Текст книги "Одушевленный ландшафт"

Белорусец А. С
Символический диалог человека и мира в ландшафтной аналитике: путь от интроекции к интериоризации

Аннотация: В статье поэзис и развитие «Я» рассматриваются как путь от интроекции (впечатления) к интериоризации (созданию внутреннего эквивалента значимым отношениям, появившимся в этом впечатлении). Предлагаемая модель траектории такого развития нелинейна, она включает не только целевую, ведущую к развитию «Я» ветвь, но и побочные, тупиковые линии: эго-защиты и копинги, прагматическое решение задач, магическое мышление. Как способствующая частичному развитию «Я» рассматривается линия «автоархеологии». Целостное же развитие «Я» (и созидание самого этого «Я»), согласно предлагаемой модели, происходит в форме символического диалога с миром, систематического примеривания к нему, построения образа мира, включающего выделение аффордансов – воспринимаемых возможностей, которые мир предлагает субъекту. Модель иллюстрируется примерами из практики ландшафтной аналитики, которая в свою очередь, представлена как систематическая организация символического диалога участников с миром.

Ключевые слова: интроекция, интериоризация, аутопоэзис «Я», символическое опросредствование, образ мира, аффорданс, автоархеология, ландшафтная аналитика, экологическая психотерапия.

ДИАЛОГ. Для меня в диалоге межсубъектного нет: я в диалоге только быстро меняюсь из субъекта в объект и обратно. При этом я – субъект, когда слушаю и от этого преобразовываюсь, – а не когда говорю и влияю. Также можно преобразовываться и в общении с камнем или уважаемым шкафом.

ДИАЛОГ. Быстрые обмены ролями между камнем и скульптором: то я его – долотом, то он меня – долотом.

Михаил Гаспаров

Развитие личности человека – не просто созревание: для того, чтобы оно происходило, необходим Другой. Развитие происходит в диалоге, символическом диалоге с миром. Одной из точек такого диалога – моментом открытости миру – является впечатление.

Слово «впечатление» до сих пор относится скорее к туристическому, чем к психологическому, тезаурусу (исключение составляют, пожалуй, лишь работы Е. Б. Старовойтенко, основанные на персонологической герменевтике идей М. К. Мамардашвили [Старовойтенко 2015a]). Возможно, это связано с тем, что в туризме впечатление – это своего рода продукт, в то время как для психологов – скорее исходная точка развивающего диалога человека с Другим. Психологам феноменология впечатления (т. е. переживания того, что какая-то внешняя реальность впечаталась в память и вообще «вошла в состав» личности) больше знакома под именами импринтинга, интроекции, травмы, непроизвольного внимания. Впечатление – исходная точка установления отношений. Впечатление возникает мгновенно и как бы само (и далеко не всегда там, где мы ожидаем его появление), но, возникнув однажды, на довольно длительный период (зачастую – на всю жизнь) маркирует наше отношение к чему-то (или, лучше сказать, с чем-то).

Если самому участнику ландшафтной аналитики[5]5
  Ландшафтная аналитика – метод групповой психотерапии, предложенный С. В. Березиным и Д. С. Исаевым [Березин, Исаев, 2009]. Сессия проходит в форме специально организованного путешествия группы по природному ландшафту, в котором периоды активного двигательного взаимодействия с элементами ландшафта чередуются с рефлексивными остановками.


[Закрыть] наиболее ярким может представляться момент встречи со впечатлением (интроекция), то нас ничуть не меньше интересует другой процесс: открытие и переживание во впечатлении символических значений и основанное на этом развитие. В ландшафтной аналитике работа ведущих и специально организованные условия помогают участникам запустить деятельность по извлечению из впечатления опыта, в то время как в туризме эта деятельность по интериоризации, построению некоего внутреннего эквивалента впечатлению, никак специально не организована. Наоборот, фиксация опыта часто происходит с помощью внешних заместителей: фотографий и видеозаписей. На наш взгляд, такая фиксация губительна для развивающего потенциала впечатлений и тормозит процесс извлечения опыта, а вернее, является его суррогатом, «тупиковой ветвью».

Постараемся проследить весь путь от интроекции к интериоризации, рассмотрим и возможные ответвления этого пути[6]6
  Предлагаемая модель родственна модели генеза отношений личности, сформулированной Е.Б. Старовойтенко [см.: Старовойтенко 2015b, стр. 280–281].


[Закрыть]. Выше мы писали о том, что вторжение впечатления знаменует собой осознание[7]7
  В данном случае мы имеем в виду не глубокое и всестороннее осознавание, но некоторую минимальную апперцепцию. Конечно, эти значимые отношения могут остаться не узнанными (см. у Пруста-Мамардашвили метафору «встретить Бога и не узнать его»), но именно во впечатлении они впервые появляются хотя бы и под маской.


[Закрыть] личностью некоторых значимых отношений с Другим (речь может идти о другом человеке – тогда впечатление может переживаться, например, как влюбленность или, наоборот, отвращение – или о мире – тогда чаще употребляют именно слово «впечатление», например, «вид Ниагарского водопада произвел на меня неизгладимое впечатление»). В таких отношениях всегда есть некоторая проблема, несоответствие, зазор. В самом мягком случае это просто неожиданность – переживание того, что сам субъект не ожидал впечатлиться, однако это с ним произошло. Впрочем, как правило, переживаемое несоответствие более значительно. Применительно к динамике возрастного развития Л. С. Выготский писал о «внутреннем противоречии», которое ребенок обнаруживает в своей социальной ситуации развития; средством разрешения этого противоречия становится новообразование (тот самый внутренний психологический эквивалент), которое позволяет снять это противоречие, а само развитие – следствием возникновения новообразования [Выготский 1984].

Для взрослого человека проблемен сам факт впечатленности. Рефлексии этой проблемности посвящен, например, многотомный роман М. Пруста «В поисках утраченного времени», а также цикл лекций М. К. Мамардашвили «Психологическая топология пути» [Мамардашвили 2014]. Используя гомеостатическую метафору, можно сказать, что проникновение нового, неосвоенного содержания в область эго запускает особую внутреннюю работу, направленную на восстановление потерянного равновесия. Вторжение впечатления в сознание порождает желание что-то сделать с этим содержанием (это могут быть, казалось бы, противоположные желания – «развидеть» или сделать так, чтобы ощущение не кончалось). Значимое содержание открывает зазор: оно как бы есть, но оно бесплотно и в любой момент может исчезнуть. Хочется, подобно Фаусту, остановить мгновенье[8]8
  Гётевская фраза может быть интерпретирована по-разному. Возможно понимание: остановить мгновение = длить зазор, остановиться самому и пребывать в этом несвершившемся состоянии вечной лиминальности. Но в данном случае мы имеем в виду обратное желание – схлопнуть зазор, остановить действенность впечатления, воспрепятствовать развертке его динамики, остановить его вторжение, приручить, зафиксировав в виде копии.


[Закрыть]. Это желание имеет множество разноуровневых объяснений – от культурной установки «иметь», а не «быть» (Э. Фромм) до эффекта незавершенного действия (К. Левин, Б. В. Зейгарник). Мы же предлагаем взглянуть на такую активность как на защитные механизмы эго. Именно они и составляют, с нашей точки зрения, первую ловушку для процесса развития в диалоге. Защищая эго от изменений, они, таким образом, блокируют и процесс развития.

Итак, с нашей точки зрения, к первой «тупиковой ветви» траектории развития принадлежат разнообразные копинги и эго-защиты: от самых примитивных, скажем, отрицания и вытеснения, работающих как своеобразные перцептивные фильтры, позволяющие не замечать впечатление или очень быстро забыть его, до более развитых форм совладающего поведения. Последние характеризуются тем, что человек совершает какие-то практические действия, направленные на присвоение впечатления, его оформление, фиксацию, канализацию и т. п. Всё это действия во внешнем плане, которые маркируют значимость впечатления, однако сами по себе не ведут к изменению/развитию личности, основанному на выстраивании внутреннего эквивалента (интериоризации). Скорее, наоборот, такое действие – способ отделить впечатление от личности, вывести «Я» (которое не больно-то готово развиваться) из под влияния чужеродного содержания, даже если за это придется заплатить довольно дорогую цену (изменив не само ядерное «Я», а его внешние отношения и атрибуты, «Me», а не «I», по У. Джемсу). Применительно к практике ландшафтной аналитики к таким действиям можно отнести возникновение романтических союзов между участниками, основанных на проекции причины своей взволнованности на другого человека (вспомним классические эксперименты А. Арона и Д. Даттона на шатком мосту), решение завести собаку (после активного взаимодействия с ездовыми собаками, которое является одной из составляющих Московской ландшафтной аналитики)[9]9
  Может показаться, что мы осуждаем или свысока оцениваем такие решения участников. Это не так. Но нам важно подчеркнуть, что подобные решения не приведут сами по себе к «закрытию гештальта». Это – точка начала новых отношений, которым еще только предстоит состояться (или не состояться), пройдя через множество стадий и кризисов. Если отношения будут развиваться, то и личностное развитие состоится, но это будет уже другая история, выходящая за рамки ландшафтной аналитики.


[Закрыть]. Все это мы наблюдали не единожды.

С нашей точки зрения, к этой же группе можно отнести такую характерную практику фиксации туристических впечатлений, как фотографирование. Потребность в извлечении опыта как бы находит в фотографиях свой предмет и удовлетворение, притом что фактически такового извлечения не происходит. Нет интериоризации: вместо тонкой работы по выстраиванию внутреннего эквивалента, раскрытию смысла создается неполная и некачественная копия чувственной ткани. Задача кажется выполненной, и субъект переключается на другие. Извлечение опыта, основанное на приобщении к нему, подменяется формальным присвоением. Типичное фото туриста – селфи на фоне природного/культурного объекта – мало отличается по смыслу от выцарапанной на условной египетской пирамиде надписи «здесь был Вася» и так же мало помогает условному Васе приобщиться к вечному.

Мы говорим именно про фотографа-туриста, спешащего зафиксировать картинку – чувственную ткань, а не профессионального фотохудожника, стремящегося передать фотографией значение или даже смысл. В руках у туриста – цифровой фотоаппарат (а то и просто смартфон), на который он снимает бесчисленное количество фотографий (в нижнем углу каждой – дата и время). Анализируя причины успеха цифровых фотокамер, Г. Н. Козяр и В. В. Нуркова отмечают, что «именно тотальный контроль стал их главным козырем. Ведь в традиционной процедуре съемки на пленку слишком многое остается неподвластным замыслу фотографа, всегда присутствует зазор между тем, что ожидалось и тем, что получилось в итоге» [Козяр, Нуркова 2012]. Для того чтобы хоть как-то преодолеть этот зазор, аналоговому фотографу (особенно если он снимает в ручном, а не в автоматическом режиме) требуется не только тщательно сориентироваться в наличной ситуации, но и построить сложный антиципирующий образ будущей фотографии. Можно сказать, что ему необходимо интериоризировать материальную фотографию, которой еще нет. «Обуреваемый сомнениями "получится не получится", [он] пытается запомнить само портретируемое событие, продумать историю, ключом к которой станет пока скрытый и поэтому загадочный снимок. Другими словами, ему приходится компенсировать неполную управляемость камеры дополнительными приемами произвольного запоминания… Целевое воспоминание такого фотографа не будет ограничено рамкой кадра, а насытится не включенной в кадр информацией о происходящем событии… [Фотограф же, снимающий на цифровой аппарат,] может быть абсолютно уверен в том, что его замысел удался. Он видит готовый кадр и поэтому скорее запоминает его, а не окружающую ситуацию. Как следствие, можно прогнозировать качественные отличия в работе памяти при обращении к цифровому или аналоговому снимку» [Козяр, Нуркова 2012].

Удивительно, но если цифровое фото предлагает быстрый ответ на проблему, схлопывает зазор впечатления, то аналоговое, наоборот, позволяет длить его. Сначала до тех пор, пока фотография не будет напечатана, потом, пока не будет увидена каждым новым зрителем. И если с фотопленкой в течение этого дления ничего не происходит, то внутри переживающего его фотографа идет особый процесс – «некоторое подвешенное состояние, в котором происходит какая-то интенсивная деятельность, не дающая никакого продукта, и которое образно можно назвать «трудом страдания», или «трудом траура», если угодно. У Фрейда есть выражение – «труд траура», – когда мы держимся в страдании или в труде жизни, в тайной химии жизни, не пытаясь его разрешить или заместить чем-нибудь» [Мамардашвили 2014]. И чем долее человек способен совершать эту непрагматическую работу, тем более ценными и продуктивными могут быть спонтанно возникающие вследствие нее творческие синтезы. Ибо эта работа есть движение в теле впечатления-символа, и в этом движении (по М. К. Мамардашвили, Э. В. Ильенкову) постигаются законы существования мира.

Итак, первая группа активностей – эго-защуты и копинги – характеризуются тем, что личность отказывается принимать впечатление на свой счет. Факт вторжения Другого в мое «Я» или вовсе игнорируется, или игнорируется его символический характер: вторгшееся содержание выносится обратно во вне – в виде фотографии, собаки, романтического партера, повторного приезда в «понравившиеся» места и т. п. Эти формы активностей, с нашей точки зрения, сами по себе не ведут к личностному развитию.

Следующая группа активностей основана на понимании символического характера впечатления, его прямой связи с особенностями «Я». Такие активности личности могут привести к ее развитию. В данной группе следует, в свою очередь, выделить две формы активности.

Первая из них может быть названа автоархеологией. Она представляет собой аналитическую реконструкцию своего «Я», основанную на рефлексии впечатления и тех отношений, путь к которым это впечатление ознаменовало. Весьма точным, если говорить о такой форме активности, является название «ландшафтная аналитика». Его можно трактовать так: ведущие и участники расшифровывают формулу личности, основываясь на данных о том, в какие отношения с какими ландшафтами вступил тот или иной участник (что «отозвалось», вызвало впечатление). Почти как химик-аналитик, который может установить состав исследуемого вещества в серии опытов, в которых это вещество вступает (или не вступает) в реакции с другими. Такая методология не нова для психологии. Существует целый ряд т. н. аналитических подходов: психоанализ, транзактный-анализ, экзистенциальный анализ и т. д. Их объединяет установка на поиск какой-то скрытой сущности по ее видимым следам. В психоанализе это реконструкция содержаний бессознательного на основе толкования снов, оговорок, ассоциаций и т. п. В транзактном анализе – выявление циклично повторяющегося сюжетного сценария в биографии, видимом поведении и т. п. Этот же принцип положен в основу такой формы психодиагностики как проективные тесты. Подобную практику можно представить также как сбор свидетельств о себе: «что обо мне говорит факт, что меня манит к устью этого ручья, а не к его истоку?»

Автоархеологические раскопки – всегда послойная работа, в ходе которой участники могут увидеть как более поверхностные содержания своей личности (например, разделяемые ими стереотипы или питаемые иллюзии), так и более глубокие (мотивы, ценности, смыслы). Критически важно, чтобы ведущий-психолог бережно сопровождал такую активность участников и скрупулезная работа автоархеолога не превращалась в варварские действия черного копателя – найти металлоискателем «главный» артефакт, извлечь его на поверхность и забрать с собой, оставив на его месте раскуроченную зияющую дыру, уходящую вглубь сквозь все слои. Автоархеология, как и археология, увлекательна и захватывающа, но не стоит забывать, что, во-первых, мы имеем дело с живым человеком, так что автоархеолог оказывается отчасти и хирургом, а во-вторых, в отличие от культурного слоя, толщина которого ограничена, в личности можно копаться бесконечно (всегда будет виднеться что-то новое, что захочется извлечь). Зачастую совершенно необязательно доставать «вон ту блестящую штуковину, кусочек которой вроде бы показался». Иногда достаточно просто позволить ей быть там, где она есть.

Здесь уместно вспомнить притчу, услышанную автором еще в школе от учителя английского языка. Орнитолог по образованию, он рассказывал о том, как ушел из профессии после того, как обнаружил в степи орлицу какого-то нехарактерного для тех мест вида. Вернувшись на биостанцию, он рассказал коллегам о находке, но те не поверили и напомнили, что по правилам, птицу необходимо застрелить в доказательство ее существования. Кажется, он так и сделал, но бесчеловечность и бессмысленность происходящего (второй такой орлицы в тех местах ждать точно не приходилось) вынудили его сменить профессию.

Автоархеолог собирает музейную коллекцию символов своей жизни и обязательно сопровождает каждый экспонат табличкой – комментарием – интерпретацией. Интерпретация – главный метод аналитика: символ говорит о чем-то важном в личности и именно поэтому он ценен (а вовсе не сам по себе). Однако мультимодальность, глубина и многозначность символа сплющиваются при попытке его прагматического использования (например, в целях развития личности или победы над неврозом). В этом – парадокс интерпретации! Она помогает зафиксировать следы контакта с бессознательным и может быть полезна для решения проблемы, с которой работает участник, но перекрывает путь к раскрытию потенциала символа, который, очевидно, глубже. Будучи означенным как средство решения конкретной задачи, символ перестает быть «средством познания всеобщего» (именно такую характеристику символу дает Э. В. Ильенков [Ильенков 2006]). Интерпретация делает многозначный символ мертвым (или ставшим), фиксируя лишь одно из его возможных значений. Исчезает «тотальная импрессия», единомножие значений и смыслов. Может ли такая работа быть полезной для развития личности? – Безусловно. Можно ли считать такой формат символическим диалогом? – Вряд ли. Скорее это монолог или обмен монологами (см. эпиграф). Причем каждая реплика – акт оПРЕДЕЛения другого.

В зависимости от того, чей монолог слышен отчетливее, человека или ландшафтного объекта (кто кого определяет-определивает), – перед нами автоархеология или шаманизм, торжество магического мышления. Автоархеолог говорит сам, шаман – позволяет говорить ландшафтным объектам (которые в этой связи корректнее было бы называть ландшафтными субъектами). Но при этом он сам отказывается от позиции субъекта, принимает позицию объекта воздействия. Именно на этом механизме основывается, например, феномен табу, которое обладающий магическим мышлением человек действительно не может нарушить, каким бы мнимым оно нам не виделось. С магическим мышлением, поглощенностью впечатлением, мы неоднократно встречались и в практике ландшафтной аналитики. Я бы сказал, что одна из задач ведущих заключается в том, чтобы не допустить длительного пребывания участников в таком состоянии, пробуждая их наблюдающее «Я». Способами такого пробуждения являются рефлексивные вопросы, шеринги, на которых участники делятся своими переживаниями (не только говорят, но и слушают других) и т. п. Именно здесь и возникает наконец та форма активности, которая, согласно предлагаемой модели, и ведет к развитию и созиданию личности – диалог.

Задача ведущих во время шеринга – организовать как минимум три контура диалога: диалог с ландшафтными символами, диалог с другими участниками по поводу своих переживаний и диалог с культурой через соотнесение своего осмысления символов с традиционным. Таким образом, открывающееся пространство – область не только группового обсуждения, это еще и пространство культурно-исторического диалога с коллективным субъектом. Обсуждаемые и переживаемые символы имеют свою культурную историю. Многие до меня выбирали именно этот символ как отражение/воплощение некоторых законов. Эта традиция выборов и превратила конкретный предмет в символ – проторенную тропинку или сеть тропинок познания… но для того, чтобы это познание случилось со мной, именно я должен по ней пройти. Так через оперирование символом моя субъектность взаимодействует с другими. Я-сам иду по тропинке, но эта тропинка хранит память и о других ее протаптывальщиках. Своим топтанием я воплощаю тропинку (здесь впору говорить о поэзисе). Воссоздаю и немного изменяю. Так символ становится средством не только познания всеобщего, не только моего к нему приобщения, но и создания, воплощения этого всеобщего. Однако воплощаю это всеобщее здесь и сейчас именно я. Мое «Я» и есть та инстанция, которая может удерживать одновременное дление нескольких смыслов, нескольких конт у ров диалога, создающих символический ряд.

Возможность одновременного переживания единомножия смыслов рождает точку «Я», которую можно было бы назвать точкой вненаходимости (по М. М. Бахтину). Возможно, впервые в человеческой жизни такая позиция вненаходимости или бодрствующего «Я-наблюдателя» появляется в детской игре. Дети легко используют предметы-заместители. Сидя в песочнице, ребенок может, например, приготовить пирог из песка. Он предложит его соседу, и тот съест, но понарошку. Это «понарошку» и есть сохраненная субъектность. И именно в этом «понарошку» живет символическое. В символе одновременно присутствуют оба (а где оба, там и много) значения/смысла одного и того же объекта. Рамка символического диалога держится именно благодаря одновременному осознаванию нескольких смыслов объекта-символа, которые должны бы вступать в противоречие, но не вступают[10]10
  Такая одновременность появляется в готовом виде в форме группового обсуждения ассоциаций, рождаемых тем или иным символом. Они всегда разные и при этом не исключают друг друга.


[Закрыть]. Эта одновременность (а не последовательный обмен ударами долотом) отличает символический диалог от автоархеологии или шаманизма.

Отметим, что замечательный современный персонолог В. А. Петровский в своих недавних работах [Петровский 2014; Петровский 2018] предложил понимание «Я» именно как артефакта, самосозидающего себя из «соощущения ощущений» (или в данном случае – соощущения смыслов, которое начинается с двусмысленности). «Я» с необходимостью возникает там, где появляется, замечается и удерживается (длится) двусмысленность (в развитие этой темы см. исследование феноменологии человеческой двусмысленности С. З. Агранович и С. В. Березина [Агранович, Березин 2005]). И здесь мы снова возвращаемся к нашему основному лейтмотиву. В ландшафтной аналитике участникам предлагается не единичное впечатление, а целая череда впечатлений, причем все они берутся участником не сами по себе, а как метафоры применительно к решению сформулированной в клиентском запросе задачи (он озвучивается в самом начале сессии, также метафорически и остается с участником на протяжении всего путешествия).

Суть психотехники ландшафтной аналитики – создание системы средств, позволяющих участнику начать выстраивать собственный символический ряд во взаимодействии с миром (символы и метафоры, новые задачи и новый опыт как бы нанизываются на нитку клиентского запроса), прислушаться к резонансу элементов этого ряда и не просто услышать, но воплотить таким образом свое «Я», извлечь его из соощущения смыслов полученных впечатлений. Вся система ландшафтной аналитики нацелена не на то, чтобы каким-то образом схлопнуть зазор, решить задачу, а наоборот, на то, чтобы как можно дольше сохранить зияние этого зазора, вычерпывая из него бесконечный ряд смыслов, переживание которых конституирует «Я» участника и созидает новый опыт.

Позволим себе привести две метафорические иллюстрации к сказанному. Первой может служить издавна применяющаяся конструкция сводчатого потолка или моста, при которой перекрытие не падает в силу того, что каждый кирпич опирается на другой. Именно так, по нашей задумке, должны складываться кирпичики опыта, из которых и строится развивающееся «Я» участника ландшафтной аналитики. Вокруг зазора задачи, а не в его зиянии складывается прочная конструкция, основанная на творческом использовании законов природы.

Вторая иллюстрация – популярный в Мурманске метод сухого посола сельди, когда выпотрошенные рыбины пересыпаются солью и как бы вкладываются друг в друга: спинка в брюшко. Будучи замкнута в круг, такая конструкция напоминает символ Уробороса, но с точностью до наоборот: в данном случае не змей поедает свой хвост, но спинка одной рыбины не дает закрыться брюшку другой, обеспечивая равномерную засолку продукта.

Подведем итог сказанному. Итак, сталкиваясь с новым впечатлением, субъект воспринимает его как задачу. Он стремится либо не заметить ее, либо поскорее решить. Он действует прямо и непосредственно, желая поскорее снять противоречие, но в ландшафтной аналитике создаются специальные условия для того, чтобы на пути такого решения возникала новая задача и даже череда задач. Используя психодинамическую терминологию, можно сказать, что в этом случае либидозная энергия устремляется не по кратчайшему пути через образованный значимым отношением зазор, а встречаясь с определенными запрудами, совершает движение по контуру самого этого зазора. Двигаясь не «поперек», а «вдоль» или «вокруг» зазора, участники успевают лучше изучить его, построить его образ, сориентироваться в нем, отчасти разобраться в законах функционирования не только этого конкретного зазора, но и зазоров (т. е. задач) вообще, значительно обогатить образ мира. Любопытно, что ландшафтная аналитика как форма психологической практики возникла в совершенно конкретном месте – на Самарской луке – и долгое время проводилась только там. Самарская лука образована излучиной Волги, русло которой огибает Жигулевские горы. Волга делает практически полный круг (в самом узком месте у села Переволоки полоска суши – не более 2 км), огибая территорию ок. 155 тыс. га. Сама Самарская лука является символом описанного движения вдоль, а не поперек зазора.

Снова вернемся к пониманию «Я», предложенному В. А. Петровским – «Я» как «соощущение ощущений», «целокупность смыслов», «конфигурация артефакта»… Такое «Я», подобно могучей реке, прокладывает себе русло, и его конфигурация точно отражает особенности рельефа той местности, в которой реке суждено течь. Формирование русла – метафора символического диалога личности с миром. Причем слово символ здесь используется в строгом смысле, отсылающем нас к античному «симбаллон» – разломанной надвое табличке, конфигурация разлома которой принадлежит одновременно обеим ее половинкам. Употребляется ли слово «диалог» в данном случае в переносном или прямом значении, сказать трудно, но совершенно точно, что и активно меняющийся рельеф, и сама речная вода, торящая себе дорогу, могут быть представлены как равнозначные субъекты, в соавторстве которых творится река. При этом река «интериоризирует» доступный ей образ мира (рельеф дна) – вылепливает своими водами его подобие, внутренний эквивалент.

Чем на практике обеспечиваются условия для символического диалога «Я» и мира в ландшафтной аналитике? Очевидно, что простого нагромождения впечатлений-задач, их группового обсуждения и амплификации образов ландшафтных объектов мифологическими параллелями недостаточно. С нашей точки зрения, задача ведущего – создать условия, при которых траектория обхождения со впечатлением не приведет ни в один из обозначенных тупиков – в область эго-защит, копингов, прагматической не-символической деятельности или магического мышления, – но действительно устремится в активность символического диалога. Создать полный перечень приемов затруднительно, тем более что метод постоянно развивается и обогащается новыми техниками. Однако среди таковых, безусловно, следует упомянуть нахождение некоторого общего языка, на котором возможен диалог с объектом-символом.

Мы не знаем, что это за язык, но мы можем организовать условия для его нахождения. Мы стараемся создать такие условия диалога, при которых канал коммуникации будет одновременно предельно узким и непривычным, неосвоенным. Так, мы можем предложить участникам идти к дереву, символизирующему жизненную цель, с закрытыми глазами (нужно ориентироваться на данные тех органов чувств, которые обычно оказываются на периферии внимания и создают фон), устанавливать контакт с собакой, символизирующей партнера (как выбрать, если видишь 16 морд впервые?), или добиваться от другого участника, играющего роль собачки, выполнения загаданного действия, только лишь подкрепляя его верные действия с помощью кликера (это даже не привычное по детским играм «тепло-холодно», а вдвое меньше). Использование непривычного канала дезавтоматизирует, остраняет коммуникацию [см.: Шкловский 1925], направляет на нее произвольное внимание субъекта. Внимательное оперирование новым, но сравнительно легким в освоении каналом позволяет участникам обогатить и уточнить их образ мира и образ себя в мире, а установка на то, что решаемая практическая задача может выступать метафорой, порождает дополнительно к задаче-запросу и практической задаче новую задачу на установление смысла.

Идея диалога человека и вещи заложена в термине affordance (в русскоязычной литературе он чаще всего встречается в буквальной транслитерации: «аффорданс»). Появившийся в лоне экологического подхода Дж. Гибсона [Гибсон 1988] и Д. Нормана [Норман 2006], этот термин означает воспринимаемые возможности, которые предлагает субъекту тот или иной объект. Так, дупло на высоком дереве дает белке возможность укрыться в нем от непогоды, наблюдать с удобного ракурса за происходящим вокруг, защититься от хищников, не умеющих лазать по деревьям и т. п. Замечательный нидерландский философ и архитектор Эрик Риетвелд вводит понятие социальных или культурных аффордансов [Rietveld, Kiverstein 2014], это такие же возможности, которые объект дает субъекту, но лежащие вне поля моторных задач. Существуют объекты, специально созданные именно для социальных аффордансов (например, памятники, призванные создать условия для того, чтобы, глядя на них, припоминать те или иные события), но социальные аффордансы есть и у «обычных» вещей. Скажем, круглый стол создает условия для свободного общения сидящих за ним. Важно, что вещь как бы предлагает аффорданс, но не «навязывает» его. Аффорданс – это форма, которую может принять активность субъекта при взаимодействии с вещью. Парадокс в том, что этой формы нет ни у вещи, ни у субъекта, она возникает именно в пространстве их взаимодействия. Именно это обстоятельство и позволяет нам утверждать, что в термине «аффорданс» заложена идея символического диалога человека и мира.

Предмет – это «вещь сделанная», объект, в отношении которого был совершен акт определения: одни его аспекты и соответствующие аффордансы были подчеркнуты, а другие нивелированы («вот это стол, за ним сидят»). В ландшафтной аналитике участники сталкиваются с природными объектами, которые если и возникли в связи с человеческой деятельностью, то лишь отчасти. Предлагаемые ведущими «упражнения» направлены на раскрытие некоторых заданных аффордансов объектов, но вместе с тем они всегда стимулируют и выявление новых. Возможность всегда быть больше, чем являешься, вести себя не так, как прежде, согласно, М. К. Мамардашвили, – уникальное свойство живого. Таким образом, открывая в окружающих объектах новые аффордансы, но не сводя сущность этих объектов именно к ним, участники ландшафтной аналитики как бы одушевляют окружающий мир. ландшафтные объекты превращаются в ландшафтные субъекты, собеседников, предлагающих бесконечный ряд возможностей.

Здесь мы подходим к формулированию важнейшей цели ландшафтной аналитики, а именно: к приобщению участников к опыту открытия бесконечных возможностей (возможности бесконечны – совокупность реализованных возможностей конечна) в диалоге с миром. Ландшафтная аналитика, таким образом, оказывается не просто психотерапией нового опыта, но психотерапией новых возможностей. В решении последовательности задач формируется (как мы надеемся) особая оптика, позволяющая раскрывать в мире пространство возможностей. Опыт диалога с миром становится, выражаясь словами К. Г. Юнга, опытом «символической жизни».