чем в Москве и Ленинграде, но всё же, ибо в городе и области располагались не только госпитали для армий Мерецкого, но и её мощный тыловой арсенал. Так что праздник получился на славу.

Через пару недель наконец-то пришел ответ из Ленинграда – тётя Зина в блокаде выжила и готова взять меня к себе. И в начале июня 1945 года, сдав досрочно экзамены, я с похвальной грамотой за 7-ой класс вернулся в Ленинград. Вот так и закончилась моя трёхгодичная детдомовская эпопея. И началась эпопея мореходки.

Однако перед этим мне хочется сделать кое-какие выводы, связанные с детдомами, а также дать любопытные сравнения с днём сегодняшним – отрывочно и сумбурно – используя документы и цифры из разных источников, которые внушают доверие.

Но сразу делаю главный вывод: сегодня власть бездействует и усугубляет давно уже катастрофическое положение с детьми-сиротами и с беспризорниками. Именно они служат основными поставщиками новых «кадров» в криминальные, полуфашистские и наркосообщества. Сравним: во время и сразу после Великой Отечественной войны в нашей огромной стране с населением в 210 миллионов человек было порядка 5 миллионов беспризорников – сирот и брошенных (это составляло чуть более 2 % населения). Этих детей систематически выявляли и направляли в детские дома и приюты, которых было более 600. Детдома спасли жизнь многим детям и дали им, что называется, путёвку в жизнь.

Ещё много раньше, сразу после Гражданской войны, то же делало и ведомство Дзержинского, как бы к нему ни относиться за его другие известные дела. И о школах Антона Макаренко мы тоже хорошо знаем.

А сегодня? В 2008 году на 135 миллионов населения у нас было 10 миллионов алкоголиков (7.4 %) и почти те же 5 миллионов (3.7 %) беспризорников, а в расчёте на возрастную группу 10–18 лет – их почти 10 %! Около 6 миллионов детей находились в 2005 году в социально неблагоприятных условиях, из них 2 миллиона неграмотных и 700 тысяч круглых сирот! В 2008 году насилию и жестокому обращению подверглись 128 тысяч детей, из них погибло 2000 (!), а в розыске находятся 12.5 тысяч (!). Ежегодно в России в среднем пропадает до 30 тысяч детей. И самое страшное, чему даже не верится: в стране насчитывается до 4 миллионов детей-наркоманов от 11 до 17 лет, из них около 1 миллиона наркозависимых.

И вот при такой кошмарной ситуации, ведущей к вырождению нации, количество детских домов и интернатов у нас неуклонно сокращается. А качество воспитания в этих домах? Статистика утверждает, что сейчас из выпускников детдомов выходят 40 % алкоголиков и наркоманов, 40 % членов криминальных групп, 10 % подвержены суициду и лишь 10 % сумеют в обществе адаптироваться. Данные впечатляют, не так ли?

Фактически снимая с себя ответственность за судьбы беспризорных и безнадзорных детей, власти усиленно призывают людей брать сирот и брошенных младенцев к себе в семьи на воспитание. Но дело это идёт сверхтуго. Во-первых, основная масса населения живёт в бедности, а то и в нищете и запоях, а тонкому слою богачей это и в голову прийти не может. Во-вторых, несчастные дети-отказники, как правило, отягощены разными болезнями, часто ментальными и неизлечимыми. А усыновлять их иностранцам разрешают редко и с большим трудом, полагая, что их туда берут, чтобы убивать. Вот ситуация «с убийствами» в цифрах, хотя и разрозненных:

В настоящее время в США живут в неродных семьях (who are adopted) более 1.5 миллионов детей в возрасте до 18 лет. Только в 2008 году американцы усыновили (adopted) 17 тысяч детей из других стран! И очередь бездетных семей на усыновление не убывает. Поэтому и детские дома там просто не нужны.

За 15 последних лет мы разрешили, например, гражданам США взять на воспитание лишь 1200 российских детей, в основном больных, из которых 14 погибли из-за преступного обращения усыновителей или же по их неосторожности. Приговорены к длительным срокам заключения 13 виновных, один оправдан. Остальные 1186 ребят в новых семьях счастливы. А в России: в 2006 году лишены родительских прав 67000 родителей, из них 1817 за жестокое отношение к детям. В 2007 году только зарегистрировано 3700 случаев жестокого обращения с детьми, а осуждены лишь 93 виновных. В 2008 году в России 760 тысяч (!) детей жили в условиях, угрожающих их жизни и здоровью, из них 120 тысяч (!) пострадали от насилия родителей, из которых 2000 погибло, а в розыске находятся ещё 12.5 тысяч детей.

И вот мой вывод: в современной России, да ещё и в условиях затянувшегося экономического кризиса, государственные детские дома надо не разгонять, а укреплять и создавать новые. А воспитание и быт в них должны быть на таком высоком уровне, чтобы из детских домов выходили не алкаши и преступники, а образованная и культурная молодёжь, благодарная и преданная нашей родине. Именно они должны составлять бóльшую долю будущей кадровой элиты в политике, в экономике, в науке, в искусстве и в армии.

Средства для реализации таких проектов надо брать у легализованной нефтегазовой, земельно-лесной и алюминиево-никелевой олигархии, которая присвоила всенародные достояния на «законных» основаниях. Кстати, именно из-за этих господ, затрудняющих рост малого бизнеса, рейтинг экономической свободы у России позорно низок: в 2007 году мы были на 120 месте, а в 2008 году на 134 месте – между Вьетнамом и Гаити. А среди 43 стран Европы мы занимаем «почётное» 41 место!

Хочу подчеркнуть, что средства на детдома надо брать у богачей не деньгами (которые всё равно по пути разворуют!), а безналичной оплатой счетов на ремонт и строительство зданий, на мебель и одежду, на питание детей и на компьютеры для них, на зарплаты воспитателям и руководителям художественного воспитания. Ведь мы декларируем, что хотим решить острую демографическую проблему, не так ли? А изложенное здесь и есть, на взгляд непрофессионала-детдомовца, одна из действенных мер её решения.

Может, я в своих рассуждениях и не прав; пусть тогда, как говорится, «райком меня поправит»…

Горячкин В.И
Детские воспоминания о войне

Посвящается моей маме и всем женщинам, пережившим Великую Отечественную войну.

Случайный разговор с ветераном Великой Отечественной войны неожиданно потянул цепочку воспоминаний о том беспощадном времени. Беспощадном потому, что война ударила не только по мужской части населения, которая создана для того, чтобы в случае необходимости быть воинами. Она зацепила своим плугом всех от мала до велика – и стариков, и детей. Особенно тяжёлая доля выпала на плечи женщин – наших мам, бабушек, сестёр. Наравне с мужчинами они воевали на фронте, а в тылу тащили на себе воз проблем, какой не всякий мужик сдюжит.

Когда началась война, мы жили в Мурманске. Мне было всего четыре года, и детская память зафиксировала только отдельные моменты той жизни, которые всплывают иногда в мозгу взрослого человека.

Страшный вой сирен по радио и суровый голос из тарелки на стене – «Граждане! Воздушная тревога! Граждане! Воздушная тревога!» – раздирал душу и заставлял всех бежать подальше от дома и прятаться в щелях и укрытиях. На улице Полярные Зори, где мы жили, бомбоубежище было рядом с нашим бараком, и при объявлении тревоги оно заполнялось буквально в считанные минуты. Под ногами хлюпала вода. Люди сидели и стояли вплотную друг к другу. Помещение освещалось одной керосиновой лампой. Помню, что даже мы, маленькие дети, находясь там, переставали плакать и с тревогой прислушивались к напряжённой тишине. Гул самолётов заставлял всех затаить дыхание, как будто фашистский лётчик мог по дыханию или биению сердца заметить нас. Отбой воздушной тревоги сразу вызывал оживление людей и радость от того, что на сей раз пронесло.

Помню, что в вечернее и ночное время жителей заставляли завешивать окна. Специальные патрули ходили по улицам и тщательно проверяли светомаскировку и оклейку стёкол бумажными полосками крест-накрест. Однажды такой патрульный, видимо, решив подшутить, надел противогаз и заглянул в наше окно. Увидев страшное глазастое чудище с хоботом, я буквально чуть не умер от страха и ревел несколько часов. Мой дядя, который жил у нас, чуть не отлупил этого шутника. Надо сказать, что в десятиметровой комнате, кроме нас, жили ещё семь родственников разного пола. Спали, естественно, на полу, вповалку, не находя в этом ничего особенного. Так жили многие семьи, помогая друг другу.

Очень хорошо помню наш отъезд в эвакуацию. Мама долго сопротивлялась этому событию, не хотела оставлять отца одного. Но, учитывая, что при сигналах воздушной тревоги, а налёты немецкой авиации становились всё чаще, я буквально заходился в крике и умирал от страха, маме пришлось согласиться на отъезд. В августе 41-го одним из последних эшелонов мы выехали из прифронтового города в Тамбовскую область, где жили родители отца.

Последние воспоминания об отце остались, вероятно, с этого прощального похода по перрону. Я сидел на плечах отца, который казался мне самым сильным человеком на земле, и с удовольствием ощущал запах лука и лошади, которыми он пропах. Отец долго шёл за вагоном, махая нам рукой.

Как мы ехали и сколько, в памяти не отложилось, но вот житьё-бытьё в деревне запомнилось. В доме деда нас собралось много. Большинство были мал мала меньше. За большим обеденном столом размещались в две смены, и большое эмалированное блюдо с квасом или слегка забелённая молоком похлёбка улетали влёт за несколько секунд. Все наши игры летом и зимой носили военную направленность, и, когда по вечерам мы устраивались на большой русской печке, наши фантазии не знали удержу. Все хвастались подвигами своих отцов. Я почему-то был уверен, что мой отец не может быть убит. Он обязательно поймает пулю или бомбу, направленную в него и бросит их обратно в фашистов. Врали, кто во что горазд, но в наших рассказах побеждали всегда русские. Так должно было быть потому, что с нашими отцами сражался Сталин, а он обязательно победит Гитлера.

Несмотря на наши героические фантазии, реальная жизнь всё чаще приносила горе. Главное заключалось в том, что в деревню стали приходить похоронки и всё больше моих приятелей, да и я сам, остались без отцов. Каждое появление почтальона ожидали со страхом и надеждой. Нередко после вручения весточки с фронта женщины заходились страшным воем – кто-то из нас ещё остался без отца. Крики и слёзы наполняли деревню, так как все женщины жили одной большой семьёй и горе одной принимали на себя все. Следующая похоронка могла прийти и в твою избу.

Самое страшное воспоминание осени 1941 года связано именно с похоронкой. Погиб муж маминой сестры – тёти Дуни. Со слезами и причитаниями вечером состоялось отпевание. В тесной избе набилось много народу, в большинстве своём старухи. Все женщины были одеты в чёрное. Платки повязаны низко на лоб, губы у всех плотно и скорбно сжаты. Говорили только шёпотом и оглядываясь по сторонам. При свете лампад и свечей необычные уродливые тени странно и страшно шевелились по стенам. Было тревожно до ужаса. Бесконечные завывания – «Аллилуйя! Аллилуйя!» вызывали озноб. Когда пение кончилось, все вповалку легли тут же на полу.

Ночью, проснувшись по нужде, я почувствовал ужас. Кругом лежали женщины в чёрном одеянии. Они напоминали стаю погибших ворон. Изба хрипела, стонала, свистела, сопела. Женщины ещё и бормотали что-то во сне. У меня мороз прошёл по коже, и я от ужаса уткнулся в маму, почти потеряв сознание. Утром страх прошёл.

В 1943 году все четыре сестры, в том числе и мама, лишились мужей. Все четыре мужчины, главы и опора семейств, погибли. Сёстры в разное время двинулись в Мурманск, где жили до войны. Вероятно, ими двигали воспоминания о счастливом времени, связанные с этим северным городом. Они надеялись, что хоть какой-то кусочек счастья их здесь не оставит. Мама двинулась последней.

На руках у неё был я и две мои сестрёнки 4-х и полутора лет от роду. Кроме того, были какие-то вещи. В этой женской компании я был единственным «мужчиной». В мои обязанности входило оберегать «дамский» коллектив от вторжения возможного «противника», сторожить вещи, всячески ублажать «дам» – вовремя сажать на горшок, вытирать сопли и не допускать сильного рёва, когда мама куда-то уходила. Надо сказать, что Римма, та, что постарше, была спокойной и с ней особых хлопот не было, а младшенькая Люда задавала такие концерты, что поднимала панику на весь состав или Казанский вокзал не хуже вражеского налёта. Однако, насколько помню, я всё же чувствовал свою мужскую ответственность перед «коллективом» и существенно помогал маме.

В памяти всплывают моменты той страшной поездки из деревни в никуда. На станции Чакино, здание которой было чуть больше деревенской избы, сбились в кучу десятки людей с детьми и пожитками. Все ждали поезда, шедшего из Камышина в сторону Москвы. Поезда шли в основном с воинскими грузами из-под Сталинграда и к Сталинграду, и на таких маленьких станциях они не останавливались. Несколько дней мы прожили около вокзала, но поезда проходили мимо. Вот, наконец, в одну из ночей раздался длинный паровозный гудок и сотни людей столпились вдоль рельсов. Ждали. В полночь из-за поворота появилось зарево. Страшный, одноглазый циклоп, слепя людей, шипя и свистя, вонзился в людской муравейник, разворотив всю кучу. Поезд, а это оказался воинский эшелон, ещё не успел остановиться, а люди с мешками и кошёлками уже лезли в тамбуры и окна, размещались на крышах вагонов. Бедная моя мама металась в темноте с Людой на руках, не зная, что делать. Наконец, решившись, она ударила кирпичом по стеклу тамбура и в пробитую дыру подсадила меня. За несколько минут тамбур заполнился мешками, сумками, чемоданами, а люди разместились на этом ворохе барахла, задевая головами потолок. Сто километров до Тамбова мы ехали больше суток. В Тамбове людская волна схлынула. Никого не осталось на крышах и в тамбурах. Люди как будто рассосались. Возможно, кто-то проник в вагоны или сошёл с поезда, но мы остались в тамбуре одни и устроились почти с комфортом.

На перроне было очень мало людей. Метрах в пятидесяти от нас стоял толстый дядька в чёрной форме железнодорожника и три тётки с мешками. По краю перрона шёл мальчишка с молотком на длинной ручке и стучал им по буксам колёс. Когда он подошёл к нашему тамбуру, то, не глядя на нас, сказал:

– Тётка! Сейчас тебя будут выгонять из тамбура. Не уходи! Этот толстяк хочет посадить сюда спекулянток. Дерись, но не уходи!

И действительно. Толстяк подошёл к нам и сказал, что нам надо немедленно сойти с поезда, так как эшелон воинский. Мама сходить отказалась. Толстяк схватил маму за руку и стал вытаскивать её на перрон. Три бабы бросились на помощь толстяку, но мама так сильно толкнула толстяка, что он отлетел далеко в сторону. Вид у неё был страшный, и бабы, галдя и проклиная, ушли от неё. Победила материнская любовь, а человеческая подлость, как это и положено, потерпела поражение. Мы действительно одержали настоящую победу, и нас оставили в покое.

Не знаю, сколько времени мы ехали, но в память врезалась ночь где-то под Мичуринском. Вагон сильно качался. Колёса на стыках отбивали только им известный ритм. Из разбитого окна тамбура тянуло ледяным ветром. В окно светила огромная и почти красная луна. Я засмотрелся на луну, как вдруг за стеклом показалась чья-то голова. Я даже испугаться не успел, как человек открыл дверь и с опаской вошёл в нашу берлогу. Это был молодой парень. В правой руке у него был нож.

– Смотри, баба! Пикнешь – и вместе со щенками вылетишь под колёса!

Пригрозив ножом, он ушёл в вагон. Мама какое-то время колебалась, а потом тоже ушла в вагон. Через несколько минут после её возвращения дверь вагона открылась и солдаты втащили к нам избитого и окровавленного парня. Пинками они выбросили его на ходу поезда из тамбура. И после этого один из них сказал, чтобы мы прошли в вагон, от греха подальше. Нас перетащили и маме уступили место на нижней полке.

Мест в вагоне не было совсем. Стоял жуткий смрад. Запах пота, грязного белья, портянок и табака был настолько плотным, что меня вырвало. Сквозь махорочный дым почти не видно было свечку в стеклянном фонаре. Через какое-то время девчонки раскинулись во сне, а солдаты под предлогом покурить, выходили из секции и уже не возвращались. Видно, понимали положение мамы и вспоминали своих детей. Мы стали обладателями двух нижних полок и могли спать, наконец-то вытянув ноги. Впереди нас ждала Москва.

Москву я почти не запомнил. Осталась в памяти людская сутолока на Комсомольской площади и Казанском вокзале, набитом людьми, как бочка селёдкой. Паровозные гудки и днём, и ночью вселяли какую-то тревогу и ожидание плохого. Нас устроили в детскую комнату, но маму почему-то туда не пустили и она коротала ночи в огромном переполненном зале вокзала. Нам одним было страшно, хотя детей было множество. Ночью в зале горела синяя лампочка, которая тоже пугала нас, как и постоянные паровозные гудки. Многие плакали от страха. Эти гудки так глубоко запали в мою память, что даже будучи взрослым, я всегда ощущал тревогу, услышав эти проклятые гудки. Мне всегда было неприятно слышать их.

Дальнейшая наша дорога на Север лежала через Вологду, станции Обозерская и Сорокская. Такой крюк мы совершали потому, что «Кировка» была перерезана немецкими и финскими войсками. Много позже я узнал о том, что перед самой войной этот объезд был построен по личному указанию Сталина. Надо сказать, что прокладка дороги по непроходимым лесам и болотам оказалась гениальным решением вождя, ибо без неё мы не смогли бы удержать ни Мурманск, ни Кольский полуостров. Был бы уничтожен Северный флот, и вряд ли наши союзники смогли бы оказать какую-либо помощь. Второе, о чём я узнал впоследствии, через годы, это то, что в жестоких боях с финнами за станцию Масельгская в октябре 1942 года погиб мой отец. Я поневоле связал защиту отцом важнейшего участка Кировской железной дороги с нашей поездкой в Мурманск. Он погиб ради нас в этой страшной мясорубке. Станция много раз переходила из рук в руки, от неё не осталось ничего, кроме разбитой станционной водокачки. Исковерканный и израненный остов этой водокачки долгое время после войны напоминал проезжающим людям о цене, которую русский народ заплатил за свою Победу. Я даже жалел, что водокачку снесли, а не оставили, как дом сержанта Павлова, памятником.

Итак, повернув от Обозерской на Запад от Архангельска, мы прибыли на станцию Малошуйка. При проверке документов в поезде у нашего маленького коллектива не оказалось вызова в Мурманск, и нас как нарушителей с поезда ссадили. Таких, как мы, было много, и все нашли приют в маленьком зале станции. Сидели буквально друг на друге. Нам удалось каким-то чудом оказаться неподалеку от большой круглой печки, и мы хотя бы не испытывали жуткого холода. Чуда, конечно, никакого не было. Просто люди понимали, что надо помочь женщине с тремя детьми и уступали нам своё место. Думаю, что они были настоящими советскими людьми, и великое спасибо им за это.

Как это и бывает, со временем люди как-то приспособились. Кто-то получил пропуск и уехал. Кого-то приютили сердобольные местные жители, а мы оставались жить на вокзале. И как старожилам нам принадлежала целая лавка. Мы ждали вызова. Так продолжалось около месяца. Сначала я выходил на улицу, встречал и провожал поезда. Наблюдал за странным паровозом «овечкой», труба которого напоминала огромную перевёрнутую луковицу. Но потом эти мои культурные программы свернулись сами собой, так как сил уже не было. От голода я стал опухать. В отчаянии мама обменяла последнюю ценную вещь, которая у неё оставалась, – папины карманные часы на длинной красивой цепочке. Поменяла она их на три буханки белого хлеба и одну буханку чёрного. Невиданный мною белый хлеб был просто воздушным. Огромная буханка сжималась, как гармошка, до размера одного куска. Так мы познакомились с «американской помощью», и она показалась очень вкусной. Вечером того же дня мы с радостью увидели в проёме вокзальной двери тётю Дуню, которая привезла нам этот проклятый вызов. Даже я, несмышлёныш, понял тогда, что мы спасены и будем жить.

Через несколько дней мы оказались на станции Апатиты. Дальше нас не пустили, так как Мурманск ещё бомбили. Мы поселились в деревянном доме на улице Апатитовой города Кировска. Нам выделили комнату площадью 8 квадратных метров в трехкомнатной квартире с отдельной кухней. Преимуществом этого жилья было то, что в нём была холодная вода и канализация. Дом строился для работников НКВД. Здесь мы прожили более десяти лет. Кировск уже не бомбили, но вражеские самолёты всё же не раз облетали город на небольшой высоте. В школу № 11 я пошёл в 1944 году, и хорошо помню, как при объявлении воздушной тревоги мы становились в пары и спускались в подвал школы, где занятия продолжались. Хорошо помню, что во время перемены нас водили в буфет и давали каждому кусок чёрного хлеба с маслом и стакан чая с кусочком сахара. Не помню, чтобы кто-нибудь отнял у кого-либо этот кусочек. В новый год каждому ребёнку посчастливилось побывать на ёлке в здании горисполкома и получить подарок, в котором были по две мандаринки и несколько конфет невиданной красоты и вкуса. Это было счастье. Напомню, что шёл 1944 год и была война, а государство заботилось обо всех детях, как о своих родных.

В нашем классе было 42 ученика. Я даже сегодня удивляюсь, как могла наша учительница, Вера Александровна, справляться с такой разношерстной оравой, как наш класс. Ребята были разными по возрасту. Было много переростков и второгодников. Были ребята, побывавшие в оккупации под немцем и даже в немецких или финских концлагерях. Учебников, тетрадей, карандашей и ручек не хватало, а то и совсем не было. Писали на старых газетах и книгах между строк, а одним учебником пользовались пять-шесть учеников.

Мальчишки очень дружили между собой, группируясь по принадлежности к улицам и даже домам. Местом наших игр были городской парк и горы вокруг города. Наша компания облюбовала местечко на берегу озера Вудьявр за Белой речкой. Туда мы уходили после уроков, разжигали костёр, пекли картошку, запускали в плавание корабли и подводные лодки, курили. Однажды, это было уже в 1945 году, незадолго до Победы, над городом появился немецкий, а может, и финский самолёт. Шальной лётчик, сделав круг над городом, появился над нами со стороны озера, и, пролетая на очень низкой высоте, погрозил нам пальцем. Мы, как вкопанные, стояли у костра с «козьими ножками» во рту и долго не могли прийти в себя. Странно. Но в то время я мог дать точный портрет пилота – этого последнего вестника Великой войны. Так это событие врезалось в детскую память.

Победа пришла весной 1945 года. День 9 мая был на удивление солнечным. Мы играли в снежки около дома и одним из «выстрелов» разбили стекло квартиры на первом этаже. Опасаясь нагоняя, наша ватага бросилась врассыпную от выбежавшей на крыльцо хозяйки. Она же звала нас к себе и обещала не наказывать. Потихоньку мы пошли к ней, соблюдая осторожность, готовые в любой момент дать дёру в случае опасности. Но обмана не было. По радио выступал Иосиф Виссарионович Сталин. Он говорил об окончании войны. Мы вырывали друг у друга наушники, и, мало вдумываясь в сказанное, слушали спокойный и тихий голос Вождя. Ясно было одно – война для нас закончилась.

Впереди была мирная жизнь. Какой она будет?