Текст книги "Попутчик"

Свободное время после школы проводили во дворе. Играли в забытые теперь прятки, пятнашки, простую и круговую лапту, волейбол через натянутую поперек двора веревку, если на ней не сушилось белье. У каждой игры были свои неписаные правила, которые всегда соблюдались. Кроме этих общих игр, у нас были свои, мальчишеские. Мы сражались на самими выструганных деревянных мечах и саблях, играли в войну, вооружившись самодельными пистолетами и автоматами, тоже деревянными, и в казаки-разбойники. Разбойники убегали и прятались, казаки их искали и догоняли. В казаки-разбойники играли в разрушенном доме номер шестнадцать – будущей сто семьдесят первой школе, бесстрашно бегая по сохранившимся лестничным пролетам и перекрытиям. Игры в «разрухе» прекратились после того, как неожиданно увидели выскочившего навстречу потревоженного нами взрослого дядьку с ножом-финкой в руке.

Для игры в футбол в нашем дворе места не хватало, и мы играли в другом, с внутренним садиком. Футбольных бутс не было ни у кого. Мяч, кирзовый, со шнуровкой и резиновой камерой, был один на всех. Накачивали его силой своих легких, по очереди. У меня были две пары обуви: всесезонные ботинки, полученные по ордеру для семей, у которых кормилец погиб на фронте, и летние тапочки из кожзаменителя, которые крепились шнурком к щиколоткам. Ботинки нужно было беречь. Пришлось гонять мяч в тапочках. Когда увидел, во что они стали превращаться, попросил поставить меня на ворота. Вскоретапочки совсем развалились, и пришлось покупать новые. В футбол играть перестал.

Наши игры не всегда были безобидными. По Ковенскому переулку было опасно ходить, когда там играли ребята-переростки. У них в карманах всегда были боевые патроны, чаще трассирующие. Патрон устанавливали на булыжник мостовой, били по нему другим камнем. Пуля летела вдоль переулка, видимая в полете как огненная трасса. Капсюли вынимали из патронов, чтобы подкладывать на рельсы. Артиллерийский порох называли «макаронами». Он и выглядел как макароны темно-коричневого цвета. «Макароны» заворачивали в тонкую фольгу, клали на любую подставку, прижимали сверху и поджигали. Порох со свистом вырывался из фольги, и она летела ракетой. Мы, младшие по возрасту, тоже принимали участие в этих небезопасных приключениях.

Школы в то время разделялись на мужские и женские. Наша школа была и по учебе, и по дисциплине не самой образцовой. Физику преподавал учитель по фамилии Христофоров. Ученики его называли Христофором и не любили за то, что нас, неслухов, бил длинной деревянной линейкой, и за то, что уроки давал по тетрадке, как говорили, его брата, погибшего на фронте, которого, по слухам, считали настоящим учителем. Однажды весь класс, уставший от монотонного чтения и побоев линейкой, решил Христофора проучить. Под дерматин на стуле подложили кнопки острием вверх, под дерматин стола – бумажные капсюли из серы. Сами вооружились настоящими капсюлями от боевых патронов с воткнутыми в них через хлебный мякиш перьевыми ручками. Писали в то время ручкой, обычно деревянной, в которую вставлялось металлическое перо. В зависимости от мягкости и тонкости письма перья различались номерами. Моим любимым было перо под номер восемьдесят шесть, писавшее разнотолщинно, в зависимости от нажима, и мягко. В каждой парте было два отверстия, в которые вставлялись чернильницы с чернилами фиолетового цвета. Одно отверстие – в центре, другое – с правой стороны. Во время перемен бумажные пакеты с чернильницами внутри частенько вылетали из раскрытых форточек и падали у ног перепуганных прохожих, иногда разбрызгивая чернила.

Христофор вошел в класс, сел на стул и, не успев открыть свою тетрадку, подскочил, вскрикнув от боли. В это время все ученики дружно, как по команде, резко бросили в пол ручки с закрепленными на них капсюлями. Раздалась трескотня выстрелов. Учитель схватил линейку и стал бить ею по столу. Начали стрелять серные капсюли, и чем сильнее и чаще он колотил по столу, тем громче и чаще они взрывались. Урок был сорван. Весь класс, по одному, вызывали к директору школы, чтобы найти зачинщика. Директора, боевого офицера-разведчика, потерявшего руку на фронте, мы очень уважали. Убедившись, что мы никого не выдадим, он пришел в класс и рассказал о судьбе нашего учителя, который прошел всю войну, много раз был контужен и ранен, родные его умерли от голода во время блокады, а нервы после контузий и ранений еще не восстановились. После беседы все, даже переростки, на уроках Христофорова вели себя почти образцово. И он больше никого не бил своей длинной деревянной линейкой.

Учился я с переменным успехом, но в годовых оценках преобладали четверки и пятерки. Во втором классе заболел скарлатиной и всю вторую четверть провел в дудергофском санатории. Дудергоф – поселок под Ленинградом. Там течет речка Дудергофка и есть Воронья гора. На ней во время войны стояла огромная немецкая пушка «Большая Берта». Ее снаряды долетали до Исаакиевского собора, на гранитных колоннах которого и теперь видны сколы – отметины от осколков этих снарядов. В санатории впервые попробовал сгущенное молоко. Правда, нам его не столько давали, сколько размазывали по донышку блюдца, но зато почти каждый день. Блюдце я вылизывал так тщательно, что можно было не мыть. После санатория учиться стал заметно лучше.

Всех второклассников, кроме переростков, приняли в пионеры. Нас построили и после пионерской клятвы («Я, пионер Советского Союза, торжественно обещаю быть верным ленинцем…») повязали на шею заранее купленные родителями красные галстуки, шелковые и сатиновые. На шелковый у нас денег не хватило. Я носил сатиновый, который завязывал только в школе. Остальное время он лежал в кармане или полевой сумке.

На уроках пения разучивали пионерские песни и патриотические, такие как навсегда запомнившаяся песня о Щорсе: «Шел отряд по берегу, шел издалека, шел под красным знаменем командир полка…» За пределами школы, набегавшись и наигравшись, мы на заднем дворе забирались в самодельный, из полугнилых досок, шалаш и пели песни вовсе не пионерские, а часто из лагерного репертуара. Содержание и смысл этих песен нас мало интересовали. Привлекали напевность и легко запоминающийся текст, например: «Развевался серенький дымок, таял в золотых лучах заката. Песенку донес мне ветерок, ту, что пела милая когда-то. Кто же познакомил, детка, нас, кто, родная, нам принес разлуку, кто на наше счастье и покой поднял окровавленную руку? Лагерь познакомил, детка, нас, Шверник нам с тобой принес разлуку. Он на наше счастье и покой поднял окровавленную руку. И за это, милая моя, бить легавых обещаю метко, потому что воля дорога, а на воле я бываю редко…»

В четвертом классе сдавали первые в нашей жизни экзамены. Экзаменовали по русскому языку устно и письменно и по арифметике устно и письменно. По русскому я получил пять и четыре, по арифметике – две пятерки. После экзаменов, получив обязательное в то время начальное образование, переростки были направлены в ремесленные училища, чтобы получить рабочую специальность и неполное среднее образование (семь классов). В ремесленных училищах выдавали форму и кормили.

Глава третья

В сентябре, когда началась учеба в третьем классе, мама привела меня во Дворец пионеров – бывший Аничков дворец, теперь Дворец творчества юных, – чтобы записать в один из многочисленных кружков. В вестибюле главного корпуса, рядом с широкой мраморной лестницей, висела большая застекленная доска с перечнем самых разных кружков и спортивных секций.

В то время никому в голову не могло прийти, что такие кружки могут быть платными. Выбрали почему-то кружок мягкой игрушки. Пришел на первое занятие, увидел, что там почти одни девчонки, и сразу попросил о переводе в другой – механической игрушки. В кружке собирали из стандартных деталей-заготовок разные механические устройства-игрушки. Занятие творческое. Мне понравилось.

Через год под впечатлением от книги «Жизнь и приключения капитан-лейтенанта Головина, мореплавателя и землепроходца» перешел в географический кружок, а еще через пару лет вместе с друзьями из нашего двора – в туристский. На этом кружке нас учили ставить палатки, разводить костер, ориентироваться на местности по компасу и карте. Посещали его до выхода из пионерского возраста. Под Ленинградом, в поселке Кавголово, у Дворца пионеров была лыжная спортивная база. В ней мы получали лыжи и ботинки, а после занятий там можно было отогреться, просохнуть и попить горячего чая. Нас обучали разным стилям ходьбы, кроме конькового, который еще не был разработан. Когда изучали безопасные способы спуска с гор, инструктор говорил, взглянув на девочек:

– Если чувствуете, что теряете равновесие, садитесь на «мадам-сижу» и продолжайте спуск.

В один из морозных дней, катаясь без шапки, не заметил, как отморозил уши. Зашел на базу, прислонился к печке, чтобы отогреться. Ребята смотрят на меня и хохочут. Потрогал уши. Они распухли, как пельмени, увеличились вдвое, кожа на них была готова лопнуть. Дней десять мазали их какой-то мазью и забинтовывали.

В работе кружка кроме спортивных занятий были предусмотрены экскурсии. Самой «вкусной» была экскурсия на Кондитерскую фабрику имени Н. К. Крупской. Экскурсоводом была женщина – мастер кондитерского производства. Она начала экскурсию с предупреждения:

– У многих из вас есть младшие сестры и братья. Даже если очень захочется угостить их чем-то из увиденного, знайте, что конфет здесь вы можете съесть, сколько хотите и сколько сможете, но выносить за проходную ничего нельзя. Мы начнем экскурсию с карамельного производства, но советую карамелью не увлекаться, потому что следующим будет производство шоколадных конфет и шоколада.

Я прислушался к совету и, когда многие ребята уже не могли видеть сладкое, попробовал многие сорта шоколадных конфет и шоколада. В этом цехе нам нравились не только конфеты, но и конвейеры, несущие на себе шоколадные реки, которые втекали в какие-то закрытые механизмы и выходили из них готовыми конфетами, двигающимися к упаковочным автоматам, которые металлическими пальчиками осторожно брали конфету, заворачивали в фольгированную бумажку и передавали дальше. Следующие сдвоенные пальчики каждую конфету обертывали красочным фантиком и аккуратно защемляли концы фантиков «конвертиком». И мы увидели, что это конфеты «Мишка на Севере».

Последней и самой интересной была экскурсия в Кронштадт в октябре 1953 года. Кронштадт находится на острове Котлин, построен при Петре Первом как крепость и военно-морская база, защищавшая Петербург со стороны Балтийского моря. Город был закрытый, и в него можно было попасть только с экскурсией. Хотел найти могилу отца, погибшего в Кронштадте. Руководительница нашей группы сказала, что он, очевидно, похоронен на территории военно-морской базы и попасть туда мы не сможем. Повзрослев, я посылал запросы в военкомат Кронштадта, остававшиеся без ответа. Наконец в апреле 1989 года сообщили, что мой отец похоронен в могиле неизвестного матроса. Только в 2009 году младшему сыну Андрею, к сожалению ушедшему из жизни в 2010 году, через интернет удалось узнать, что мой отец, матрос Ластовский Р. С., похоронен в братской могиле мемориальной части городского кладбища Кронштадта. Теперь Кронштадт соединили с берегами Финского залива дамбой и подводным тоннелем. Он стал открытым городом, и цветы к братской могиле, в которой похоронен и мой отец, приносим вместе с внуком, а его правнуком Андреем.

В октябре 1953 года мы провели в Кронштадте весь день. Сначала посетили линкор «Октябрьская революция», громадина которого возвышалась так высоко над пирсом, что подъем по трапу на борт был как на крышу четырехэтажного здания. Нашу группу передали на попечение молодому высокому офицеру. Он подробно рассказал историю корабля, показал практически весь линкор от машинного отделения до огромных орудий главного калибра. Побывали даже внутри башен этих орудий. Не спускались только на дно трюма, которое через открытый палубный люк казалось таким далеким, что страшно смотреть. Показали и машинное отделение. Мы ходили по его лестницам и переходам как по большому заводу. Корабль был построен в 1911 году, но и в середине пятидесятых оставался одним из самых мощных и хорошо оснащенных. Длина корабля около ста восьмидесяти пяти метров. Матросы говорили, что только открытая палуба размером с футбольное поле.

Обедали в офицерской кают-компании за накрытым белоснежной скатертью столом. Кормили настоящим украинским борщом и вкусными котлетами с картофельным пюре. На третье был компот из сухофруктов. Удивила посуда – фарфоровая, с дореволюционными орлами и царскими вензелями. Кают-компания сверкала полированной дубовой отделкой стен, медью и бронзой дверных ручек, иллюминаторов и настенных часов с двадцатичетырехчасовым циферблатом.

После обеда была экскурсия по городу. Мы прошлись по настоящей чугунной набережной, выложенной плитами из чугуна, осмотрели Петровский сухой док, заложенный еще Петром Первым, и взошли на канонерскую лодку «Комсомолец», которая после линкора показалась почти игрушечной. Раньше она называлась «Красное знамя», во время войны была потоплена, затем ее подняли, отремонтировали, ввели в строй и переименовали. Ужинали на канонерской лодке, сидя за откидным металлическим столом на рундуках – матросских койках. Нам предложили макароны по-флотски в алюминиевой миске. Ели макароны алюминиевыми ложками, потом пили сладкий чай из алюминиевых кружек. Макароны показались вкуснее офицерского обеда в кают-компании. Неизвестно, сколько лет еще прослужила канонерская лодка. Линкор «Октябрьская революция» в конце пятидесятых перегнали на Чёрное море и сдали на металлолом, как говорят моряки, пустили на иголки. Возможно, мы были последними экскурсантами на этом корабле.

Когда окончили пятый класс, мы, трое друзей из одного двора, решили записаться в яхт-клуб Совета профсоюзов. Яхт-клуб находится на самом мысу Петровского острова. Меня, Алика и Валеру приписали к яхте «Сказка». Чувствуя себя членами экипажа, мы с энтузиазмом счищали с бортов и днища яхты старую краску и готовы были выполнять самую тяжелую и грязную работу. К открытию навигации яхта сверкала свежей краской, стала красивой и казалась еще более стройной.

В первое воскресенье июня членов яхт-клуба построили поэкипажно. Перед строем установили старинную корабельную пушку, направив ствол в сторону открытой воды. Командор, начальник клуба, подошел строевым шагом к пушке, вынул из заранее разожженной жаровни изогнутый крючком раскаленный металлический прут и приложил к запальному отверстию. Раздался громкий холостой выстрел. Навигация была объявлена открытой. Каждый экипаж подошел к своей яхте, еще не спущенной на воду. И мы подошли к своей «Сказке». Капитан зачитал список членов экипажа. Своих фамилий мы не услышали. В первую очередь принимали мальчишек, у которых родители служили во флоте, ну и, наверное, тех, за кого могли ходатайствовать родственники, близкие к власти. За нас хлопотать было некому. Попросили не отчислять из клуба, оставив на любой службе, и нам предложили войти матросами в состав экипажа катеров, обслуживавших соревнования и гидрологов, работающих в Финском заливе. Мы согласились и опять принялись за хозяйственные работы, связанные с устранением недоделок, обнаруженных комиссией по проверке готовности к навигации.

В нашем подразделении было три катера: «Шторм» – легкий быстроходный беспалубный катер-спасатель, «Василий Щепкин» – большой судейский баркасного типа катер с дизельным двигателем от трактора и «Дозорный» – катер, предназначавшийся в основном для выхода в открытый залив с гидрологами. Низко сидящий быстроходный «Шторм» выполнял задания внутри акватории. Когда штормило и катер на скорости летел по волнам, казалось, что он скачет по огромным ухабам. На «Дозорном» были моторный отсек, капитанская рубка, небольшой камбуз и кают-компания, в которой стояли стол и раскладной диван. В носовой части, в кокпите, была матросская койка. Корма за кают-компанией открытая, там под скамейками находились два бака с топливом. Катер немецкий, трофейный. На нем после войны установили мощный американский дизельный двигатель. Кроме троих матросов в экипаже были капитан, боцман и механик, которого по-флотски называли «маслопупом». Когда выходили с гидрологами, нашей задачей было поставить катер на якорь в указанной ими точке, качаясь на волнах, ждать окончания их измерений и двигаться к следующей.

В первый рейс «Дозорный» вышел сразу после открытия навигации. Леера вдоль бортов еще не были натянуты на стойки. В заливе прилично болтало. Когда снимались с одной из точек, я стоял на носу, поднимал якорь. Крикнув положенное «Панер!» при отрыве от грунта, затем «Якорь чист!» при выходе его из воды, почувствовал, что палуба ушла из-под ног, схватился за леерную стойку и повис над водой. Оказавшийся рядом боцман успел подхватить меня и втащить на палубу. Капитан, чтобы ободрить, разрешил встать за штурвал и вести катер к яхт-клубу, объяснив, как ориентироваться по Толбухинскому маяку, бакенам и береговому створу.

Осенью, когда навигация для яхт закончилась, мы вышли с двумя девушками-гидрологами далеко в залив. Штормило. Двигатель заглох, и катер потерял ход. Дрейфовали несколько часов, а механик все еще возился с двигателем. Катер валяло с боку на бок, как ваньку-встаньку. Девушки, побледневшие, то сидели на диване, то бежали на корму опорожнять желудок. Темнело, а связи с берегом не было. Боцман в спешке не внес катер в список судов, выходивших в море. Это значило, что искать нас не будут. Двигатель завелся, когда был двенадцатый час ночи. Выбившийся из сил, но счастливый механик вошел в рубку, и мы, ориентируясь по звездам, потом по огням Толбухинского маяка, направились в родной яхт-клуб.

Наша команда принимала участие и в ночной проводке яхт в акваторию Петропавловской крепости для показательных выступлений на фестивале «Белые ночи». Яхты, в сцепке по несколько штук, проходили на буксире за судейским катером «Щепкин» под разведенными мостами, и мы любовались открывавшейся панорамой ночного города, особенно Петропавловской крепостью. В створе открытых пролетов Дворцового моста ангел, сверкавший золотом в лучах восходящего солнца, с креста Петропавловского собора осенял город и нас своим крылом.

Глава четвертая

Когда закончилась навигация, я и друг детства Алик Харламов записались в секцию фехтования физкультурно-спортивного общества «Трудовые резервы». У него реакция оказалась лучше моей. Его записали на саблю (эспадрон), я стал заниматься рапирой. Мне выдали зеленые стеганые тренировочные «доспехи», перчатку – крагу, защитную маску и рапиру. Фехтовальный зал был на втором этаже. При спуске по лестнице после первых занятий ноги на каждой ступеньке стремились сложиться в коленях без нашего желания и участия. Со стороны это выглядело забавно. Некоторое время спустя чувствовали себя настоящими мушкетерами. Ребятам, сражавшимся во дворе на деревянных мечах, стали давать уроки фехтования. Через несколько месяцев занятий приняли участие в соревнованиях. Частыми соперниками были рапиристы Дворца пионеров. В одном из боев у противника обломился кончик рапиры, она стала острой и проткнула сетку моей защитной маски. До глаза оставалось несколько миллиметров…

Количество побед в районных соревнованиях у нас было достаточным для получения спортивного разряда, но для официального оформления необходимо было участие и минимум одна победа на первенстве города. Занятия во всех кружках и спортивных секциях были бесплатными, но для участия в соревнованиях на первенстве города нужно было купить специальную форму фехтовальщика и белую спортивную обувь. Понимая, что у наших мам нет лишней копейки, ни мне, ни Алику даже в голову не пришло сказать им о необходимости покупки формы. Без формы дальнейшие занятия не имели смысла.

Соседка записала меня в Базовую матросскую библиотеку в Матросском клубе на Площади труда, чтобы брал для нее книги на французском языке, заодно и для себя на русском. Тогда и прочитал одну за другой книги «Три мушкетера», «Виконт де Бражелон» и «Двадцать лет спустя» Александра Дюма, а потом много книг на морскую тематику, особенно Станюковича и Новикова-Прибоя. И я, и Алик были постоянными посетителями библиотек до середины шестидесятых годов, когда все стали комплектовать собственные библиотеки из книг-приложений к журналу «Огонёк», выдаваемых в обмен на сданную макулатуру. Сначала нашей библиотекой была Публичная имени Салтыкова-Щедрина на Фонтанке, потом библиотека имени Маяковского, тоже на Фонтанке, напротив Дворца пионеров.

Летние школьные каникулы проходили обычно в пионерском лагере. Мама работала на Заводе пластмасс имени «Комсомольской правды». Там в профкоме ей выделяли путевки в пионерлагерь для меня, обычно на две смены. Наш лагерь был на берегу озера Перк-Ярви (переименованного позже в Большое Кирилловское). Теперь все направления с Финляндского вокзала электрифицированы, а тогда ехали до Рощино на электричке, потом пересаживались на поезд, который тащил коптящий черным дымом паровоз. Если окна в вагоне были открыты, а мы, любопытные, высовывались из них, то выходили из вагона с почерневшими, закопченными лицами. В один из первых заездов, еще в поезде, я подружился с Володей Смуренковым. И я, и Володя немного покуривали. Никого не боялись. Прибывших пионеров распределяли по отрядам в соответствии с возрастом.

В озере Перк-Ярви мы учились плавать. Саженки и брасс освоил за одну смену. Недалеко от пионерлагеря, где небольшая речка впадает в озеро, очевидно, были жестокие бои с применением артиллерии. Там в любом месте, если приподнять дерн, можно было найти артиллерийский порох «макароны» россыпью, а в почти засыпанных окопах пороховые артиллерийские заряды в шелковых мешочках. За пределы лагеря можно было выйти только строем, с пионервожатым или воспитателем. И все же мы незаметно, во время послеобеденного тихого часа или когда рядом не было взрослых, выбирались за забор, а возвращались с карманами, набитыми порохом.

Жилые корпуса были деревянными, двухэтажными. На первом этаже обычно жили мальчишки, на втором – девочки. Так сложилось, что девчонки задирали нас чаще, чем мы их. Решили девичий отряд проучить. Лошадиный череп, найденный в лесу, наполнили порохом из шелкового мешочка и закрепили на длинной палке. Вечером, после отбоя, когда воспитатели и пионервожатые разошлись по домам, к палке с черепом подвязали белую простыню, почти всем отрядом, кто не боялся, вышли на улицу, подожгли порох в черепе и подняли на уровень второго этажа. Череп засветился изнутри, из пустых глазниц полетели искры. Наши восторженные крики были перекрыты визгом и криками перепуганных девчонок.

Когда прибежали встревоженные воспитатели, мы лежали в постелях, успев убрать все улики. Через несколько дней девчонки нам отомстили. Жалуясь на желудок, они набрали в медпункте горсть таблеток слабительного, пургена, и насыпали в бачок с супом, предназначенным для нашего отряда. Остаток дня отряд провел в туалете или рядом с ним.

Игры с порохом иногда заканчивались трагически. В одном из отрядов, не в нашей смене, мальчик выжег себе глаза, когда насыпал порох на камень и стал зажигать его через увеличительное стекло. Был случай, когда я мог и погибнуть.

Мое лето обычно делилось на две части. Первая половина летних каникул проходила в пионерском лагере, оставшееся время до начала учебного года проводил на даче у родственников. В начале пятидесятых годов прошлого века родственники сняли дачу в Латвии, в деревне Тележники, недалеко от станции Пундури в районе Резекне. Это была русская деревня, латыши в ней не жили. Хозяин дома, в котором поселились, для меня дядя Андрей, рассказывал о жизни до войны, о том, какое у них было крепкое хозяйство, какие у него были красивые лошади и что теперь, когда эти лошади стали колхозными, приходится их выпрашивать у председателя для своих нужд. Когда косили сено, он разрешал встать рядом с собой на когда-то принадлежавшую ему пароконную сенокосилку, но при этом так зло хлестал лошадей, что я не выдерживал и соскакивал. Я понимал, что советская власть его чем-то обидела, жалел невинных лошадей, но ему не сочувствовал.

Пастухом в деревне был пятнадцатилетний Вася. Несколько раз я ходил с ним на выпас к пойме местной речки. Отогнав стадо подальше, мы поднимали со дна реки сброшенные туда после войны снаряды и минометные мины. Василий был старше меня всего на три года, но уже умело свинчивал со снарядов боеголовки и вынимал капсюли-детонаторы. Потом мы собирали хворост, сухие ветки и все, что могло гореть. Когда Вася начинал укладывать капсюли-детонаторы по периметру разгоравшегося костра, я отгонял стадо еще дальше, потом присоединялся к нему. Через какое-то время влага испарялась, и детонаторы начинали громко взрываться, разбрасывая во все стороны остатки костра.

В один из таких походов достали со дна речки немецкую противопехотную гранату. У нее на длинной деревянной ручке был гладкий цилиндрический корпус коричневого от ржавчины цвета. Разобрать гранату не удалось. Недалеко от нашего кострища была железнодорожная насыпь и небольшой мост через речку. Я решил, что корпус гранаты пластмассовый (как из эбонита) и его можно расколоть. Поднялся на насыпь, убедился, что поезда не видно, и стал колотить по перилам моста. Василий подбежал ко мне, схватил гранату и бросил подальше в реку. Граната не взорвалась, но у меня, когда вспоминал этот случай, мурашки по телу бежали.

На улице Толмачёва, недалеко от цирка, есть кинотеатр «Родина», который в то время был детским, а сейчас это Дом кино. В нем мы смотрели первый цветной фильм «Падение Берлина», который пользовался таким успехом, что очередь в кассы нужно было занимать с улицы. Перед началом вечерних киносеансов в фойе кинотеатров всегда были концерты, на которых певцы, чаще певицы, исполняли популярные песни в сопровождении небольших оркестров. В кинотеатре «Родина» был даже концертный зал со сценой и рядами кресел, как в театре. Он находился в цокольном помещении, куда вела широкая мраморная лестница. Перед началом дневных сеансов в нем выступали детские коллективы художественной самодеятельности. Иногда ставили и спектакли. На этой сцене я увидел «Тома Сойера» в исполнении детского театра Дворца пионеров.

И все же больше нравился «Колизей» на Невском проспекте, куда мы пробирались без билета. Здание находится в глубине двора. Выходы из зрительного зала были тоже во двор. После окончания очередного сеанса большие деревянные двухстворчатые двери распахивались, и оттуда выходила толпа зрителей. Нашей задачей было просочиться сквозь толпу, войти в двери и спрятаться в широких складках тяжелых плотных портьер. Когда зал пустел, билетеры запирали двери, задвигали портьеры и выключали свет. Мы на ощупь пробирались между рядами кресел, садились где-нибудь подальше от входных дверей зала и ждали начала сеанса. Иногда билетеры только делали вид, что нас не видят. На фильмы, запрещенные детям до шестнадцати лет, и на вечерние сеансы попадали таким же образом.

Мне и Алику было по двенадцать лет, Володе Смуренкову четырнадцать, когда решили узнать вкус водки. Володя жил на втором этаже деревянного дома рядом с лесопарком «Сосновка». Дорога до его дома занимала сорок минут езды на трамвае, но мы иногда приезжали к нему, чтобы вместе гулять по парку. На деньги, сэкономленные из выдаваемых на кино и мороженое, купили «маленькую» (четверть литра) самой дешевой водки «Ленинградская». Она стоила одиннадцать рублей двадцать копеек, немного дороже трех билетов в кино на вечерний сеанс. Детский билет на утренний сеанс в кино стоил один рубль, взрослый на вечерний – от трех до пяти рублей в ценах до реформы 1961 года.

Прихватив с собой стакан и бутерброды с колбасой, мы пошли в парк, нашли укромное местечко и распили «маленькую» на троих. Водка оказалась совсем не вкусной, горькой, с противным запахом. Но нам почему-то стало весело и даже захотелось искупаться в парковом пруду. Погода была не для купания, но это не остановило. Плавок с собой не было, но и людей рядом с прудом тоже. Мы, расхрабрившиеся, бросились в воду нагишом. Стали замерзать, поплыли к берегу, но там гуляла женщина с собакой. Нам из воды не выйти. Ждали, пока уйдут, а когда они ушли, то закоченели вовсе. Выскочили, быстро оделись и долго бегали по парку, чтобы согреться. Водка мне настолько не понравилась, что второй раз ее выпил лет через восемь, и то на чьем-то дне рождения.

Когда в школе появился новый предмет – химия, мы сразу начали применять полученные знания на практике. Сначала решили, что если китайцы тысячу лет назад смогли придумать порох, то и у нас он получится. Уголь достали, селитру не нашли, от пороха отказались, но свои опыты продолжили. У тети Наташи, мамы Олега, обнаружили йод в кристаллах и глицерин. Возникла идея о реакции с выделением большого количества тепла. Опыт решили проводить на лестничной площадке второго этажа, рядом с квартирой Алика. На подоконник положили лист бумаги из школьной тетрадки, со старой алюминиевой ложки напильником настругали на него мелкой алюминиевой пудры, насыпали кристаллы йода, тщательно перемешали и капнули несколько капель глицерина. Началась бурная реакция. Возникший в центре подоконника слабый огонек быстро разгорался с выделением едкого дыма фиолетового цвета. Мы сбежали на первый этаж, а лестничные пролеты нашей парадной заполнились фиолетовым дымом. Подоконник из дюймовой доски прогорел в центре насквозь и таким оставался до капитального ремонта, когда проводили паровое отопление.

Имевшегося в наличии йода хватило еще на один опыт. Смесь йода с алюминиевой пудрой поместили в спичечный коробок, рядом со смесью – крупную каплю глицерина. Коробок с большой осторожностью положили на край прилавка в гастрономе рядом с нашим домом, вышли на улицу и встали так, чтобы сквозь витринное стекло видеть результат. Через несколько минут кто-то из покупателей задел коробок, тот упал на пол, глицерин перетек на смесь, магазин начал заполняться дымом. Алик, опередив меня, забежал в магазин, сложенными вдвое вязаными рукавичками схватил коробок и выкинул на улицу, в снег. Никто не догадался, что виновниками происшествия мы и были.

Пришлось однажды стать невольным участником настоящего преступления. Поздно вечером возвращался домой, прошел через ворота под арку и в полутьме увидел двоих мужчин. Один, пьяный, лежал на земле, другой, ворочая его с боку на бок, шарил по карманам и что-то перекладывал в свои.