Текст книги "Все зеркало"

Сергей Игнатьев
Птичка

У проходной нашего «ящика» курил, притоптывая, чтобы согреться, Кулигин. Горбился, кутаясь в офицерский бушлат-«флору», хлюпал носом. Нервно затягивался, пускал дым куда-то себе в подбородок, в поднятый воротник.

– Хрен ли опаздываешь? – бросил мне вместо приветствия.

Я не ответил. Поздоровался с ним за руку. Кулигин затоптал бычок в снег.

Через скрипучую стальную дверь, по ступеням, сунуть сержанту за пыльным стеклом пропуска. Дальше через турникеты… Через холл, мимо стенда с госсимволикой и приросшего к стене огнетушителя… По лестнице вниз, к лифтам.

Лампы дневного света отчаянно мигали – опять были какие-то проблемы с проводкой.

– Вить, чего стряслось-то?

Кулигин остервенело откашлялся. Прохрипел:

– Объект вчера слетел. Гурченёв рвёт и мечет по телефону. Грозится всё бросить, забить на командировку свою и нестись к нам. Разборки устраивать. Массовые, бля, расстрелы…

– Хрен с ним…

Лифт полз медленно, неохотно. За стенками, в шахте, что-то скрипело и визжало, натужно ухало. Казалось, вся эта содрогающаяся архаическая конструкция вот-вот сорвётся вниз. Мигнул огонек на кнопке: минус третий. Приехали.

Пошли по длинному коридору, выложенному кафелем. Каждый шаг отдавался гулким эхом. Лампы перемигивались и здесь. Как в фильмах Дэвида Линча. Любили смотреть с Катей…

Кулигин споткнулся. По полу загрохотало. Пустое ведро.

– Твою мать! – взвыл Кулигин. – Закончится этот бардак когда-нибудь или нет?! Невозможно работать… И свет этот ещё… мигает-мигает… Задолбало.

– Не кипятись, – попросил я. – Номер какой?

– Семнадцатый.

– Как у Валеры Харламова. Он, случайно, не хоккеист?

– Какой ещё, в жопу, хоккеист? Такой же, как и остальные! Без определенного. Без документов. Имярек… Фантошка.

– Цинизм тебе не к лицу.

– Тебе зато… Ты у нас такой типа Печорин, да? Даром что не прапор, а целый старлей уже.

– Я не Печорин, я скорее типа Готтфрид Ленц.

– Чево-о?

– Последний романтик… Пэ-эс какая у него?

– Да как у всех. Переохлаждение плюс интоксикация. Как у них у всех, у фантошек…

– Ты чего напряжённый такой? Не психуй.

– Гурченёв с нас погоны посрывает. На северный полюс вышлет. Выгребет и высушит.

– Двум смертям не бывать. Слыхал?

– Шутник, бля… Шуточки… К месту…

Мы остановились перед стальной дверью, на которой зелёной масляной краской по трафарету была выведена цифра 17. Кулигин загремел связкой ключей. Долго не мог найти нужный, шмыгал носом и матерился.

– Дай помогу…

– Да сам я, сам, отвали…

Наконец, у него получилось. Вошли в бокс. Слева в полутьме мерцали мониторы. Справа – койка, стальные штанги с капельницами, паутина переплетённых проводов и трубок. Лежащее на койке тело тоже казалось каким-то перекрученным, переломанным. Чудовищно неестественная поза: колени к груди, локти расставлены, пальцы скрючены, бритая голова запрокинута – затылок будто тянется к копчику…

Еще тут пахло… Вроде бы обычный аптечно-больничный запах: спирт, карболка, йод… Человеческий пот, человеческие выделения… И что-то ещё… Валерьянка что ли? Или, как был такой в детстве бальзам, «Звездочка»… Но почему-то поверх всего этого выделялась яркая нота цветущего жасмина.

Я подошел к койке. Пощупал пульс. Ничего.

– Что по графикам? Может, дозировку попутали?

– Да хрен там. Я проверял. Обычный расклад.

– А что за материал?

– Троглодитус троглодитус. По-нашему – крапивник.

– Я такую не знаю.

– Загугли, деревня. Типа воробья.

– Почему не сработала аварийка? Может, у нас приборы врут?

– Ты видел, бля, что в здании творится? Проводка дерьмо. Электричество скачет, я гребал. Скажи спасибо, что только одного потеряли.

– Жопа. Ну чего ж теперь… Пошли, Витя, данные вбивать.

* * *

Мы с Катей собирались вместе строить наше личное счастье: дом, куча детей, всякое такое. Начали, когда я еще учился на третьем курсе биофака – с обшарпанной однушки в Ясенево.

Над моей дипломной работой посмеивались. Пока её не прочитал кто-то, не умеющий смеяться. Защитился я на «отлично». И сразу получил предложение. Контракт на пять лет. Подписки – о неразглашении, о невыезде… Министерство Вежливости. Работа мечты.

На Катю после этого времени не хватало. В конце концов, она съехала. Повела, так сказать, особенную жизнь. Танцевала в клубах, гоу-гоу, дэнсхолл, тверкинг… Там и зацепила какого-то «золотого» мальчика. С ним подсела на вещества. Потом травма ноги (подружки-сослуживицы, что ли, подгадили? Там, у них, по слухам, тот ещё гадюшник, атмосфера непримиримой женской дружбы). С танцами завязала, покатилась по наклонной. Вместо золотого мальчика сперва был какой-то лысый пузатый «папик». Потом совсем мутный тип с вытатуированными паутинками на локтях. С ним и препараты стали потяжелей.

Мы катались на «чертовом колесе» на ВВЦ и на речном трамвайчике по Химкинскому водохранилищу, ходили в зоопарк смотреть медведей и в ЦАТРА смотреть «Чайку».

Нам обоим нравилось какао с корицей, группа «Пикник», рисунки Бидструпа и Габриэль Гарсиа Маркес.

Мы оба терпеть не могли компот из сухофруктов, «Опа, гангам-стайл!», комиксы-кантриболз и книги про психологическое айкидо.

Еще нам обоим нравилось кино. Но тут мы часто спорили. Смотрели, помню, «Голову-ластик» и прямо полемизировали:

– Это какая-то ахинея, по-моему!

– Сам ты ахинея! Уникальный авторский взгляд, неподражаемый метод подачи!

– У него такой метод подачи, Катюш, что как будто тебе дрелью голову пытается просверлить какой-то старик с седым чубом. И еще посмеивается при этом, попыхивая папироской. И попивая кофеек. Вот нафига в «Империи» эти кролики говорящие? А что это за коробка в «Малхоланде»? И Кейдж в змеином пиджаке, который символизирует его индивидуальность и личную, блин, свободу? Серьезно?! Да ты смеёшься ли надо мною, Екатерина?

– Да ты сам смеешься, Женька, да? Ты или троллишь, или правда ничего не понимаешь. Он великий режиссер же, заруби это себе на носу, Евгений!

Когда Катя съехала, я зачем-то пересмотрел всю его фильмографию. Ну да, действительно великий.

Хотя всё-таки у меня всегда оставался любимым фильмом «Дорогой мой человек», а у неё – «Дневник памяти»…

Я по-честному пытался не вспоминать её. Получалось как-то не очень. Особенно в век высоких технологий. Особенно с безлимитным инетом по месту службы: «контакт», «инстаграм»… Два-три клика чтобы встретиться глаза-в-глаза с собственным прошлым. Но эта новая Катя, несмотря на потрясающее внешнее сходство, была уже какая-то другая. Не моя. Чужая.

Два-три клика. И в голове снова и снова прокручивается, как на заевшей пластинке: «…Я очень-очень счастлива сейчас! Тебе очень к лицу военная форма. Ты у меня самый лучший! Мне с тобой так хорошо… Слушай, нам надо серьёзно поговорить… Дело не в тебе, дело во мне. Просто мне надо немного передохнуть, сменить обстановку… Прекрати уже названивать! Ты достал уже реально, хватит!!! Оставь меня в покое, пожалуйста… Не пиши мне больше!!!11(((…»

Сообщила бывшая одноклассница. Иногда с ней пересекались в кафешках. Как узнала? От катиного парня. Скоропостижно, скорее всего, передозировка… Не знала, кому еще позвонить… Друзей у неё почти не было. Парень? Номер его может дать, но он не снимает трубку, временно недоступен… Сообщил и сразу ушел на дно. Странно, да? Надо же решать насчет похорон и всякое такое… Откуда у неё этот номер? Был вбит в адресную книгу.

Надо же! «Прекрати уже названивать…», а номер так и не стёрла. Почему? Поди пойми, что у этих девочек в головах…

Установил, в какой морг доставили. Остальное уже было делом техники. И вовлечения некоторого количества наличных денег. Никто ни о чём не спрашивал. Всем было плевать. Кроме дежурного по автопарку старшего прапорщика Карпенко:

– Не знаю, чо ты там себе задумал, Женьк, – сказал он, принюхиваясь к трёхлетнему «Макгрегору». – И вощето знать как бы и не хочу. Главное, слышь, дров не наломай.

– Не наломаю, – соврал я.

* * *

Едва Кулигин начал вбивать данные «фантошки», у него в кармане белого халата затрезвонил мобильный. Вообще-то, нам по инструкции не полагается на посту. Но, как незадолго до этого выразился майор Гурченёв, мы тут все так распустились, что нас надо гребом крыть. Тут он был прав.

– Да… Да… – раздраженно бросал Кулигин, шмыгая носом. – Чего? Да не ори! Чего? Так… Ясно… Ох… Бля, я не могу уже с вами. Вы все сговорились что ли?! Что за ночь такая, Господи ты, Боже мой…

Кулигин спрятал телефон. Шмыгнул носом особенно сильно и злобно. Похлопал себя по щекам, как бы приводя в чувство:

– Бля, это невероятное что-то просто!

– Что стряслось?

– Да моя звонила. Женьк, нет, ты прикинь… Гараж у нас сгорел. Именно конкретно сегодня! Люба там истерит, теща истерит… Институт, бля, Сербского… Ну ты подумай, ну что за…

В выражении круглого кулигинского лица отобразилась сложнейшая гамма чувств. Глаза лихорадочно блестели, на щеках красные пятна. А голос звучал почти что счастливо, эдак озорно. Мне знакомо было это состояние. Просто я пока умудрился держать вот это внутри.

– Ну, съезди, – сказал я очень спокойно. – Если Гурченёв будет трезвонить, я тебя прикрою. Вообще тебе подлечиться бы хорошо… Отгул взять. Чаёк с малиной, «колдрекс», плед…

– Чаёк-муёк… Да кто мне даст-то… Ох, бля… Ладно. Я туда и обратно. Ты тогда уже формуляр этот лядский за меня добей.

– Ага, – сказал я. – Добью.

Когда он вышел, я некоторое время смотрел на экран монитора. Затем, несколько раз клацнув мышью, стёр файл.

Поднёс руки к лицу. Я вымыл их тщательнейшим образом, с хозяйственным мылом. Раза три намыливал и смывал. Но всё равно было такое ощущение, что они до сих пор пахнут бензином.

* * *

Управился за сорок шесть минут. С минус-третьего с каталкой до автопарка… Туда и обратно, в темпе вальса, с включенной мигалкой… С каталкой от автопарка, до минус-третьего, до 17-го бокса…

Кулигин ещё не успел вернуться. Наверное, подсчитывал ущерб. Ничего, я потом как-нибудь… возмещу.

На обратной дороге зашёл отметиться в кабинет к Карпенко. Тот только рукой махнул. Был занят: рубился в «танчики». Трёхлетний «Макгрегор» опустел ровно на половину. Предложил угоститься, но теперь уже я махнул рукой: мол, служба!

С «фантошкой», койка которого теперь была занята, разобраться было проще всего. Свой инсинератор у нас имелся – на минус четвёртом этаже.

Некоторые сомнения были насчёт друзей и родственников. Как ситуацию представят им? Но это уже были не мои проблемы. Тем более, что с родителями Катя меня не знакомила. Даже на фото не видел. Были там какие-то свои заморочки. Если бы не было, вероятно, и сложилось бы всё иначе.

К моменту, когда вернулся Кулигин, процесс интродукции был запущен. Оставалось только ждать. И чуть-чуть молиться.

* * *

Пахло йодом, спиртом, карболкой, человеческим телом… С яркой ноткой жасмина. За каких-то полтора часа вся моя однушка пропахла грёбаным жасмином.

Я выпросил-вымолил-вытребовал у Гурченева отпуск. Боялся оставить её одну в первые дни.

Катя сказала только одну фразу: «зачем ты меня вернул?»

Затем отвечала односложно: да, нет. Потом вообще перестала разговаривать.

Только вроде бы тихонько шипела. Очень тихо. Но очень отчетливо. Ш-ш-ш-ш… Как… закипающий чайник?

Каждый раз, когда я слышал это, переводил взгляд на неё, она тотчас замолкала. Смотрела исподлобья. Молча принимала кружку с горячим молоком. Молча ела овсянку с ложечки. Не сопротивлялась.

Купил ей одежду. В том числе розовую пижаму с ягнятами. Угадал с размером. Только с обувью промахнулся. В институте, помню, обещал ей сапоги. И вот промахнулся: не 34, а 35.

Себе постелил на диване. По ночам не мог уснуть. Она лежала лицом к стене. То ли спала, то ли просто молчала. Я молчал тоже. Уснуть не мог.

И этот запах… Жасминовый запах…

* * *

На третью ночь, где-то в полвторого, я впервые услышал это.

Длинная серия отрывистых коротких щелчков, а затем мягкий, воркующий звук: щёлк-щёлк-щёлк-щёлк-щёлк, курли-ли-ли-ли…

И больше ничего. Катя лежала лицом к стене и молчала. Больше не проронила ни звука.

Я не мог сомкнуть глаз до утра.

Потом встал, пошел готовить завтрак. Раскурил сигарету от лилового пламени газовой конфорки.

Я бросил полгода назад, но оказалось, что всё это время на холодильнике оставалась полупустая мятая пачка «честера». В тот же день, пойдя за продуктами, взял сразу блок.

* * *

На четвёртые сутки я проснулся позже неё. Организм устал, срубило наглухо…

Морозные узоры на стекле, солнечный луч простреливает комнату наискосок. Кровать пустая. Входная дверь прикрыта. Ключи лежат на тумбочке в коридоре.

Я втиснулся в джинсы, ботинки на босу ногу, накинул поверх футболки «гражданскую» куртку-парку… Выбежал во двор. По какому-то наитию двинул в сторону метро. Поминутно заполошно оглядываясь, крутясь вокруг своей оси.

Замедлил шаг, увидев в сквере между девятиэтажек белый «луноход» ППС.

Катя сидела в центре заснеженной клумбы. В розовой пижаме с ягнятами, босиком. Механическими движениями подгребала под себя снег. Исподлобья смотрела на подступающихся полицейских. Наклонив голову к плечу. Как бы исследуя… Солнышко мое. Радость моя. Птичка моя. Птичка, вот именно… Крапивник. Троглодитус троглодитус. Кулигин, сука, я загуглил. Они действительно похожи. С каждым днём всё сильнее… Интродукция удалась.

Двое полицейских пытались подступиться к ней, третий, старшина, говорил что-то в рацию. Вокруг уже собирались зеваки.

– Маржанов, – я сунул старшине удостоверение. – Старший лейтенант медслужбы.

Почему-то это сработало. Лицо у старшины было напряженное. Он не вполне понимал, с чем имеет дело. И был бы рад перепоручить это какому-то стороннему лицу.

– Ага, медик, значит, – пробормотал он вроде бы с облегчением. – Ваша что ль? Сбежала?

– Сбежала.

– Она это… – старшина помедлил. – Снег, короче, ела. Сидит, емть, и жуёт. Первый раз такое вижу…

– А мне уже доводилось.

– Ага. Ага… Ясно. Ну, ты это… забирай тогда свою пациентку, старлей. Забирай нахрен её отсюда, короче.

Я укутал её в свою парку и нахрен забрал оттуда.

* * *

Щёлк-щёлк-щёлк-щёлк-щёлк, курли-ли-ли-ли… теперь каждую ночь. Всё чаще и чаще. Перестройка голосовых связок. Частичная замена эпидермиса перьевым покровом. Стержень мягкий и вовсе редуцированный. Перья и пух. Пух и перья. Птерилии… Забыл, что означает. Надо бы загуглить, но кончился интернет. Не могу выйти из дома, не могу оставить её одну. Отпуск кончился. Не вышел на службу. Звонил капитан Кулигин, ругался матом, нес какую-то околесицу про поджог гаража. Какого еще гаража?! Звонил майор Гурченёв, обещал казни египетские, обещал гребом крыть, обещал отдать под суд. Врёт. Не отдаст. Они любят меня, они хорошие люди. И, главное, вежливые. Я их тоже люблю. Я люблю всех. Весь гребаный мир. Но больше всех – Катю. Строили планы на жизнь. Дом. Много детей. Смотрели Дэвида Линча. Какой-то старик с седым чубом, из прошлой жизни… Лампы постоянно мерцают, так что болит голова. Звонили в дверь. Длинными, много раз подряд. Как очередями из пулемета. Наплевать. Я не открыл. Здесь больше никто не живет. Меня здесь нет. Они меня простят потом, а сейчас пусть просто поймут… «Осень патриарха», Бидструп, какао с корицей, что-то ещё… Корицей тут не пахнет. Зато очень сильно чувствуется жасмин. Раньше я и не знал, что можно ненавидеть запах. Испытывать отвращение, зажимать нос, глотать комок в горле – это да. Но чтобы ненавидеть! Ненавижу гребаный жасмин. Птичка моя, крапивничек. Скушай овсянку, ну еще ложечку… Попей молочка, попей, моя хорошая… Счастье мое. Я схожу с ума. Может быть, я тоже… Птичка. Или, ещё лучше – «фантошка». Материал для интродукции. Я – птица. Нет, не то… Окончил с отличием. Имею красный диплом. Подписка о неразглашении. Постоянный страх, заботы любви, ревность… Меня надо расстрелять. Я – крапивник.

Нет, я старший лейтенант медицинской службы Евгений Маржанов. Окончил с отличием. Мы рождены-ы-ы чтоб ска-а-азку сделать бы-ы-ылью. Всё выше! И выше! И вы-ы-ыше! Стремим мы полёт наших птиц! Кому война, а кому мать родна. Клянусь свято соблюдать Конституцию… Строго выполнять требования воинских уставов… Как же хочется курить… Надо посмотреть, не осталось ли в пепельнице бычков? Кстати, у меня ещё есть коньяк. Целая непочатая фляжка. Пусть лежит. Я и так схожу с ума.

Я влюблен. Мы снова вместе. Любовь сильнее смерти, а я умею оживлять мертвецов. В конце концов, девушка, с которой можно смотреть в зоопарке медведей и спорить о Дэвиде Линче, этого стоит, правда? Чтобы попытаться обмануть смерть? Я же победил, да?

* * *

Дверь нараспашку. Кати нет.

Я вышел на лестничную клетку. Мы живем на девятом, на самом верху. Стал спускаться вниз.

Поднял со ступенек рыжее перышко – легкое, невесомое.

Надеюсь, никто ей не открыл. Никогда не открывайте незнакомцам. Что бы они не пытались вам продать, что бы не обещали… Никаких вакуумных пылесосов, никакой картошки, никаких электриков и газовщиков – всё это ложь, ложь, ложь…

Третий этаж. Слева. И тоже – нараспашку.

Я вошел. Тут, вроде, жила какая-то пенсионерка, старушка – Божий одуванчик. Очень интеллигентная. Очки, беретка… Пару раз здоровались в лифте…

Запах жасмина ударил по ноздрям.

Прихожая, коридор, кухня… На кухне бубнил телевизор. Значит, туда… В коридоре лежали раздавленные очки. И одинокая тапочка. Я зачем-то поднял её. Очки оставил там, где лежали.

На плите выкипала вода, лилась через край, лопались пузыри, клубы пара летели к потолку. По «телеку» бормотало идиотское ток-шоу: опять делили чьё-то наследство.

Везде было очень много красного. На холодильнике, на столе, на плите, на оконном стекле, на полу… Везде красное. И особенно – на катиной розовой пижаме с ягнятами. И на её губах.

Катя не заметила меня. Она была занята. Она ела.

Я опустился на колени, уже не боясь испачкать джинсы. Почему-то тапочка никак не хотела надеваться. Ригор мортис? Так скоро? Или это эффект от того, что у неё в слюне? Какой-нибудь тетродотоксин? Спроси я у Кулигина, он, конечно, ответит: загугли. У него тоже подписка о неразглашении, ясное дело… Мы рождены-ы-ы, чтоб ска-а-азку сделать…

Наконец, у меня получилось надеть тапочку. Тогда Катя, наконец, обратила на меня внимание. Прервалась, взглянула исподлобья.

А глаза у неё стали совсем птичьи. Круглые, черные, без белка. Спутанные волосы, пух, перья…

И щёки измазаны красным. Посмотрела на меня, стала есть дальше. Очень проголодалась. Моя Катя. Любовь моя. Моя птичка.

* * *

Я поднялся к себе на девятый, чтобы взять пару вещей, затем вернулся обратно на третий.

С кухни доносилось мерное пощёлкивание, которое периодически прерывал воркующий горловой клёкот. Щёлк-щёлк-щёлк, курлы-лы-лы-лы…

Можно свихнуться.

Но теперь у меня была с собой пара вещей, которые должны помочь.

Я присосался к бутылке трехзвездочного «Арарата», проверил обойму в табельном ПМ.

Сидел на полу в прихожей, смотрел на раздавленные очки, не мог заставить себя подняться.

Надо вставать и идти на кухню. Надо.

Пока не приехали другие, чужие. А они скоро приедут – соседи же не глухие. Но нельзя чтобы это были они, чужие… Надо, чтобы я сам.

Острый запах жасмина.

Перья на полу. Перья везде… Рыжие, бурые, желтые… Перья на линолеуме. Как осенние листья.

Невесомый пух в воздухе. Будто в начале лета, когда тополя…

Очень душно. Пахнет жасмином.

Надо идти в кухню. Надо идти мне самому. К ней. Прежде, чем сюда выйдет она. Я знаю наверняка: она теперь голодна. Опять.

Главное, чтобы она пока оставалась на кухне. Ещё есть минут пятнадцать. У меня ещё есть коньяк. И почти не грозит опасность, ха-ха… А затем, Катя, я возьму тебя с собой, угу.

Пожалуйста, Катя, птичка моя, солнышко, пока не выходи. Просто оставайся там. Просто оставайся вместе со мной. Рядом. Хотя бы ещё чуть-чуть. Просто оставайся со мной, птичка. Ещё немного…

Наше коллективное творчество

Денис Тихий
Ольга Рэйн
Ab ovo

^*Ab ovo – (лат.) дословно: ab ovo usque ad mala – «от яйца до яблок»; у римлян обед начинался с яиц, кончался яблоками; устойчивый фразеологический оборот, обозначающий «с самого начала».

Аперитив_________________Коктейль «Синяя Птица»

Император Цус умер, едва над изгибами куполов показала свой бледный лик Старшая Луна. Мозолистые, поросшие жестким пушком лапы Летящего в Недосягаемой Вышине разжались, и он обрушился с жердочки на пол, застланный драгоценным ковром, сотканным на планете, где он никогда не был, – особам его статуса не позволялись межзвездные путешествия.

Первый Визирь вышел из императорских покоев и, поежившись от неизбежной боли, клювом вырвал два маховых пера – так полагалось по ритуальному этикету.

Страдальческий клекот поднялся в Зале Поклонов, выплеснулся в гаремные гнезда, отозвался в каморках служек, затихая, донесся до стражников в ночном небе.

Император Цус уже падал в Пропасть, а его наследник, не знающий о ждущем его величии и власти, все еще обнимал крыльями неоперившуюся голову в яйце – белоснежном, расписанном ритуальными узорами, мужском.

Впервые за последние триста лет Гнездо Кша-Пти осталось без Вожака.

Холодная закуска____________________________Лабюск

Запах дразнил и щекотал – стоило закрыть глаза, как рядом с кофе возникал шоколадный пончик, потом бутерброд с лунным сыром, потом бедрышко ганимедской жабы – обжаренное, но сыроватое изнутри, и, прежде чем Норман успевал взять воображение за хвост, весь стол наполнялся съестным. Он тихо застонал.

Норман пообедал десять минут назад в крошечной каюте звездолета «Тантал» – прижал к плечу инъектор и вдул две ампулы витаминно-углеводной жижи. Прополоскал рот водой, скривился – гидратацию тоже приходилось проводить внутривенно, глотать было нельзя. После этого надругательства над собою Норман поплелся в ресторан, потому что пассажир, который регулярно не выходит к обильному, оплаченному столу, – это подозрительный пассажир и его берет на заметку параноидальная таможня планеты Кша-Пти.

Завтрак на «Тантале» подавали буфетом – по десять блюд на расу пассажиров, с дополнительными табличками для гурманов, если еда подходила и другим расам. Норман с кислой миной походил между стойками, взял плошку и наполнил наименее аппетитной едой, которую нашел под табличкой с веселым человечком, счастливым ящером и застывшим в пищевом экстазе квоком, похожим на аиста марабу. Еда выглядела что надо – абсолютно отвратительно, как будто гнилую брокколи перемешали с овсянкой и щедро заправили чуть подтухшим рыбным бульоном. Норман поймал на себе заинтересованный взгляд высокого синекожего ящера с Ракшаса, мельком улыбнулся, кивнул и помешал гущу в своей тарелке.

– Вы считать лабюск вкусно? – поинтересовался ящер, останавливаясь рядом с Норманом. Для общения с землянами повсеместно использовался глиш – галакси-английский без всяких грамматических излишеств.

– Да. – Норман снова помешал бурду. – Очень вкусно. Любить лабюск каждый день.

Ящер мечтательно обнажил острые зубы.

– Особенно еда, – сказал он. – Когда матереть, лабюск полезно.

Норман понимающе кивнул. Все ящеры Ракшаса рождались самцами-гермафродитами и, лишь заплатив налог и сдав экзамен, получали разрешение на активацию женских гормонов.

– Особенно запах, – не унимался синекожий ракшас, склоняя голову и пристально вглядываясь в Нормана. – Вкусно вонять. Влиять. Сразу любить желанно.

Его хвост изогнулся в сторону столика. Норман закашлялся, извинился и ретировался, оставив на столе лабюск и чувствуя спиной пристальный взгляд ящера.

В каюте он улегся в гамак – подвесную кровать с игровым приводом. Долго выбирал, чем убить время до посадки, – как назло, во всех играх персонажи ели, пили, готовили, продавали еду, сервировали еду, перепрыгивали через еду. Норман невольно сглотнул воображаемую слюну. «Ничего-ничего, – подумал он. – Уже сегодня вечером. Уже скоро».

«Пожалуйста, оставайтесь в гамаках, – сказал чувственный голос корабельной стюардессы. – Мы прошли контрольную точку на орбите Кша-Пти и в течение десяти минут начнем снижение».

Норман закрыл глаза, обеими руками обнял живот, где на месте желудка был изолированный контейнер для контрабанды.

Все началось год назад, жара стояла невыносимая…

Горячая закуска__________Сариссы в собственном соку

Предновогодняя жара в Сингапуре стояла невыносимая. Норман не гулял по городу, не лежал на пляже и не заплывал в океан, теплый, соленый и пахнущий рыбой, как его любимый китайский суп. Пусть Марс будет пухом щедрому дяде Джереми – теперь Норман мог себе позволить никогда не прикасаться к еде из 3D-принтеров биосинтеза. Он намеревался открыть агентство по индивидуальному подбору еды из двенадцати известных миров (включая субкультуры тридцати трех планет) и обслуживать состоятельных гурманов. Рассчитывал стать знаменитым. Фамилия Галь должна была заиграть новыми красками: «Гала-Дегусто», «Галактический дегустатор Галь», «Гала-Галь»…

Норман ходил на занятия – учился различать на вкус мясо камчатского и синего крабов. А после ужина понемножку, без фанатизма, играл в казино «Мерлион», о хозяине которого, Плуте, короле контрабанды, поговаривали с восторженной опаской – красив, богат и безжалостен… Там-то и познакомился Норман с Сонг – одной из крупье с идеально хорошеньким азиатским личиком и белыми волосами до плеч. При приеме на работу им делали пластику, за которую нужно было отработать пять лет. От желающих стать красивыми отбою не было. Сонг работала в отеле уже шестой год.

– Гала-дегу… не выговорю… наверное, быть очень интересно, – лопотала Сонг, валяясь на ковре в шикарном люксе Нормана и болтая в воздухе босыми пятками.

– Полетишь со мной? – допытывался Норман, икая. – Там будем… прибудем… побудем… и посмотрим… рассмотрим… У меня ж теперь… деньги!

Три коктейля «Сингапурский слинг» спустя им вздумалось подняться в пентхаус Плута, чтобы Норман оценил, как живут настоящие магнаты.

Перед служебной дверью Сонг уже немного протрезвела и, сжимая в руке служебный ключ, смотрела с тревогой и сомнением.

– Одним глазком! – пообещал Норман. – Одним! Или двумя, но очень быстро!

В номере было прохладно и почти темно.

– Ой, а это что? – Норман, пошатываясь, присел на корточки у пирамидки крупных кубических кристаллов, подсвеченных внутри светящейся силовой сферы, от которой шло осязаемое тепло. – Обалдеть, красивые какие! Они живые?

– Не знаю, – торопливо ответила Сонг и потянула его за рукав. – Пойдем отсюда скорей!

На сияющей подставке у выхода лежал симпатичный мячик размером с грейпфрут, покрытый замысловатыми узорами. Норман взял его, зачем-то понюхал и слегка подбросил в воздух – он был ловок с мячами, любил позабавиться. Но мячик оказался с сюрпризом: вместо того чтобы, как положено, упасть Норману в руку, он повел себя непредсказуемо: – полетел горизонтально, ударился о тач-стену, по которой сразу поползла трещина, потом отлетел к антикварному торшеру, повалил его, отскочил к окну…

– Сариссы! – вскрикнул вбежавший в апартаменты Плут, падая на колени у разбитых кубических кристаллов; из них сочилась черная, похожая на нефть жидкость. Финальным ударом прыгучий шарик разнес панель силового поля. – О мои прекрасные сариссы!

Плут в бешенстве обернулся к Норману – глаза его обещали недоброе – и сказал, скользя по звуку «с», как разозленная стальная змея. – Сариссы! Я доставал их целый год…

– Я возмещу… – залопотал Норман, напуганный масштабом катастрофы.

– Конечно! Но ты мне должен год времени!

Суп_________________Кольчаточервлёный с сельдереем

– Отстегните это, – хмуро сказал таможенник-квок и встопорщил головные перья.

– Что отстегнуть? – удивился Норман.

– Ну, этот ваш клюв!

– Это не клюв.

– Я знаю, что это не клюв! У человеков не бывает клювов! Снимите, я хочу это проверить!

– При всем уважении… это – нос.

– Не отстегивается?

– Нет. Прирос в младенчестве.

Норману наподдали пониже спины. Мимо него протискивался к выходу половозрелый тла-ах с пластмассовым лотком в верхних псевдоподиях. В лотке, словно яркие глянцевые грибы, лежали его сердце, легкие и прочие печенки.

Таможенник выложил на стол толстенный «Справочник по анатомии существ» с сотней разноцветных закладок. «Человечий нос… нос человечный», – бормотал он, ведя по странице длинным когтем. Остановился, вчитался, захлопнул книгу и расслабил кожистый мешок под клювом.

– Ваша правда. Не отстегивается.

– Я же говорил.

Таможенник наклеил на лоб Нормана пурпурный ярлычок.

– Пройдите в сектор «С» на биосканер.

«Поместитесь в центр синего круга,» – сказал голос у Нормана в голове.

– Есть, – ответил Норман.

«Стойте ровно в позе расслабленности и не вурзюкайтесь.»

С потолка камеры к его лицу скользнул керамический бублик, покрытый пульсирующими волосками. Бублик растянулся, перекрутился знаком бесконечности и полетел вокруг Нормана по спирали вниз, иногда запуская сквозь одежду и плоть свои волоски. Норман закрыл глаза, изо всех сил стараясь не вурзюкаться. Наконец бублик удовлетворенно чмокнул, взлетел под потолок камеры и там прилип.

«Сканирование окончено, – сказал голос. – Незаконных имплантов не найдено».

– Ну, естественно! – ответил Норман и покинул «блохоловку».

Последний таможенник, пожилой квок с оранжевой подпушкой, снял с его лба ярлык, отсканировал паспортный чип и пропустил за барьер. Все это он сделал буднично и лениво, не слезая с жердочки.

Зал прилета был огромен. Норман резво катил тележку в поисках человека с табличкой «Конференция кольчаточервления» – курьера Плута. Неподалеку переливался всеми цветами радуги световой круг в полу. По нему весело прыгали буквы глиша, стилизованные под квокские иероглифы: «Ресторан “Вселенский Жыр”! Пища тридцати трех планет! Чавкай с нами! “Вселенский Жыр” – нажористо и смачно!»

Давешний ракшас вошел в круг и распался на рой мерцающих огоньков, который мигом унесло в дальний конец зала – туда, где стояли столы и носились официанты. Счастливчик.

В центре зала, прямо в воздухе, висело огромное белоснежное яйцо. Сначала Норман решил, что это голограмма, но потом увидел, что яйцо не просвечивало – плотное и материальное, оно было подвешено на антигравитационном приводе. По экватору яйца вдруг побежали прихотливые узоры, сияющие, как ручейки разноцветного жидкого стекла. Они сложились в иероглифы. Норман постучал пальцем по виску, и нейротран, на секунду запнувшись, нарисовал поверх чужих букв: «Новый Год (Век, Жизнь, Эра) на Кша-Пти. Общая Прохлада (непереводимо). Избавление. Всем смерти».

Кто-то похлопал Нормана по плечу. Он обернулся – за спиной стоял человек в широком ниспадающем плаще с табличкой «Конф. Кольчаточервл.» в руках. Курьер был толст и бледен. Его лысину облегали белесые перья. Нос выдавался вперед, будто клюв, и Норман вдруг понял, где курьер работает.

– В посольстве числитесь?