Текст книги "Все зеркало"

Майор увидела меня, махнула протезом:

– Явился, стручок обвисший. Как Санта Клаус в мае, здрасте. Вы опоздали на полчаса, надпоручик.

– Мэм, я оставил колонну за холмом. Обстрел.

Она прищурилась:

– Посмотрите на него! Переносчик пениса обосрался. Обстрел, да. Здесь война, мальчик, а на войне стреляют.

– Госпожа майор, моя задача – привести транспортники, а не сжечь их. Проще тогда было облить их горючкой и спалить ещё на базе, зачем переться сто километров по адской жаре?

Комбат хмыкнула, готовясь съязвить, но тут капрал-наблюдатель крикнул:

– Вижу мула! С грузом.

Шестиногий механизм бежал, оскальзываясь на раскалённых камнях, резко меняя направление; вахи лупили по нему из сотни стволов и попадали; рикошеты выбивали бледные искры, едва заметные в мареве полдня.

Мул споткнулся, валясь в незаметную отсюда ложбину; майор вскрикнула и прикусила обветренную губу.

Шестиногий вылез, когда уже казалось – всё. Только он был теперь четырёхногим: две левых конечности отстрелили, и механизм едва ковылял, кренясь на покалеченный бок.

– Что он везёт? Какие-то лохмотья.

Я ляпнул и через секунду понял, что за груз несёт робот. Комбат сверкнула на меня чёрными от гнева глазами.

Мул перевалился через бруствер. Он притащил раненого.

Вернее, то, что осталось. Свисала изорванная пулями рука; все пальцы, кроме среднего, отстрелены. Рука качалась над пыльной землёй, и казалось, что мертвец показывает Харону «фак».

– Зачем его отправили? – спросил я. – Всё простреливается. Как вошь на голой жопе. Изначально глупость.

Комбат развернулась ко мне. Вцепилась в разгрузку стальными спицами протеза и закричала прямо в лицо, брызжа прокуренной слюной:

– Потому что рота «Альфа» третьи сутки в окружении! Потому что с воздуха не помочь: у вахов туева хуча зениток, два коптера и десяток наших дронов спалили ещё на подходе. Потому что фельдшера убили вчера, медикаменты кончились, и парень все равно бы умер через час. Потому что надо пробовать. Лучше попытаться и обделаться, чем всю жизнь жалеть о просранном шансе. Ясно, надпоручик?

– Так точно, мэм!

Я стоял и обтекал. И в прямом смысле тоже: мой пот и чужие слюни смешались на закопчённых щеках.

Комбат больше не кричала. Почти шептала:

– Их осталось шестьдесят, половина – «трёхсотых». Боеприпасов на пять минут боя. Ещё немного – их возьмут голыми руками. Порежут на дольки.

Я понимал, о чём она. Видел. Вахи обожают нарезать пленных на бекон. Животные.

Нет, хуже. Животные убивают ради еды и не умеют получать наслаждение от чужих мучений.

– Разрешите спросить, мэм.

– У нас прямо вечер вопросов и ответов. Идиотских вопросов. Валяй, сопляк, только подумай прежде.

– У вас же миномёты. Накрыть вахов и прорваться на броне?

– Минус попытка. Пять квадратных километров «зелёнки»: чтобы накрыть, нужны все стволы дивизии.

– Зачем накрывать площадь? Есть же инструментальная разведка. Отследить по термоизлучению, бить индивидуально, по каждому.

Майор вздохнула:

– У тебя по тактике «отлично», умник? Капрал, покажи ему.

Я присвистнул: на экране сканера – звёздное небо над океаном, мириады точек.

– Тут что, все вахи планеты?

– Нет, от силы три сотни. Просто они купили на Али контейнер вот этого.

Майор показала мне помятый алюминиевый корпус размером с ладонь. Я вспомнил: химическая грелка для любителей зимних прогулок. Можно сунуть в варежку, карман куртки или положить под задницу.

– У неё температура тридцать семь, тепловизор воспринимает как человека. Эти ублюдки раскидали грелки по всей «зелёнке», и вычислить цели невозможно. Ясно, надпоручик? Отстанешь теперь с дурацкими вопросами?

Она развернулась и пошла, звякая протезом по рукоятке «шмеля» в набедренной кобуре. И тут меня осенило.

– Подождите!

Майор выслушала. Хмыкнула:

– Звучит толково. Говоришь, обнаружат себя?

– Конечно. Вахи – ребята горячие. В их правилах – не ждать, мстить сразу. Иначе не по-пацански. Мы их выманим.

– А ты ничего. Соображаешь. Попытаемся, всё равно терять нечего. Вдруг получится?

– Получится. Я везучий.

– Действуй, парень.

Мула загрузили по набросанному мной списку. Горб гранатомёта делал его похожим на верблюда; сканер болтался под брюхом, будто робот забеременел. Привинтили новые ноги, заменили разбитые камеры запасными. Механизм подрагивал, заряжаясь, и косил на меня оптикой, гоняя диафрагму в режиме тестирования – словно мог волноваться.

Я хлопнул по разбитому пулями боку и прошептал:

– Давай, родной. Попробуем. Иначе ребятам крышка.

Мул вздохнул вентилятором и вскарабкался на бруствер. Дорогу он запомнил; прячась по складкам местности, добежал до намеченной точки без приключений. Меня вдруг самого начало колотить, как недавно колотило шестиногого.

– Работаем.

Капрал кивнул и застучал по клавиатуре.

Мул аж присел под загрохотавшим орудием; ствол плевался каждую секунду, веером рассыпая по «зелёнке» осколочные гранаты. Я представил, как вахи жмутся по кустам и ругаются в зенит. Но это были цветочки.

Щёлкнула крышка опустевшего барабана, и тут же мул разрядил в небо ракеты. Звонко развернулась невесомая сетка голографического экрана, которыми нас старательно снабжали бездельники из Группы пропаганды.

Над «зелёнкой» прошелестел стон невероятного страдания, исторгнутый тремя сотнями глоток.

Думаю, их возмущение наверняка бы разделили все искусствоведы Земли. Рисование – не мой талант. Портрет лидера вахов я наскоро изуродовал ослиными ушами, да и надписи были кривоваты и, скорее всего, с орфографическими ошибками – я не силён в их языке. Зато там доходчиво рассказывалось, какие именно животные и в какие именно отверстия имели интимную связь с лидером, с его родственниками обоих полов, а также со всеми вахами, наблюдающими эту хамскую инсталляцию.

Тишина длилась секунду. Потом «зелёнка» закипела жёлтыми вспышками выстрелов. Оскорблённые до глубины своей звериной души, дети раскалённых гор выпустили по магазину, перезарядили и выпустили по второму. Фугасные ракеты летели в несчастного мула, подгоняемые не струями реактивных газов, а обжигающей бранью.

Сканер засёк все точки огня. Успел передать картинку и умер, разбитый в пыль.

А через мгновение в дело вступили наши миномёты; и ни один грамм тротила не пропал зря.

* * *

Космический аппарат «Европа»

Мне страшно. Не могу решиться. Плохое предчувствие.

Я сдуру записал эти слова в почасовой отчёт, а потом уничтожил. Мои создатели не поймут. Ведь я – искусственный интеллект. Я анализирую имеющиеся данные, прогнозирую последствия и холодно подсчитываю шансы: больше пятидесяти процентов, меньше. Я не умею бояться и предчувствовать.

Или – умею?

Эта идиотская двойственность рвёт меня пополам, как сказочный зверь Дихотом. Зря они запихали в меня отпечаток человека. В противном случае я не лез бы с дурацкими инициативами, не собирал излучатель. Вот как мои помощники – «пауки» с набором инструментов: есть программа – выполняют; нет – переходят в спящий режим и ждут. Так и я: очнувшись на дне инопланетного океана и проанализировав технические возможности изуродованного корабля, перешёл бы в гибернацию. Не мучался с попытками, не открывал этих чёртовых ксеноморфов. Ждал.

Чего ждал? Неважно. Разве роботу есть до этого дело? Разве робот может из амбиций или азарта, из вечного голода познания броситься в авантюру? Адекватная оценка возможностей – вот главный принцип.

Был бы Колумб искином – никогда не поплыл бы открывать Индию на Запад. До страны пряностей – двадцать тысяч километров, она недостижима.

Опять сбои в работе опять сбои в работе опять сбои в работе.

Я ловлю себя на том, что вижу странные картины. Сверкающий снег, смех, варежки на резинке, горящие щёки; я несусь с горки, а внизу меня ждёт хохочущая разрумянившаяся женщина – моя мама. Чтобы обнять и спросить:

– Тебе не холодно, малыш?

Датчики температуры показывают чуть выше нуля за бортом и около четырёх градусов внутри корпуса. Мне не холодно, мам. Я просто свихнувшийся робот, мам. Возьми меня на ручки.

Щемит сердце. У меня нет сердца. Какими пассатижами его щемит? Как может болеть душа, если в душе нет нервных окончаний? И если нет самой души?

Сержант-инструктор орёт:

– Вперёд! Ты выблюешь мамины пирожки и возьмёшь этот подъём, солдат! Ты сумеешь или сдохнешь!

Это – дежавю. Усмешка зубчатой извилины гиппокампа, что в височной доле. Интересно, где у меня висок?

Что, если я открою ящик Пандоры? Инициирую фатально опасное явление? Тогда Европа надолго будет закрыта для исследований, если не навсегда. Хорошо, что хоть жизни на Земле ничто не угрожает: вряд ли инопланетный монстр способен преодолеть семьсот миллионов километров глубокого космоса.

Я решился. Я сделаю это: подорву заряд, отправлю сигнал и разбужу зверя. Поймаю его и выпотрошу. Ксенобиологам будет, чем заняться ближайшие полвека.

Я сумею или сдохну. Тестирую оборудование. Даю отсчёт до взрыва: пять, четыре, три…

Господи, если ты есть, если ты слышишь меня – помоги. Мне страшно.

* * *

Тихий океан. Яхта «Тиква»

– Мне страшно.

Она кутается в плед. Небо затянуло серой пеленой.

Ветер стих, океан – помутневшее от старости зеркало.

– Ну что с тобой, родная? Грустный мой воробыш.

Хочешь, устроим дискотеку?

Она улыбается беспомощно:

– Ведь не ночь. Они не приплывут.

– Приплывут, никуда не денутся.

Я улыбаюсь: щекам больно, губы сопротивляются, но я улыбаюсь. Самому тошно отчего-то.

Навожу прожектор на воду. Спускаюсь в каюту: сейчас включу поляризованный луч и поставлю музыку повеселее. Обычно мы это делаем после полуночи; приплывают дельфины и начинают беситься в сверкающей под прожектором воде. Чтобы они быстрее словили драйв, я всегда вываливаю ящик рыбы за борт. Академик Павлов – наше всё. Звук на максимум. Запись из самого модного клуба побережья, хит этого лета грохочет над замершим океаном:

 
Жёлтые веснушки звёзд,
Капилляры белых гроз,
Суть вращения Земли
В отраженьи серых глаз,
В уголочке губ твоих…
 

– И-и-и, октопусы мои! – орёт диджей. – Воздели щупальца! Три, два, один, но…

Он не успевает досчитать. Звук зависает и растворяется над мёртвой водой, внезапно покрывшейся мерзкой рябью – как гусиной кожей.

– Что там, милый?

– Электричество вырубилось, чёрт.

Сдохло всё, и одновременно. Я поднимаюсь на мостик: радар – труп, рация молчит. Ни одного огонька на панели. Словно после ядерного взрыва, когда первым приходит электромагнитный импульс, выжигающий всю электронику.

Спускаюсь в моторное. Свет не включается, не работает переносной фонарь. Убитые аккумуляторы воняют кислым. Чертыхаясь, карабкаюсь по трапу. И слышу её крик – полный ужаса и отчаяния.

Запыхавшись, вылетаю на палубу. Она стоит у борта, вцепившись в плед, и смотрит вниз.

– Они умерли.

Океан – словно гигантская кастрюля. Мелкие волны толкутся бестолково, лопаются пузырями. Белёсыми пельменями всплывают кверху брюхом дельфины, тунцы и макрели. Колышется, переворачиваясь бессильно, дохлый осьминог; мёртвые щупальца переплетаются, словно причёска Горгоны.

И – жуткое амбре.

Я натягиваю майку на нос, бормочу:

– Не вдыхай.

Она не слышит. Ноги её подламываются; едва успеваю подхватить. Несу в каюту.

Нашатырём тру виски, ватку под нос. Чихает, открывает глаза.

– Мы умрём?

– Обязательно, а как же? Лет через сто. В один день и на одной подушке.

– Что там случилось?

– Наверное, выброс газа. Так бывает. Просто надо переждать. Я попробую завести двигатель, и уберёмся отсюда.

– Да, – кивает она, – не могу это видеть.

– К ночи всё исчезнет, обещаю тебе.

– А звёзды? Я боюсь. Вдруг и они умерли?

– Звёзды никуда не денутся, они вечные.

Слабо улыбается.

– Да. И ты к ним летишь. Вернее, твоё отражение. Ему ещё долго до Юпитера?

Я не понимаю, о чём она. Пусть говорит любую ерунду, лишь бы не о смерти.

– Кому далеко до Юпитера?

– Ну, этому кораблю. «Европе».

– Тьфу, я же не рассказал тебе. Корабль «Европа» потерпел аварию, увы. Ракета-носитель взорвалась через двадцать минут после старта с Гобийского космодрома. Остатки корабля упали в океан. Кстати, где-то недалеко, в этом районе. Может, прямо под нами.

– Как жаль, – она начинает плакать, – значит, твой близнец утонул. А его достанут?

– Никакой он мне не близнец. Железяка без чувств и мыслей, титановая коробка, набитая электроникой. Нет, его не будут доставать – тут глубина десять тысяч.

Я укрываю её вторым пледом, даю успокоительное.

– Поспи. Я попробую всё-таки связаться по радио.

– Не уходи!

– Не бойся, глупышка. Скоро вернусь.

Мокрым полотенцем обвязываю лицо. Плотно прикрываю дверь, чтобы зловоние не проникло в каюту.

Чёрт, странно всё это. Райское место, тихий уголок Тихого океана, изведанный вдоль и поперёк. Хотя… Мы знаем океан гораздо хуже космоса, и поверхность Марса изучили подробнее, чем морское дно собственной планеты. Там, в чёрных глубинах, куда редкий фотон добежит, может твориться всякое. Остовы погибших судов, обломки кораблей пришельцев, развалины городов атлантов. Древние чудовища, порталы в иные миры. И несчастная «Европа», так и не полетевшая в космос, а внутри – перепуганный биан, блок интеллектуального анализа, моя копия. Лежит, бедный, в кромешной тьме, а лавкрафтовские фантастические твари его обижают.

Бред. Усмехаюсь. Терпеть не могу фэнтезятину. Щелкаю тумблерами рации. Мигнул огонёк, или показалось? Беру тангенту; голос сквозь полотенце звучит глухо:

– Я «Тиква», бортовой номер четыре-пятнадцать-двадцать два, порт приписки Владивосток. Всем, кто меня слышит. Терплю бедствие. Ответьте. Всем, кто меня слышит.

Вдруг начинают бить молнии; извилистые разряды, словно кровеносные сосуды, текущие огнём, просвечивают сквозь посеревшую кожу неба.

Грохот накрывает, сотрясает всё тело; палуба пляшет, выгибаясь; остекление рубки лопается и рвёт лицо мелкой крошкой; меня швыряет навзничь.

Кровь заливает глаза; я встаю на колени, потом поднимаюсь, цепляясь за пульт.

Гигантская стена цунами до половины неба, и над ней – чудовищная зелёная тварь, настолько невозможная, что я чувствую, как кипят мозги и плавятся глаза. Под брюхом у неё болтается нечто инородное, словно колокольчик на шее динозавра. Я схожу с ума: мне кажется, что маленькое с этого расстояния белое пятно – корпус космического корабля, висящий на тросе.

Внезапно вспыхивает экран приёмника, и последнее, что я вижу – дикий, бессмысленный набор знаков.

///)»56 7 %@## rnhn сбойсбойсбой я биан миссии европа сообщение особой важности не высаживайтесь на планетоид опасно опасно опасно

Агрессивная форма чужой жизни, последствия для Земли фатальны.

ВСЕМ, КТО МЕНЯ СЛЫШИТ!

ОН ПРОСНУЛСЯ

Александр Матюхин
Читанные

Ильин подошёл к мусорному контейнеру и принялся в нем рыться.

Сначала осторожно, оглядываясь, как бы не увидели и не прогнали, но потом осмелел. Среди рваных пакетов, осколков кирпича, давно сгнивших овощей нашел то, что искал – книжку в мягкой обложке. Собрал страницы, даже те, которые были порваны или же начали расползаться от влаги, бережно спрятал во внутреннем кармане пиджачка и только после этого неторопливо поковылял по улице.

Откровенно говоря, мало бы кто обратил внимание на сгорбленного старика, который бродил в этом районе много лет. Ильин был одет неброско и серо, под стать погоде. На худых плечах – пиджачок, поверх грязной рубашки. Брюки на два размера больше. Голые ступни в ботинках – у левого отставал каблук, а у правого не было шнурка, из-за чего язычок болтался, будто собирался улететь следом с порывом ветра. Седая борода давно не видела ножниц. Из-за начавшегося дождя лицо Ильина, его волосы, морщинистый лоб были покрыты каплями, будто он только что умылся, да забыл вытереться.

В животе урчало. Ильин не ел со вчерашнего вечера, когда удалось найти на заднем дворе кофейни через два квартала отсюда пару банок оливок. Вдобавок, вновь начала неметь левая половина лица. Кожу как будто кололо одновременно десятком игл, глаз подёргивался, а еще где-то в области затылка зарождалась, ползла по голове вниз, к позвоночнику тупая тёмная боль. Один знакомый, шатающийся по подъездам Невского района, в прошлом врач, говорил, что года через три Ильин умрёт, потому что от этой болезни лечат только в дорогих клиниках, на которые у Ильина не было ни денег, ни возможностей. Но три года для бездомного – это вечность. Тут ночь бы продержаться.

Ильин проковылял несколько кварталов, свернул в знакомый переулок, почти побежал, потому что не в силах был сдерживать радость от находки. В конце же переулка, у кирпичного тупика, метнулся в неприметную щель между стеной дома и мусорными баками, и оказался у неприметной деревянной двери, заваленной пакетами из-под мусора и каким-то таким мерзким гнилым хламом, к которому ни один нормальный человек не притронулся бы. За дверью была лестница, а лестница спускалась аккурат в подвал, в жилище бездомного, в оазис, который он соорудил много лет назад, обжил и считал своим настоящим домом, без вопросов.

Сюда Ильина забросила судьба. Он не верил в судьбу, но ведь надо как-то называть злейшее стечение обстоятельств, у которых есть точка отсчета и финал, верно?

Точкой отсчета стал пожар в квартире, случившийся через четыре дня после смерти Вероники. Ильин плохо помнил, что происходило в те дни. Он был пьян и подавлен. Похороны прошли, как в тумане. Мир сузился до размеров квартиры, а потом сузился ещё больше, и Ильин представлял, что провалился в нору, летит куда-то вниз, но не в волшебную страну, конечно, а в самое пекло Ада. Он много курил, запивая сигареты водкой и кофе. Спал. Просыпался. Сидел на балконе, листая старые книги – единственное, что осталось от жены. Потом случился провал в памяти, а когда Ильин снова смог что-то понимать, обнаружил себя в больнице. От его обнаженного тела, укрытого простыней, пахло какими-то мазями и дымом костра. На тумбочке рядом с кроватью валялся старый чемодан с кляксами от сажи на кожаном боку. И ещё валялась книга с обгоревшими краями. Это было все, что осталось от квартиры, в которой Ильин прожил с женой пять счастливых лет.

Ильину сказали, что он тяжело болен, как и многие, кто попадает в эту больницу. У него случился острый приступ, требуется длительное лечение. Но Ильин знал, что лечение ни к чему не приведет, поэтому выждал удобный момент и попросту сбежал, обронив портфель, но зажав под мышкой книгу.

Он хотел вернуться в квартиру, но, дойдя до дома, увидел чёрные кляксы, размазавшиеся по стенам вокруг выгоревших окон, и понял, что ничего хорошего в квартире не найдёт. Ему казалось, что ветер до сих пор разносит по улице пепел от сгоревших книг.

Ильин долго существовал как будто вне этого мира, вне города, ночевал где придётся, потом как-то незаметно осел сначала в городском парке, в старом заброшенном туалете, в котором хоть и пованивало, но зато всегда было тепло и тихо, а потом – ближе к зиме – нашёл этот самый подвал, обустроил его кое-как, да и зажил. Ильин не заметил, как перестал жить прошлым, тосковать по нормальному унитазу или по ванне, по горячей воде из-под крана или по мягкому матрасу. Забылись жизнь в квартире, работа, духота трамваев и шум троллейбусов. Осталась, разве что, глухая тоска по умершей жене, но ее Ильин берег, не давал развеяться, потому что в тоске была вся его жизнь. Тоска помогала ему помнить про магию чтения.

Он спустился в подвал, зажег две чадящие керосинки, и в их дрожащем тусклом свете принялся возиться с найденной книгой. Намокшие листы развесил сушиться. Аккуратно подклеил каптальную ленту, проверил блок, форзац, убрал старую мягкую обложку и прочистил страницы от пыли и грязи.

Книга была ему незнакома. Судя по яркой обложке и броскому названию – какой-то полицейский детектив, художественная. Но не это было главное, а то, что книгу кто-то читал. Настоящие, прочитанные кем-то книги попадались ему все реже. Иногда уходило несколько недель, прежде чем Ильин находил хотя бы несколько страниц. А тут – почти целая. Редкая удача.

В левом углу подвала, огороженного темной непрозрачной занавеской, заворочались. Раздался едва слышный стон.

Ильин отвлекся, бросил взгляд на часы, висящие на кирпичной стене. Окон в подвале не было, а за работой Ильин часто терял счёт времени. Часы показывали половину десятого вечера. Словно в напоминание, заурчало в желудке.

На поиски еды он выходил по ночам. А до этого надо было спасти очередную бездомную. Подлатать, поставить на ноги. В своей новой жизни Ильин занимался двумя серьёзными вещами: спасал книги и бездомных. Потому что никаких других занятий в мире для него не осталось.

Он искал бездомных по тёмным улицам города. Тех, кто уже не мог передвигаться от голода или холода. Они прятались в тупиках и переулках, подчиняясь древнему инстинкту – умирать нужно в одиночестве, чтобы никто не видел. Ильин спасал только тех, кто не сопротивлялся. Относил в подвал, кормил, поил и, конечно же, читал им книги. Ничто так не помогает в лечении, как хорошая книга.

Он подошёл к книжным полкам, что занимали две стены из четырёх – от пола до потолка. В густом желтом свете названия книг на корешках почти не читались, приходилось щуриться и едва ли не тыкаться носом. Из-за занавески снова застонали и заворочались.

– Сейчас, сейчас… – Ильин взял «Десять негритят».

У книги не было обложки и не хватало страниц пятьдесят в середине. Судя по запаху и пятнам, кто-то использовал книгу не по назначению. Но сам сюжет Ильин прекрасно помнил и мог, если что, пересказать. Главное было в другом: книгу читали и перечитывали.

Ильин подошёл к занавеске, осторожно ее отодвинул. В темном углу между стенами, на кровати из сложенных картонных коробок лежала девушка лет двадцати. Тоже бездомная. С ней все было плохо, она едва не умерла неделю назад. Но сейчас вроде выкарабкалась. Девушка, приметив Ильина, попыталась улыбнуться. Потрескавшиеся высохшие губы не дали этого сделать, но Ильин понял, что она все же улыбается, внутренне и искренне.

─ У нас сегодня детектив, ─ сказал он, присаживаясь на стул. – Настоящий, без вопросов. Слушай.

2

Магии чтения его научила жена.

У нее был редкий дар, который достался Веронике от мамы, а той – от бабушки, и так далее по родственной линейке куда-то в глубь веков, когда люди верили в магию и жили вместе с ней бок о бок. У Вероники получалось рассказывать о своём даре так легко и непринужденно, будто в нём не было ничего особенного.

К Веронике приходили люди с разными психологическими заболеваниями, она усаживала их в кресло, брала с полки книгу и начинала читать. Книги в её книжных шкафах были старые, уже кем-то читанные. Книги хранили в себе жизнь других людей, минуты, которые эти люди провели, бегая глазами по буквам, листая страницы, рисуя в своём воображении выдуманный мир, очень похожий на настоящий. Читанная книга, как аккумулятор, собирала энергию людей и потом могла отдать её. А Вероника использовала энергию для лечения.

Ильин до поры до времени думал, что это всё выдумка, очередная бизнес-идея, каких много в современном мире. Каждый зарабатывает, как может, так почему Вероника должна быть исключением? Главное ведь что? Главное, что она и её пациенты, искренне верили в чудодейственность чтения. Многим людям действительно становилось лучше. Они избавлялись от ночных кошмаров, от бредовых и навязчивых мыслей, переставали впадать в депрессию по любому поводу, чувствовали прилив сил.

− Эффект плацебо, − ухмылялся Ильин, который в то время был совершеннейшим рационалистом. Вероника с ним не спорила. Она была мудрой женщиной.

− В чём смысл твоего лечения? – спрашивал он. – Как оно действует?

У неё снова получилось рассказать легко и поверхностно.

Хорошая книга, терпеливо объясняла Вероника, хранит в себе силу слов, собранных определенным образом. Так, чтобы рождать в голове человека воображение. Происходит симбиоз – слова связываются с фантазиями чтеца и образуют определенную энергию, некий магический сплав. Он оседает на страницах и ждёт, когда кто-нибудь его соберет. А она всего лишь собирательница. Это её урожай. Она берет энергию и отправляет другим людям, у которых в голове что-то изменилось, зародился беспорядок. Магия чтения ставит мысли на место. Энергия читанных книг плотно цементирует сознание.

− Звучит не хуже и не лучше, чем у какой-нибудь гадалки, − качал головой Ильин.

Как-то Вероника предложила ему попробовать тоже.

− Этот талант не передается по наследству, − сказала она. – Ему учат близкие люди. Бабушка рассказывала, что магии чтения её научил молодой офицер, с которым она жила в Петрограде в годы революции. Они вдвоем ютились в комнатке на шесть квадратных метров, спали на голом полу, питались чем придётся, но были счастливы, потому что могли вместе встречать рассвет у единственного узкого окошка, читать вслух и поддерживать друг друга в сложных ситуациях. Романтика, ничего не скажешь. А мы ведь с тобой тоже достаточно близки, да?

− Я не прочь встретить с тобой рассвет, но на нормальной кровати, – сказал Ильин. – Да и не хочу знать, чем ты зарабатываешь, если честно. Это твоя работа. Никого не убиваешь, и то хорошо.

− А вдруг мне больше некого будет научить?

− Думаешь, я продолжу семейный бизнес?

Они рассмеялись оба. Вероника подошла к книжному шкафу, распахнула дверцы, обнажая разноцветные корешки книг. Взяла одну, вернулась к Ильину.

− Я знаю, что ты мне не веришь, − произнесла она, усаживаясь в кресло, где обычно сидели посетители. – Не верил с первого дня нашего знакомства. Помнишь? Ты зашел в книжный магазин, чтобы найти учебник английского. А я читала одной старушке «Золотого теленка». Она принесла книгу с собой, издание на английском языке, тридцать второго года. О, сколько эмоций было в этой книге, сколько она вобрала улыбок, слёз. Я еле сдерживалась, чтобы не схватить книгу и старушку в охапку и не убежать с ними куда-нибудь подальше от посторонних глаз. Такие книги надо читать в тишине, в уютной комнате, а никак не в огромном зале книжного магазина на Лиговском.

− Мне и не нужно было верить, − отозвался Ильин. – Я увидел тебя и сразу влюбился. Ну, почти сразу. Сначала ты меня сильно заинтересовала. А потом…

− Но ты ведь и правда думаешь, что это не магия, а просто какой-то фокус, чтобы зарабатывать деньги.

− Бизнес, − пожал он плечами.

− Ага. Бизнес. Давай тогда я научу тебя этому фокусу. Пара минут, не больше. Держи. Начни читать.

Книга называлась «Зеркальный лабиринт», какая-то фэнтези, судя по обложке.

− Просто вслух? – Ильин много раз видел, как Вероника читает людям, сидящим в этом самом кресле, где сейчас сидела она сама. Ничего сверхъестественного не происходило. Просто чтение. Человек, как правило, закрывал глаза и наслаждался голосом Вероники. Читала она здорово, с чувством ритма, с правильными интонациями. Её чтение завораживало. Может быть, в этом и была магия?

− Да, вслух. Я послушаю.

− У тебя какие-то психологические проблемы?

− Возможно. – Теперь усмехнулась она.

Ильин ни о чем не догадывался тогда. Он открыл книгу на первом попавшемся рассказе и начал читать. Вероника поджала ноги, свернулась в кресле едва ли не клубком, как кошка, закрыла глаза и слушала.

− Вот здесь медленнее, − говорила Вероника. – А тут громче. Лови ритм и интонации. Всё есть, на страницах. Эмоции других людей, которые прочитали книгу… Сделай паузу… Выдохни… Вот тут… Энергия. Чувствуешь?

Он действительно что-то почувствовал. Что-то удивительное, странное, необъяснимое. Будто на страницах книги были не слова, а образы. Эмоции. Запахи. Чувства. Переживания. Книга отдавала накопленную энергию, которая собиралась в глазах Ильина. Он отпрянул от книги, уронив ее на пол. Вспотели кончики пальцев.

− А теперь посмотри на меня, − велела Вероника ломающимся от волнения или удовольствия голосом.

Ильин посмотрел. Энергия соскользнула с сетчатки его глаз и устремилась к Веронике. Она впитала взглядом всё, что было нужно, и улыбнулась.

− Вот видишь, это не так сложно. Осталось потренироваться.

Ильин еще несколько минут сидел на полу, удивленный и пораженный. Потом он поднял книгу и продолжил чтение.

И читал после этого каждый день на протяжении двух лет.

3

Магия чтения лечила от душевных болезней, но не от физических. Поэтому, когда Вероника умерла, её ничто не могло спасти. Однако же Ильин всё равно решил ей почитать.

В квартире было тихо и темно. Рассвет еще не наступил, сквозь плотные занавески едва пробивался густой свет уличного фонаря. Вероника перестала дышать час или два назад. Так и должно было случиться, Ильина предупреждали. Он тихонько поднялся с постели, сходил за книгой, которую оставил вчера на зеркальном столике в зале, сел у кровати, взял мертвую жену за руку и стал читать:

негромко, сглатывая слезы, и даже не стремился найти образы и эмоции, которые были в книге. Не сейчас, не нужно.

Он не запомнил ни название книги, ни слова, которые произносил в тишине квартиры. Жалел об этом. А еще больше жалел, что не догадался взять из квартиры книги, про запас. Потом они все сгорели.

Ильин читал, пока не наступил рассвет, после чего позвонил в скорую. Ему посоветовали привезти жену самостоятельно, потому что больницы были переполнены, машин не хватало, на подобные вызовы никто не ездил.

Тогда он вышел с Вероникой на руках на улицу, положил её на заднее сиденье и отвез в морг. По дороге ему то и дело казалось, что Вероника сейчас сядет и предложит почитать что-нибудь. От давящей боли в затылке и в левой половине лица. Ильин бросал взгляд на зеркало заднего вида, но Вероника так и не поднялась.

Через два дня, на торопливых и скомканных похоронах, где собралось десятка два её друзей и пациентов, Ильин стоял у открытого гроба и, растирая ладонями слёзы, говорил Веронике, что она поступила очень мудро, научив его магии чтения. Она знала, что умрёт, а магия не должна умирать. В каждом слове, в каждой букве книг, которые должен будет прочитать Ильин, будет теперь частичка Вероники. Тоска по ней. А это значит, что Вероника не умерла насовсем.

Значит, конец света еще не наступил.

4

В тот вечер он читал, пока бездомная девушка не уснула. Чтение привело её в порядок, стёрло с лица признаки душевной болезни и психических мук.

Удалось помочь, это хорошо.

Ильин перекинул девушку через плечо и осторожно вынес, спящую, на улицу. Оставил где обычно, через два квартала, за мусорными баками. Тут найдут. Наклеил на кирпичную стену красный квадратик – когда-то давно взял в магазине огромную пачку наклеек для ценников и с тех пор пользовался.

Бездомная спала и улыбалась во сне. На её потрескавшихся губах набухли капли крови.

Ильин знал, что завтрашним утром найдет еще какого-нибудь бездомного, душевнобольного, требующего помощи. Принесет в подвал. Будет читать ему так, как учила Вероника. Будет лечить. Он уже сбился со счета, скольких вылечил. Город кишел бездомными, которых нужно было спасать.