Текст книги "Философы о философах"

Отец Василий
Ксения Ермишина о Василии Зеньковском

Василий Васильевич Зеньковский

Этот классик национальной мысли, автор ценнейших мемуаров, книг по истории русской и зарубежной философии, апологетике, психологии, педагогике известен также как протоиерей о. Василий, хотя сан священника принял, когда ему было уже за 60. Его личность и судьба во многом парадоксальны. Страстно увлеченный наукой, с головой погруженный в мир идей, он едва ли не всю сознательную жизнь оказывался в эпицентре ключевых политических событий. Некоторое время даже занимал должность министра исповедания в правительстве гетмана Скоропадского.

Василий Зеньковский родился в 1881 году в Проскурове (ныне Хмельницкий). По окончании Киевского университета стажировался в Германии, Италии – это было обычной практикой для российских аспирантов. Позже организовал в Киеве религиозно-философское общество и стал его председателем. Занимал пост директора Института дошкольного воспитания. Считал себя русским, при этом любил и ценил украинскую культуру. Мову практически не знал и самой большой ошибкой в жизни счел следующее, казалось бы, незначительное, на первый взгляд, событие. После революции его позвали читать лекции студентам вновь образованного Украинского университета. По задумке организаторов, преподавать надо было по-украински, однако Зеньковскому разрешили использовать русский язык. Он дал согласие и тут же почувствовал двусмысленность положения…

Что же касается его жизни до 1917 года, то следует отметить: наиболее распространенные среди образованного класса взгляды он вполне разделял. К примеру, шовинизм воспринимал как нечто «неприличное». И в то же время пламенная любовь к России и всему русскому, гордость за могущество империи, осознание себя ее полноправными представителями являлись общими умонастроениями. Талантливый и крепкий народ, повсеместная многодетность, разнообразные, неисчерпаемые богатства огромной страны создавали ощущение бесконечных перспектив, колоссальной энергии, великодержавной силы. Многим тогда казалось, что сдерживает мощный ход глобальной русской экспансии лишь косное, инертное царское правление.

Октябрь 1917-го Зеньковский встретил на Украине. Одной из важнейших причин переворота считал национальный вопрос. У других интеллектуалов, писавших о русской революции (Питирима Сорокина, Николая Трубецкого, Петра Сувчинского, Николая Бердяева, Льва Карсавина), на первый план выходили, как правило, иные проблемы: экономические, социальные, религиозные, политические.

Большевики – как бы – передали землю крестьянам, предоставили всем нациям право на самоопределение, покончили с Первой мировой, показали недюжинную волю к власти, и это выгодно контрастировало с вялой, проникнутой непротивленчеством политикой Временного правительства. Быстрыми и решительными действиями, броскими лозунгами и обещаниями они добились главной цели. Их противники были разъединены, не могли прийти к согласию ни по одному вопросу политики и экономики, ближайших и долгосрочных перспектив государства. Такая разобщенность, война всех против всех дала большевизму шанс утвердить свой диктат и разбить врагов поодиночке. По Зеньковскому, это была «победа всяческого максимализма». Большевистские лидеры легко нашли общий язык с сепаратистами-максималистами в Грузии и на Украине, с прочими политическими группировками, поднявшими знамя самостийности.

Роковым стало бездействие основных слоев русского общества. В революционных событиях активнейшее участие приняли сплоченные, фанатично настроенные рабочие, крестьяне, вооруженные, вернувшиеся с фронта солдаты и матросы. Им противостояли вечно ссорящиеся друг с другом, мечтательные интеллигенты и честолюбивые кадровые военные. Буржуазия, купечество, мещане, духовенство, служащие, будто завороженные, с изумлением взирали на происходящее. Интеллигенция выдвинула из своей среды людей, способных к диктатуре, и на беду России ими оказались Ленин, Троцкий, Дзержинский…

Революция открыла для большинства русских всю остроту национального вопроса, который в спокойные годы обсуждать не принято.

Вовлеченность Зеньковского в политику можно считать неким курьезом: он был лишен карьерного честолюбия, к тому же ментально далек от стихии социальной борьбы. В те дни Украина представляла собой кипящий котел страстей. На должность министра исповеданий требовался человек, не принадлежащий ни к одной из религиозных или национальных сил. Тогда же Василию Васильевичу предлагали стать епископом и даже митрополитом Киевским, от чего он благоразумно отказался.

Зеньковский отмечал, что с падением царского режима мгновенно оживились украинские националисты, установившие контроль (впрочем, довольно условный) над обширными южнорусскими территориями. Когда туда пришли немцы, их встречали с некоторым воодушевлением. Украинофилы смотрели на них снизу вверх – как на силу, что позволит создать независимое государство. Руководство самостийной выполняло сугубо утилитарную роль посредника между германцами и населением, которое те нещадно грабили, старалось регулировать количество и качество грабежа таким образом, чтобы в результате оставалась хоть какая-то возможность для существования и минимального развития частных хозяйств.

Украина стала идеальной моделью, полигоном для испытания национальных, а вернее, узконационалистических программ и доктрин. Благодаря этому примеру выяснилось, что любая «власть», возникшая на окраинах Российской империи, может определять лишь объем дани, которую «самоопределившаяся нация» в силах выплачивать.

Приговор, вынесенный Зеньковским «украинской мечте», был довольно жестким: «Бессилие сделать что-либо большее, невозможность «зажить своей жизнью», отдельно от огромной России, рождало гневное отталкивание от России, легко переходившее в ненависть. Россия вызывала к себе вражду именно своей необъятностью, своей изумительной гениальностью, – и то, что она забирала к себе украинские силы, делая это как-то «незаметно», – больше всего внутренне раздражало украинскую интеллигенцию, болезненно любившую «нерасцветший гений Украины».

Она, эта обиженная национальная интеллигенция, все очевиднее склонялась к сепаратизму, укреплялась в мысли о том, что только в «незалежности», в обособлении открываются возможности для свободы и творчества. Подобные настроения подхватывала типично южнорусская, склонная к пылкому романтизму и театральности молодежь. В народных низах это еще больше упрощалось, вульгаризировалось, лишалось какой бы то ни было осмысленности. Оставалась лишь фанатичная преданность «мечте». Кроме того, украинские деятели обладали роковой чертой – той, что «лишена вообще основной силы в политике – реализма, трезвого и делового подхода к своим собственным идеям».

Зеньковский упрекал и великороссов: они вовремя не увидели суть, проморгали даже само наличие украинской проблемы.

После падения режима Скоропадского мыслитель оказался в Европе, преподавал в университетах Белграда, Праги и Парижа. Был избран председателем Русского студенческого христианского движения (РСХД), возникшего в 1923-м, объединявшего молодежь на основе общецерковных и общерусских задач. В эмиграции оказалось до 3 миллионов наших соотечественников, по большей части как раз молодых. Зеньковский, беззаветно преданный делу образования и воспитания, как нельзя лучше подходил на роль руководителя подобной организации. Через посредство РСХД тысячи русских студентов получали поддержку, в том числе и материальную.

Все свои душевные силы Василий Васильевич за неимением собственных чад обратил на других детей. В лучшие времена он не создал семьи и впоследствии сильно сожалел об этом. В юности его любила одна девушка, ожидала от него решительных шагов, но, как позже с горечью писал философ: «Я не строю сам свою жизнь… то, что дается легко, я и делаю, но не более». Назвал это качество «пассивным отношением к своей судьбе», хотя подчеркнул, что оно далеко не тождественно его неспособности принимать волевые решения.

Одним из главных дел жизни стала организация (наряду с другими знаменитыми участниками) Свято-Сергиевского богословского института в Париже, интеллектуального центра русского рассеяния. Парижский период был наиболее плодотворным, Зеньковский создал множество трудов по педагогике и антропологии. Книга «История русской философии» – также итог его преподавательской деятельности в том институте. Как исследователь национальной философии он стоял на позициях христианского универсализма. Свою страсть описывал так: «Я хочу начать с того, что мне в моей жизни всего дороже… Я ненасытимо люблю мир идей… не претендую на «оригинальность»: в сфере идей оригинальной продукции вообще мало; я только хочу… иметь возможность выразить то, что именно я думаю».

Анализируя философские учения, ориентировался на те, что ведут к преодолению разрыва между религией и культурой. Наиболее высокой его оценки удостоились труды Владимира Соловьева, Николая Лосского, Семена Франка, Алексея Лосева, о. Сергия Булгакова.

Парадигмы, смыслы бытия и познания, этика и эстетика, проблемы свободы и зла в мире, космологические и антропологические построения… – у крупного мыслителя должны быть тщательно продуманы все эти вещи. Больше всего Зеньковский ценил синтез, непротиворечивую стройность философской системы. Например, основные работы Бердяева находил малосодержательными, считал, что чарующее впечатление они производят лишь благодаря взволнованности, романтизму и литературному дару автора. Лев Шестов стоит в этой иерархии гораздо выше, более того, его творчество Василий Васильевич определил как одну из вершин русской религиозно-философской мысли. Флоренский скорее отталкивал – манерностью, чрезмерной колоритностью идей, хотя Зеньковский признавал его несомненным гением.

Добросовестно изучив взгляды и концепции всех сколько-нибудь выдающихся отечественных мыслителей, он подчеркивал: для русского ума характерен некоторый утопизм, склонность к исканию социального или религиозного идеала. Космизм, тяготение к софиологии, персонализму и одновременно сильная материалистическая «традиция»; упование на соборный разум и противопоставление ему рассудка как «визитной карточки» Запада – тоже родовые черты наших философских воззрений.

До начала Второй мировой войны Зеньковский не думал о принятии сана. Решение стать священником впоследствии связывал с чудом, которое произошло с ним в ответ на молитву и данный Богу обет. В 1939-м он был арестован во Франции в числе других лиц, заподозренных властями в нелояльности. 40 дней провел в одиночной камере. Потом около года – в лагере для интернированных. Однажды часть пленных отправили в другое место, но по прибытии в пункт назначения его имени в сопроводительных списках не оказалось. Когда заключенные и их конвоиры покинули вокзал, он в растерянности остался там стоять, едва веря в чудом обретенную свободу. По возвращении в Париж, в 1942-м, был рукоположен в сан священника. Вторично получил приглашение стать епископом и вновь отказался.

До конца дней, несмотря на пережитые катастрофы и всевозможные неурядицы, сохранял живейший интерес ко всему, что окружало, и бодрое, исполненное оптимизма настроение. Эти качества о. Василия, а также его незаурядный ум, скромность, умение договариваться со всеми, выступать посредником между самыми разными, подчас враждующими группировками сделали Зеньковского едва ли не центральной фигурой русской эмиграции. А некоторая пассивность, созерцательность, репутация человека «не от мира сего» закрепили за ним статус личности, предпочитающей всегда оставаться в тени.

С чего начинается нация
Олег Ермишин о Вячеславе Иванове

Вячеслав Иванович Иванов

Вячеслав Иванов известен прежде всего как поэт Серебряного века, литературный критик, теоретик символизма. То, что этот блистательный литератор разработал оригинальное учение о театре, написал ряд трудов о религии Диониса, впервые перевел на русский язык практически всего Эсхила, оставил богатое философское наследие, где важное место занимают размышления о судьбе России, знают сравнительно немногие наши современники. А ведь некоторые из его тезисов, идейных находок удивительно актуальны и сегодня.

Он родился в Москве. С золотой медалью окончил Первую гимназию. Учился на историко-филологическом факультете Московского университета. Двадцатилетним уехал за границу и продолжил образование в Берлинском университете под руководством известного историка Теодора Моммзена. Пристрастие к античности, древней культуре и классическим языкам сочеталось у молодого ученого с увлеченностью творчеством Федора Достоевского и других русских мыслителей XIX века. Сам Иванов позднее вспоминал: «Как только я очутился за рубежом, забродили во мне искания мистические и пробудилась потребность сознать Россию в ее идее. Я принялся изучать Вл. Соловьева и Хомякова».

После многолетних скитаний, включавших в себя как переезды с одного места жительства на другое, так и дальние путешествия, он в 1905 году поселился в Петербурге, в знаменитой «башне» (Таврическая, 25). Здесь на «ивановских средах» собирались представители литературной, художественной и философской элиты того времени: Николай Бердяев, Дмитрий Мережковский, Андрей Белый, Михаил Гершензон, Мстислав Добужинский, Константин Сомов, Леон Бакст…

В 1908–1911 годах Вячеслав Иванович активно участвовал в деятельности петербургского Религиозно-философского общества. Там нередко выступал с докладами, в том числе такими, суть которых становится понятна уже из названий. Например, «О русской идее» (доклад опубликован в журнале «Золотое руно»). Почему он проявлял к этой теме чрезвычайный интерес? Скорее всего, его к этому подтолкнуло изучение существовавшей на протяжении многих столетий идеи эллинской – духовного и культурного единства, когда-то обретенного и восславленного древними греками. Философ искал сравнительные параллели между «душой Эллады» и национальными идеалами, о которых с середины XIX века в России размышляли особенно интенсивно.

Сегодня над русской идеей принято иронизировать. Чтобы подобная ирония выглядела по меньшей мере не всегда уместной, стоит ознакомиться с ключевыми определениями, которые использовал Вячеслав Иванов. Он твердо усвоил сам и довольно четко объяснил любознательной публике: национальная идея впервые завладела умами вовсе не в России, и даже не в Германии (где активно осмысливалась Иоганном Гердером, Георгом Гегелем и другими). Еще в древности об этом много говорили и писали евреи, греки и римляне. Первые наиболее остро чувствовали свое национальное назначение вне государства, в рассеянии (по Иванову, «назначение быть народом священников и дать миру Мессию»). Вторых, разделенных на множество государств и разбросанных на огромной территории от Южной Италии до Крыма, объединяли язык и культура. Третьи выдвинули совершенно новую для своего времени национальную задачу – «объединить племена в одном политическом теле».

Указав на эти принципиальные различия, Иванов предложил следующую универсальную формулировку: «Национальная идея есть самоопределение собирательной народной души в связи вселенского процесса и во имя свершения вселенского». По его мнению, национальная идея является ложной, если она смешивается с народным эгоизмом или с понятием государства.

Русской идеи нет без единства народной души. Мешают единению давние противоречия между властью, интеллигенцией и народом. Особенно выделял философ диссонанс в мировосприятии интеллигенции и народа, драматическую разницу двух культур. В народной, так называемой «примитивной» культуре основные представления о мире, бытии – по сути, общие для всех. В интеллигентской, критической – повсеместное личное обособление, расцвет индивидуализма: «Россия выделила из себя критическую культуру и, сохранив в низинах живые остатки иной, примитивной культуры, не дает успокоиться нашим сердцам в этом разъединении».

Извне, искусственно примирить данные культуры невозможно. Совершенно утопичны попытки интеллигенции возвести народ до себя (проще говоря, всех людей превратить в интеллигентов). Стремление «снизойти», сблизиться с народом, слиться с ним воедино – также бесперспективно. Предшествующие десятилетия, практика разночинных народников, действовавших согласно своим – как революционным, так и «эволюционным» – теориям, эти выводы подтверждали как нельзя лучше.

Органическое всенародное единство, по Иванову, достижимо лишь на основе «синтеза всех определяющих жизнь начал и всех осуществляющих жизнь энергий», то есть исключительно благодаря общему религиозному сознанию.

«Единственная сила, организующая хаос нашего душевного тела, есть свободное и цельное приятие Христа, как единого всеопределяющего начала нашей духовной и внешней жизни», – так он сформулировал основную мысль о великом национальном слиянии.

Только вот как достигнуть этой цельности? Философ предложил свою практическую, поэтапную программу. В отличие от всевозможных «ходоков в народ», упорно и безуспешно гнувших свою утилитарную («политэкономическую») линию, он считал, что надо следовать закону религиозного «нисхождения» (это слово в творчестве Иванова встречается очень часто и имеет совершенно особый смысл), основанному на духовном служении и христианской любви. Необходимо пройти три стадии: очищение, научение, действие. Очищение души – это пробуждение личности к религиозной жизни, осознание критической культуры как системы относительных, необязательных ценностей. Научение – «обретение Имени», принятие истины религиозной. И только при прохождении первых двух этапов возможно общественное действие («праксис»). Оно никак не связано с манифестацией эгоизма, основывается на религиозном сближении людей, на единой для всех глубокой христианской вере.

С 1913 года мыслитель жил в Москве. В 1920-м уехал на Кавказ. Поселился в Баку, работал профессором на кафедре классической филологии Бакинского университета. В 1924-м получил разрешение на командировку в Италию, из которой уже не вернулся, хотя еще долго хранил советский паспорт.

В 1930-м переиздал на немецком языке «Русскую идею», внеся туда ряд существенных поправок. Если сравнить тексты, опубликованные с разницей в 21 год, то можно обнаружить интересные отличия, хотя в обоих случаях видна последовательность в изложении материала. Из немецкого издания исчезла «практическая программа» (очищения, научения и действия), которая для автора стала, судя по всему, неактуальной после событий Октябрьской революции и Гражданской войны. Зато появились некоторые новые характеристики. Иванов обосновал «дуалистический принцип в историческом бытии России», онтологическую разделенность «земли» и «царства». Под словом «земля» подразумевается народ, «царство» здесь – не что иное, как государство, власти предержащие.

Добиться полного примирения, гармонии взаимоотношений между ними крайне трудно, поскольку их жизненные интересы часто не совпадают. Философ обратил внимание на то, что «подлинная духовная родина нашего народа» – именно «земля». Хотя она и находится в подчинении у «царства», последнее не может не считаться с ее волей. Два типа национального самоутверждения обречены искать согласия, без этого их благополучное сосуществование невозможно. В то же время, по Иванову, отождествление русской идеи с концепцией государства, подобной римской («Третий Рим»), ведет в тупик: такая идея не может утвердиться, минуя, игнорируя первейшую инстанцию – народ.

Вячеслав Иванов вынужден был признать, что конкретные сроки и способы воплощения русской идеи неизвестны, что она есть «ожидание», «многосложный знак, имеющий множество толкований» и до преодоления двойственности народного бытия будет существовать «только в виде интуитивно улавливаемого образа».

Используя слово «образ», он вольно или невольно подразумевал отечественную литературу с ее образами идеального бытия. Прежде всего – произведения Достоевского. Примерно тогда же, когда вышла вторая редакция «Русской идеи», Иванов готовил для немецкого издательства еще одну важную книгу – «Достоевский. Трагедия – миф – мистика» (часть труда написана в то время, другая включает в себя тексты статей о Достоевском 1911–1917 годов). Некоторые тезисы этой работы справедливо рассматривать как содержательное дополнение к «Русской идее». Автор попытался собрать основные мысли великого писателя в единое целое, тематически разделив книгу на три части – о трагедии, о мифе и о религии. Внятно давал понять: романы Достоевского направляют на путь трагического очищения; читатель, пережив метафизику событий, описанных классиком, обретает смысл и ценность жизни. Герои этих произведений убеждают в непреложности дилеммы – быть с Богом или без Него, и этому выбору подчиняется все дальнейшее существование индивида. Таким образом, «очищение», о котором Вячеслав Иванов рассуждал в «Русской идее» образца 1909 года, возникло в его творчестве вновь, пусть и в несколько ином контексте.

Достоевский открыл ему истину: противоречия раздирают не только русский народ, но и душу каждого человека, осознающего противоположность любви к себе и любви к Богу и зачастую не знающего, как их примирить. По Достоевскому, каждая личность неизбежно проходит религиозное или антирелигиозное развитие. Вера – «знак здоровой воли», утверждение стихийно-творческого начала жизни. Атеизм, безверие – угашение этого начала. Человеческая душа, отказавшись от Бога, тянется к хаосу и метафизическому бунту.

В любом из нас от рождения заложены как тяга к самоопределению, конструированию индивидуальной судьбы, так и обращенность к высшему духовному единству. Кроме того, полагал Достоевский, существует жизненно целостная, самостоятельная личность народа. Следовательно, возможный синтез предполагает гармоническое соотношение между этими личностями – индивидуальной и метафизической, всенародной.

Образ такого синтеза дан в Церкви и церковном сознании. «Достоевский открывает самые сокровенные законы истинного и мнимого бытия и, сам того не подозревая, переступает через порог естественного познания Бога и выражает в своем творчестве глубокие прозрения в мистическую жизнь Церкви и общение святых… в чудесную реальность единства всех во Христе», – полагал Вячеслав Иванов, абсолютно солидарный с Достоевским в том, что только религиозный путь ведет к гармонии взаимоотношений человека и общества, совершенствованию органической культуры, воплощению подлинной русской идеи.