Текст книги "Юмор правителей России от Керенского до Путина"

Нет. Таким «талантам» не грех посидеть недельки в тюрьме, если это надо сделать для предупреждения заговоров (вроде Красной Горки) и гибели десятков тысяч. А мы эти заговоры кадетов и «околокадетов» открыли. И мы знаем, что околокадетские профессора дают сплошь да рядом заговорщикам помощь. Это факт.

Интеллектуальные силы рабочих и крестьян растут и крепнут в борьбе за свержение буржуазии и ее пособников, интеллигентиков, лакеев капитала, мнящих себя мозгом нации. На деле это не мозг, а говно.

«Интеллектуальным силам», желающим нести науку народу (а не прислужничать капиталу), мы платим жалованье выше среднего. Это факт. Мы их бережем».

Сказано, между прочим, не только цветисто, но и дельно. И таких писем, густо пропитанных сарказмом и иронией, он написал сотни.

А того же Троцкого в годы расхождений Ленин прозвал Балалайкиным – по имени героя романа Салтыкова-Щедрина «Современная идиллия» и Иудушкой – с намеком на другого щедринского героя, Иудушку Головлева. В среде нелегалов было принято награждать друг друга прозвищами. Ленин, как правило, использовал для этого свои впечатления от художественной литературы. Знал он ее, что бы ни говорили ниспровергатели, недурно. И чаще всего черпал клички из не самых хрестоматийных двух последних романов Тургенева – «Дым» и «Новь». Особенно ненавидел демагога-либерала Ворошилова (в наше время мало кто помнит этого второстепенного героя «Дыма»). Часто называл оппонентов «проклятыми Ворошиловыми» – и никакого отношения к будущему маршалу, Клименту Ефремовичу Ворошилову эти всплески ленинского темперамента не имели. Некоторые его литературные суждения прямолинейны, но ярки. О стихах Маяковского, например, он говорил: «Штукарство, тарабарщина, на которую наклеено слово «революция».

Временному большевику Николаю Валентинову (Вольскому), который оставил о нем далеко не дифирамбические воспоминания, Ленин дал кличку с более изобретательной подливой: «Библейский Самсон потерял силу, когда остригли его волосы. У вас силу и мускулы остригла голодовка, по аналогии даю вам имя – «Самсонов».

Но больше всего он любил крепкое словцо. Грубое. Впрочем, без матерщины. Кроме своих любимых синонимов слова «дерьмо», он пересыпал свои рассуждения другими солеными словечками: языкоблудствовать, распутничать языком, кастрировать, публичный дом, общедоступная сводница, выкидыш, недоносок, ублюдок, труположство… Тут – же проститутки, «публичные мужчины»…

Он учил товарищей пользительному политическому цинизму. Учил в своем эмоциональном стиле. «Партия не пансион для благородных девиц. Нельзя к оценке партийных работников подходить с узенькой меркой мещанской морали. Иной мерзавец может быть для нас именно тем полезен, что он мерзавец… У нас хозяйство большое, а в большом хозяйстве всякая дрянь пригодится». Это из воспоминаний революционера Владимира Войтинского.

Самоирония

Он был «человек дела» и марксист до мозга костей. И вряд ли у такого политика в последние годы жизни находилось время для розыгрышей и скетчей. Но был ли неумолимый вождь революции способен к самоиронии? Как говаривал другой наш государственный лидер – Михаил Горбачев – «вопрос, товарищи, не праздный».

Тут, конечно, впору вспомнить, как большевики отмечали новый 1918 год. Предсовнаркома произнес примерно такой тост: «Желаю всем нам в новом году совершить меньше ошибок, чем мы совершили в предыдущем». А предыдущий год – это 1917-й, год октябрьского взлёта и партии, и лично Ленина… Это, конечно, самая настоящая самоирония. Луначарский вспоминал – возможно, идеализируя своего вождя: «Иногда он говорил про себя: наделал я глупостей. И если бывали случаи, когда он неохотно передавал кому-нибудь какое-нибудь дело, то это не потому, что он хотел выдвинуться, но он боялся, что другой сделает не так, как следует. Он знал, что у него плечи дюжие и если нести какую-нибудь тяжесть, ему нужно покряхтеть больше других. Это был распорядок сотрудничества».

Но продолжим о самоиронии и практицизме. Замечательное предисловие написал Владимир Ульянов к книге юмориста Аркадия Аверченко «Дюжина ножей в спину революции». Накануне Февральской революции, наверное, у нас не было более злого публициста, чем популярнейший Аверченко. Кстати, он был одним из любимых писателей Николая II. Но в годы Второй Мировой бранил монарха нещадно. Однако и Октябрь ему – февралисту по духу – резко не приглянулся. В конце 1918 года писатель, как тогда говорили, примкнул к белогвардейцам. При этом в Советской России его книги еще долго продолжали выходить. Он писал самые едкие пасквили на советскую власть – даже, не особенно зная её.

«Русский ты столбовой дворянин, а с башкирами все якшаешься, с китайцами. И друга себе нашел – Троцкого – совсем он тебе не пара. Я, конечно, Володя, не хочу сплетничать, но знаю, что он подбивает тебя на всякие глупости, а ты слушаешь. Если хочешь иметь мой дружеский совет – выгони Троцкого» – писал Аверченко в открытом письме Ленину.

А потом в Париже вышла книга рассказов Аверченко «Дюжина ножей в спину революции» – крайне злая книжка. И Ленин не только прочитал ее, но и рекомендовал к публикации и даже написал рецензию на своего недруга. Ее стоит привести полностью – нечасто главы государства так красноречиво отзывались о сатирических сборниках:

«Это – книжка озлобленного почти до умопомрачения белогвардейца Аркадия Аверченко: «Дюжина ножей в спину революции». Париж, 1921. Интересно наблюдать, как до кипения дошедшая ненависть вызвала и замечательно сильные и замечательно слабые места этой высокоталантливой книжки. Когда автор свои рассказы посвящает теме, ему неизвестной, выходит нехудожественно. Например, рассказ, изображающий Ленина и Троцкого в домашней жизни. Злобы много, но только непохоже, любезный гражданин Аверченко! Уверяю вас, что недостатков у Ленина и Троцкого много во всякой, в том числе, значит, и в домашней жизни. Только, чтобы о них талантливо написать, надо их знать. А вы их не знаете.

Зато большая часть книжки посвящена темам, которые Аркадий Аверченко великолепно знает, пережил, передумал, перечувствовал. И с поразительным талантом изображены впечатления и настроения представителя старой, помещичьей и фабрикантской, богатой, объевшейся и объедавшейся России. Так, именно так должна казаться революция представителям командующих классов. Огнем пышущая ненависть делает рассказы Аверченко иногда – и большей частью – яркими до поразительности. Есть прямо-таки превосходные вещички, например, «Трава, примятая сапогами», о психологии детей, переживших и переживающих гражданскую войну».

Действительно, Аверченко в своих антибольшевистских рассказах, в первую очередь, страдал по утраченному комфорту. А для ленинской аудитории такие откровения, право, скорее разоблачали сатирика, чем революционеров. А ленинский отзыв на крамольную книжку надолго вошёл в литературные пересуды.

Легендой стал и разговор Ленина с Гербертом Уэллсом, в котором политик перефантастил великого фантаста. А Уэллс не замедлил написать о нем весьма колоритно: «Я ожидал встретить марксистского начетчика, с которым мне придется вступить в схватку, но ничего подобного не произошло. Мне говорили, что Ленин любит поучать людей, но он, безусловно, не занимался этим во время нашей беседы. Когда описывают Ленина, уделяют много внимания его смеху, будто бы приятному вначале, но затем принимающему оттенок цинизма; я не слышал такого смеха… У Ленина приятное смугловатое лицо с быстро меняющимся выражением, живая улыбка; слушая собеседника, он щурит один глаз (возможно, эта привычка вызвана каким-то дефектом зрения). Он не очень похож на свои фотографии, потому что он один из тех людей, у которых смена выражения гораздо существеннее, чем самые черты лица; во время разговора он слегка жестикулировал, протягивая руки над лежавшими на его столе бумагами; говорил быстро, с увлечением, совершенно откровенно и прямо, как разговаривают настоящие ученые». Уэллс пожелал увидеть в Ленина одного из своих героев – «сумасшедшего профессора», не чуждого, между прочим, шутке и самоиронии.

Конечно, нельзя забыть и такую тираду Ленина: «Но у нас дело всерьез не берут. А к суду за волокиту привлекали? Где у нас приговоры народных судов за то, что рабочий или крестьянин, вынужденный четыре или пять раз прийти в учреждение, наконец, получает нечто формально правильное, а по сути издевательство? Ведь вы же коммунисты, почему же вы не организуете ловушки этим господам бюрократам и потом не потащите их в народный суд и в тюрьму за эту волокиту?» Формально правильное, а по сути издевательство – это вошло в поговорку.

Но кто же удержится?

Когда Владимир Ульянов стал вождем победившей революции (не будем ернически называть ее переворотом: страну и мир она изменила кардинально), ему было 47 лет. Но к тому времени его давно уже уважительно называли Стариком. Впрочем, второй вождь Октября – Лев Троцкий – был моложе не 9 лет, но и он носил такое же прозвище.

Старикам полагается отмечать юбилеи. 22 апреля 1920 года Владимиру Ильичу, которого уже куда чаще называли Лениным, чем Ульяновым, исполнилось 50 лет. Сравнительно недавно он обращался к советским работникам с такой тирадой: «С большим неудовольствием замечаю, что мою личность начинают возвеличивать. Это досадно и вредно. Все мы знаем, что не в личности дело. Мне самому было бы неудобно воспретить такого рода явление. В этом тоже было бы что-то смешное претензионное. Но вам следует исподволь наложить тормоз на всю эту историю». Сказано строго. Но какой там тормоз!

50-летие Ильича превратилось во всесоюзный праздник. Без карнавалов, конечно, но с лекциями и семинарами по всей Советской России (напомню, Советского Союза в апреле 1920 года еще не существовало).

28 апреля на «Ленинском вечере» в московском Доме печати Владимир Маяковский гремел:

 
Я знаю —
не герои
низвергают революций лаву.
Сказка о героях —
интеллигентская чушь!
Но кто ж
удержится,
чтоб славу
нашему не воспеть Ильичу?
 

И далее:

 
И это —
60 не стихов вееру
обмахивать юбиляра уют. —
Я
в Ленине
мира веру
славлю
и веру мою.
 

Если вдуматься, риторический оборот вполне лукавый – совсем как у дипломатов. Мол, вообще-то мы не любим юбилейных славословий, но на этот раз, так и быть, сделаем исключение: слишком велик повод.

И это важный сигнал! Чтобы славить Ленина как славили императоров – необходимы были оговорки. Маяковский создал канон ленинского культа. «Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить! – эта строка-лозунг украшала не только хрестоматии, но и фасады домов.

Повторим, сам Владимир Ильич Маяковского не принимал. Его поэтический вкус сформировался в 1890-е – и не на декадентах, на «некрасовцах». Вдобавок он любил и понимал Пушкина и Тютчева, а странную дисгармоническую манеру футуристов считал штукарством, не более. И никто не мог ему доказать, что революционному времени должны соответствовать революционные стихи. Ленин удостоит похвалы лишь одно стихотворение Маяковского, в котором, конечно, не было апологии вождя – «Прозаседавшиеся». Злую сатиру на советскую бюрократию. Ленин и сам честил их в письмах «сволочами». Вот такой удар по нерадивым работникам Ленин считал полезным, а «хвалу» – вряд ли. А Маяковский без юмора, без издёвки над противниками вообще непредставим. И в этом он – прямая родня Ленину.

Добавим, что сам Владимир Ильич (так было и так считалось) не любил пышных ритуалов, а славословиям предпочитал раскаленные споры и развязный сарказм. Предположу, что в глубине души он с брезгливостью понимал, что для удержания власти придется опираться не только на трезвые аргументы и факты, но и на ажиотаж вокруг вождей, на героизацию революционеров, первым из которых, как ни крути, был он сам. Именно поэтому прижизненный культ личности Владимира Ленина, вопреки марксистскому отношению к роли личности в истории, всё-таки состоялся. И вряд ли он состоялся бы без благословения (вероятно, вынужденного) «виновника торжества».

Создавалось нечто вроде религиозного культа, в центре которого водрузили фигуру «Ильича», «дедушки Ленина», «самого человечного человека». Полное оформление культа случилось уже после смерти Ленина, который все-таки одергивал товарищей. В поэме «Владимир Ильич Ленин» Маяковский достиг вершин этого религиозного исступления (а, может быть, просветления?). Тут и проповедь, и исповедь. Сильно! Но не вполне по-марксистски.

Но вернемся к тому, прижизненному, юбилею.

Одним из последних на торжественном заседании выступал Иосиф Сталин. Он лучше многих знал, какие комплименты не противны Владимиру Ильичу.

Сталин начал так: «После произнесенных речей и воспоминаний мне остается мало что сказать. Я хотел бы только отметить одну черту, о которой никто еще не говорил, это – скромность товарища Ленина и его мужество признать свои ошибки». И дальше в суховатом политическом стиле, совсем не похожем на кавказские тосты, он рассказал, как Ленин в 1905 и в сентябре 1917 года оказывался не прав и признавал это… И – никаких сантиментов, которые, видимо, раздражали Ленина. Впрочем, Ленин этого выступления, возможно, и не слыхал. Он явился на собственное чествование к самому финалу и выступил с речью о важности партийного строительства, о том, что историю творят массы… То есть, постарался превратить юбилей в антиюбилей (в советской творческой среде это слово станет модным намного позже, в 1970-е).

Как только Ленин ослаб – Сталин заговорил более велеречиво и уже называл Ильича «горным орлом». Не уступали ему в красноречии Троцкий, Зиновьев, Радек. «Ленин – квинтэссенция рабочей русской революции. Он, можно сказать, олицетворение ее коллективного ума и ее смысла», – так объяснял последний смысл этой пропаганды.

Они сделают ставку на пышный ленинский культ, превратят Мавзолей во всесоюзную святыню. Но в 1920 он отбросил в сторону свое семинаристское прошлое – и выглядел архирациональным политиком – во вкусе Старика.

Человек, портрет и памятник

Прощание с Лениным превратилось во всенародный траур. В лютый мороз люди шли в Горки, шли к Красной площади. Не по разнарядке. Они видели в нем пророка новой веры, нового образа жизни. Недаром в народе так легко укоренилось понятие «лампочка Ильича» – его связывали с духом света, в этом есть что-то заветное, коренное, по словам поэта Бориса Клюева, «игуменский окрик в декретах». И в то же время – ультрасовременное. Ведь это электрификация! Оказалось, что дистиллированный рационализм – штука неустойчивая. Любой системе необходимы святыни. И Ленина стали культивировать, черпая из его действительно великого и действительно крайне противоречивого наследия, которое подчас объединяло непримиримых. Ведь Лениным можно было оправдать почти любой выкрутас! Самому Владимиру Ульянову – любителю Тютчева и Надсона, Чернышевского и Тургенева – это было не по душе. Но кто спрашивает ушедших?

Поэт Полетаев в 1924 году писал:

 
Портретов Ленина не видно:
Похожих не было и нет.
Века уж дорисуют, видно,
Недорисованный портрет.
 

Насчет похожих он, возможно, прав, но вообще-то первая строчка этого стихотворения с середины 1920-х воспринималась как абсурд. В чем-в чем, а в портретах Ленина у нас недостатка не было никогда, вплоть до последних десятилетий, когда они после очередной реставрации куда-то подевались из кремлевских залов… А стихотворение Полетаева – славное, раздумчивое.

Первый памятник (а это не то, что портрет!) Ленину появился в Ногинске, а точнее – в текстильном поселке Глухове, в день смерти Владимира Ильича. Рабочие хотели открыть скульптуру вождя, но получили известие из Горок – и оказалось, что открывают не скульптуру, а памятник. Он скромный, как это и подобало 1924-му году.

А потом пошли памятники на все вкусы… И многие из них создавались как раз к юбилеям. Почти каждый город начинался с улицы Ленина и с памятника основателю советского государства. Статуи Ильича непременно стояли и во дворах крупных предприятий. Канон создавали выдающиеся скульпторы – Сергей Меркуров, Матвей Манизер, Иван Шадр. Но их лениниану редко воспринимали как искусство. До сих пор самым высоким в мире памятником историческому деятелю остается волгоградский Ленин скульптора Евгения Вучетича. Но к памятникам Ильичу слишком привыкли, они казались естественной частью пейзажа: вот он поднял руку, вот сжал кепку, а вот кепка покоится на голове… Всё привычно, хрестоматийно. Точно так же примелькались и стихи о Ленине. Их воспринимали как часть ритуала, зачастую – особенно не вчитываясь. А зря. Ведь для поэтов Ленин стал неким заменителем мистической силы, пронизывающей мир и «дающей мыслям ход, как мельничным крылам» (Есенин). Ведь «Ленин прост, как материя, как материя сложен» (Вознесенский). Словом, сказывалась тоска по чуду и по гению в мире материализма и коллективизма, который сам этот гений и создал. Противоречие? Остаётся утешаться, что не простое, а диалектическое.

 
Когда за письменным столом
вы бережно берёте
его живой и вечный том
в багряном переплёте —
и жизнь ясна, и мысль чиста,
не тронутая тленьем.
С гравюры первого листа
вас будто видит Ленин.
И чудится: он знает всё,
что было в эти годы, —
и зарева горящих сёл,
и взорванные своды,
и Севастополь, и Донбасс,
и вьюгу в Сталинграде,
и кажется – он видел вас
у Ковпака в отряде …
 

Это Семён Кирсанов. Обожествление? Не без этого. Конечно, поэт объяснил бы, что всесильна вечная идея, которую олицетворяет Ленин. Всесилен Ленин, воспитавший миллионы продолжателей – а не сам собой. Отсюда евтушенковское «Шёл к Ленину Ленин». И исходное есенинское: «Скажи, кто такое Ленин?» Я тихо ответил: «Он – вы». Ленин, получается, вездесущ. Недаром Демьян Бедный предлагал ввести в словарь слово и понятие «Ленин-Сталин» – верно, припоминая об индийский «двойных» божественных культах (таких, как Харихара – воплощение Вишну и Шивы в одном лице).

Столетие с размахом

Про 1970 год так и говорили – «юбилейный». Так говорили заранее – и за год, и за два года до наступления 1970-го. И пояснений это не требовало. Всем было и так ясно, чей юбилей. Между прочим, в те времена мало кто сомневался, кто был, есть и будет величайшим человеком в истории. Все мы были внучатами Ильича, несмотря на неминуемые уроки взрослого цинизма. Все газеты и журналы, все театры страны, писатели и художники обязаны были так или иначе откликнуться на юбилей вождя. Чем же запомнились те торжества? Во-первых, завершилось научное издание пятого, самого полного собрания сочинений Ленина – в 55 томах.

Во-вторых, город Ульяновск (а точнее – его историческая часть) окончательно превратился в огромный ленинский мемориал под открытым небом. В-третьих, вопреки мольбам Андрея Вознесенского «Уберите Ленина с денег!», юбилейный рубль «100 лет со дня рождения В.И. Ленина» выпустили рекордным тиражом – около 100 млн экземпляров.

Именно тогда – быть может, впервые после революционных лет – появились едкие анекдоты о Ленине. То было время расцвета этого фольклорного жанра. И нельзя сказать, что Ленин затмил Брежнева, Чапаева, поручика Ржевского и армянское радио. И все-таки люди острили – в основном о том, что ленинские празднества проводились с перебором. Придумали и водку «Ленин в Разливе», и трехспальную кровать «Ленин с нами».

Самое причудливое и сочинение сложил в честь юбиляра Евгений Евтушенко. Поэма называлась «Казанский университет». Поэт постарался уйти от самых расхожих ленинских клише: там нет вождя на броневике, нет лысоватого оратора, крепко сжимающего в руке партийную кепку. Евтушенко, главным образом, рисует картину России примерно времен 1870–1877 годов, когда Володя Ульянов родился и поступил в университет. Он показывает истоки революции, ее глобальный освободительный смысл. Прежде всего – от той неволи, которую символизируют слова Константина Победоносцева, вынесенные в эпиграф: «Русскому народу образование не нужно, ибо оно научает логически мыслить». Финал получился боевитый:

 
Тряситесь от страха,
все морды планеты.
Вы душите правду,
но вам вопреки
тот юноша —
вечно семнадцатилетний,
поднявший тогда
и на вас кулаки!
 

Ни Ленинской, ни Государственной премии за эту поэму Евтушенко не получил. Да и Нобелевскую тоже. Зато сколько чтецов взяли на вооружение самые колоритные отрывки из этой огромной поэмы!

Но, если судить по тиражам и переизданиям, главным литературным событием 1970 года стала книга Марии Прилежаевой «Жизнь Ленина» – вершина детской ленинианы. Писала она, в соответствии с фамилией, прилежно и основательно. Это была не только детская книжка, но и настоящий роман, в котором жизнь заглавного героя прослеживается от первых до последних дней и часов.

Наконец, это был детектив – для смышленых дошкольников и ребят младшего школьного возраста! Такой приключенческий боевик про подпольщиков, что не оторвешься. Да и материалы для политинформаций Прилежаева умела оранжировать и сервировать так, что скучно не было. И молодого революционера Ванеева, умиравшего от туберкулеза, и Ленина, когда в него попали «три подлые пули», действительно было жалко до слез.

Книга эта с тех пор переиздавалась многократно, ее дарили первоклассникам, которые становились октябрятами.

Дедушка Ленин

Писать к юбилею, по заказу, непросто. Поэтому, кроме Прилежаевой и нескольких поэтических строчек (стихотворцы всегда недурно писали о Ленине), вспомнить из 1970 года нечего. В прозе традиции ленинианы вообще поддерживались лишь ритуально. Если не считать всё той же детской литературы, в которой замечательно проявили себя и Михаил Зощенко, и Владимир Бонч-Бруевич, и замечательная Зоя Воскресенская. У каждого из них имелся узнаваемый конек – как у хорошего строителя. У Воскресенской – это уют (и трагедия!) семейной саги. Рассказы о «секретной комнате», в духе английской детской литературы.

Зощенко иронизировал – не над Лениным, конечно, над всей жизнью, которая окружает нас и окружала знаменитого вождя. Писал о приключениях вождя, который бросал курить, отказывался от гастрономических подарков в голодные дни и запросто ходил в парикмахерскую. Писал в привычном «коммунальном» стильке – и цензура не раздражалась. Бонч-Бруевич прикидывается хладнокровным мемуаристом, но оказывается недурным детским писателем. Все они превратили «дедушку Ленина» в одного из любимых детских героев. Да-да, друзья, не открещивайтесь, из любимых. «И только дедушка Ленин хороший был вождь» (Летов) – это ведь тоже отголосок той веры.

Да и к недавнему 150-летнему, юбилею Ленина, писателям и популяризаторам, читавшим в детстве Бонч-Бруевича и Прилежаеву, все-таки есть чем «отчитаться». Назову двух авторов, выпустивших в последние годы, пожалуй, лучшие биографические книги о Ленине. Это Лев Данилкин с его «Пантократором солнечных пылинок» и Владлен Логинов с трехтомным повествованием «Владимир Ленин. Как стать вождем», «Ленин в 1917 году. На грани возможного» и «Заветы Ильича. Сим победиши».

Это стоит читать. Как и Маяковского с Кирсановым.

Фольклорное послесловие

Разумеется, в ленинские времена уже вовсю ходили анекдоты о политиках – вполне разнузданные и злые. Обстановка Гражданской войны доброму юмору не способствовала. Анекдоты в современном понимании – из устного и неподцензурного народного творчества. Некоторые из них остроумны и достойны нашего запоминания. Вот, например, дали одному гражданину меблированную жилплощадь. Через неделю спрашивают: «Ну, как комната?» – «Да дам из мебель – только гвоздь в стену вбит, да два портрета – Ленина и Троцкого. Теперь не знаю, кого из них повесить, а кого к стенке поставить».

Гораздо позже появлялись, например, такие истории. Конкурс на лучший политический анекдот в честь ленинского юбилея.

3-я премия – 3 года общего режима.

2-я премия – 7 лет строгого режима плюс пять лет по ленинским местам.

1-я премия – встреча с юбиляром.

А этот анекдотец, на мой взгляд, недалек от реальности – и самому Владимиру Ильичу он понравился бы. Однажды Ленину прислали телеграмму из провинции: «Шкрабы голодают».

– Кто, кто? – не понял Ленин.

– Шкрабы, – сказали ему – это новое обозначение для школьных работников.

– Что за безобразие называть таким отвратительным словом учителя! – возмутился Владимир Ильич.

Через неделю пришла новая телеграмма: «Учителя голодают»

– Вот – совсем другое дело! – обрадовался Ленин.

Но это фольклорная сатира – куда же без неё?

Однажды в Горках, уже тяжко болея, он в шутку спросил старого приятеля, Кржижановского, какой, по его мнению, самый страшный порок? Кржижановский растерянно пробормотал, что на свете много страшных пороков. А Ленин с невеселой улыбкой ответил, что в их возрасте приходится убеждаться в том, что самое худшее – быть старше 55 лет от роду. Пока он мог говорить и писать – он шутил, иронизировал. Именно такой способ мысли характерен для основателя советского государства и коммунистической партии.

Ленинский смех ещё изучать и изучать – и его издёвки, и его дразнилки, и его иронию. И его умение ругаться, драться – письменно и в устных дискуссиях. И его понимание, что без смеха невозможно прожить и дня. Владимир Ильич – политик и публицист, фанатично преданный смеховой культуре. Она для него не менее важна, чем диктатура пролетариата. В ней – его стиль.