Текст книги "Философы о философах"

Кстати, вспомним Герцена. Так ли сильно он был далек от взглядов Булгакова, когда считал, что русская община есть кирпичик, на котором можно построить социализм в России?

Одна из задач, поставленных философом, взывает и к нам. Всегда нелишне размышлять о соотношении эгоизма и солидарности в отечественной политике, в нашем социальном развитии, о том, что общество, которое основано на обогащении кучки олигархов, не будет долго жизнеспособным.

Наглядно видим это сегодня на примере Украины. Свергли с благородным пафосом одного олигарха, а теперь два других на его месте никак не могут поделить страну. И почему, собственно, народ Украины должен умирать за торжество «национального» шоколада или чего-то подобного? Совершенно непонятно, ради каких ценностей люди должны отправляться на Донбасс и умирать.

Основной месседж русской философии всегда заключался в идее солидарности и целостности. Замечательный русский мыслитель Питирим Иванович Сорокин, который некогда отправился в США и стал американским социологом, основал в свое время в Гарвардском университете, где он работал, «Центр по изучению творческого альтруизма». Американцы относились к нему как к чудаку. Но он был известным ученым, поэтому ему прощались его «чудачества».

Булгаков вышел из орловской глубинки. Правда, не из крестьянской семьи, а из священнической. «Я левит до шестого колена», – говорил он о себе. Но кем в тогдашней России были священники? Самым низшим сословием после крестьян. То есть это были люди, которые, по сути, мало чем отличались от представителей крестьянской среды. Жили с крестьянами, знали крестьянский быт и нравы, сами вели хозяйство. Поэтому Булгаков понимал вот эту низовую жизнь народа. Как и то, что, отстаивая ценности коллективизма, солидаризма, христианского социализма, можно построить справедливое общество будущей России.

Очень важным для нас и современного дискурса – политического, религиозного, философского – является его идея прав и обязанностей человека (характерная для всей «соловьевской линии»). Обычно, когда у нас об этом говорят, акцент почему-то делают на софиологии – как на чем-то еретическом, уводящем в сторону. Хотя правильнее было бы акцентировать внимание на правовых и персоналистических ценностях, которые в этой философии заложены.

В 2008 году Русская православная церковь приняла документ «О достоинстве, свободе и правах человека». Идеи Булгакова, Франка и других русских религиозных философов о человеческой свободе и достоинстве, о правильном, правомерном и неправомерном использовании этой свободы сегодня как никогда актуальны.

Они нашли свое место и в учении Церкви. Пускай там не фигурируют имена Сергия Булгакова, Владимира Соловьева и других русских философов, но в любом случае очевидно, что они стояли у истоков именно этой философии. Философии ответственной и достойной человеческой жизни.

Найти свое высокое «я»
Олег Ермишин о Борисе Вышеславцеве

Борис Петрович Вышеславцев

Выдающихся представителей русской философской мысли ХХ века условно можно разделить на две основные категории. В первую войдут те, кто посвятил жизнь строго научным исследованиям, разработке логически выверенных систем, сложных, терминологически насыщенных концепций.

Другие проявили особый интерес к литературно-художественному творчеству, искусству, удивляли эстетизмом, изящной стилистикой, не забывая, впрочем, и об основных задачах, стоящих перед философией. Бориса Вышеславцева, пожалуй, следует отнести ко второму, «артистическому» направлению.

Тайна детства

Вышеславцев родился осенью 1877 года в Первопрестольной. Много десятилетий спустя, уже пребывая на чужбине, он с любовью и грустью опишет в воспоминаниях «Тайна детства» патриархальный уклад старой Москвы, приоткроет для читателя собственный внутренний мир, метафорически поведает о своих творческих идеалах. Основную роль в духовном становлении личности играет воображение – эту простую и в то же время крайне важную для него мысль Борис Петрович старательно подчеркнет, упомянув для примера замечательного художника Константина Коровина, с которым дружил долгие годы. Импрессионизм как художественный стиль был для них общим, подходил для выражения личных чувств и переживаний.

«Тайна детства» явно перекликается с ностальгической прозой Ивана Шмелева, что особенно заметно в конце мемуарного, лирико-философского очерка: «Но свечи догорают, взрослые переходят в столовую. Если вы хотите увидеть и пережить русскую елку, воскресить милое «Рождество» далекого детства – то знайте, что его музыка жива. Чайковский сохранил ее в своем «Щелкунчике» навеки. Лишь взмахнет его волшебная палочка, как восстанут в душе «Святки», зажгутся свечи, запахнет хвоей елки, засияют, засверкают, запляшут и зазвенят картонажи детской фантазии. Китайские богдыханы с колокольчиками, восточные чалмы из 1001 ночи, лихие русские плясуны и сам Щелкунчик… А вот и сам Чайковский садится за рояль и играет, как он любил это делать, последний вальс для танцующей молодежи – для этих русских «барышень» и юношей, душа которых, влюбленная, тоскующая и очарованная, ему понятна. Простой как будто вальс, но что в нем скрыто, это никогда не поймет Вена или Париж…»

Кстати, в рассказе под названием «В Париже», опубликованном в журнале русской эмиграции «Современные записки», литературный талант Вышеславцева проявится не менее ярко.

Его университеты

Образное мышление, чувство слова он развил в себе не без помощи классического образования, полученного в гимназии, а также учебы на юридическом факультете Московского университета (окончил в 1899-м). Перед ним открывалась блестящая карьера адвоката, чрезвычайно почитаемая в русском обществе тех лет стезя. Но после непродолжительных трудов на юридическом поприще Вышеславцев увлекся совсем другим делом. Как вспоминал впоследствии давний друг Николай Алексеев: «Адвокатура его не удовлетворила, и он променял ее на менее прибыльную профессию русского ученого».

Товарищ по альма-матер Василий Савальский ввел его в круг людей, группировавшихся вокруг профессора Павла Новгородцева. Этот ученый, признанный глава московской школы философии права, способности новичка оценил по достоинству, оставил его при университете – для подготовки к будущему занятию кафедры. После сдачи магистерских экзаменов Вышеславцев отправился в двухгодичную командировку за рубеж – готовить диссертационную монографию. В своем дневнике он предельно емко охарактеризовал тот период жизни: «Берлин, Марбург, Италия, Рим, Париж, Гейдельберг – везде новые впечатления, новые встречи, новые мысли и идеи».

По возвращении в Россию защитил в 1914-м магистерскую диссертацию «Этика Фихте», где дал идеям немецкого мыслителя оригинальную интерпретацию. Приобрел известность в научных кругах как талантливый лектор, преподавал историю политических учений в Московском университете, историю философии в Московском коммерческом институте и Народном университете Шанявского. Современник Вышеславцева Федор Степун его стиль и профессиональную манеру описывал так: «Юрист и философ по образованию, артист-эпикуреец по утонченному чувству жизни и один из тех широких европейцев, что рождались и вырастали только в России, Борис Петрович развивал свою философскую мысль с тем радостным ощущением ее самодовлеющей жизни, с тем смакованием логических деталей, которые свойственны скорее латинскому, чем русскому уму. Говоря, он держал свою мысль, словно некий диалектический цветок, в высоко поднятой руке и, сбрасывая лепесток за лепестком, тезис за тезисом, то и дело в восторге восклицал: «поймите… оцените…».

«Если можете – спасите»

Избранный в 1917-м экстраординарным профессором Московского университета, годы революции и Гражданской Борис Вышеславцев провел в Белокаменной. Как человек, хорошо понимающий ценность духовной культуры, принять идеологию и политику новой власти он не мог. В письме к Александру Ященко признавался: «Зарабатывать здесь можно много и тогда жить материально великолепно, но – безвкусно, среди чужой нации, в духовной пустоте, в мерзости нравственного запустения. Если можете, спасите меня отсюда». «Спасать» не пришлось – о его выдворении за пределы России осенью 1922-го позаботилось советское правительство, выделившее ему место на «философском пароходе» – вместе с большой группой неугодных профессоров.

Следующий этап в его жизни и научной деятельности начался в Берлине. Он издал книгу «Русская стихия у Достоевского» (Берлин, 1923), включился в работу Религиозно-философской академии, основанной Николаем Бердяевым. С этого времени проявлял большой интерес к теологии и в результате сблизился с христианской организацией ИМКА, посещал ее съезды и конференции. В 1924-м вышел сборник «Проблемы русского религиозного сознания», где перу Вышеславцева принадлежит статья «Религия и безрелигиозность». В ней отразилось убеждение, получившее развитие в последующих работах эмигрантского периода: «Человеческая душа не материалистка по природе и не исчерпывается плоской психологией английских экономистов. Человек гораздо сложнее и глубже».

В 1924 году он переехал в Париж и занял должность редактора в издательстве «ИМКА-пресс». Кроме того, преподавал в Свято-Сергиевском православном богословском институте, редактировал вместе с Бердяевым журнал «Путь», в котором были напечатаны многие тексты Вышеславцева, касающиеся вопросов философии и религии.

Одна из прежде интересовавших тем получила продолжение в научном труде «Этика преображенного эроса» (1931). После Второй мировой Вышеславцев переехал в Швейцарию, работал в секретариате Экуменической лиги. Там же он скончался и был похоронен.

Индивидуализм по-русски

Итоговой можно считать его книгу «Вечное в русской философии» (Нью-Йорк, 1955). Тут читателю важно выяснить, что вкладывал автор в понятие «вечное». Борис Вышеславцев полагал: у западной и русской философии одни и те же проблемы, обусловленные в основном взаимоотношениями Абсолюта и личности, Бога и человека. Национальные типы философствования сами по себе, конечно, существуют, однако они едины в плане самопознания, пусть и принимающего разные формы. Нет непреодолимых противоречий между русскими и западными идеями, ибо творчество не имеет национальных границ. Русская мысль – часть мировой философии, хотя и предполагает собственные пути познания (интуицию, чувственные переживания).

Что же касается принципиальных отличительных черт, то главную из них Вышеславцев определяет так (в книге «Русская стихия у Достоевского»): «Это – беспредельность, жажда души слиться с беспредельным».

Душа России, утверждает философ, совершенно не оформлена, не имеет пределов. Основной трагизм заключается в стихийности русской натуры, устремленной, несмотря ни на что, к поиску высшего смысла, подлинной сущности духовной жизни.

Борис Петрович призывает в свидетели князя Мышкина: «И не нас одних, а всю Европу дивит… русская страстность наша; у нас коль в католичество перейдет, то уж непременно иезуитом станет, да еще из самых подземных; коль атеистом станет, то непременно начнет требовать искоренения веры в Бога насилием, то есть, стало быть, и мечом! Отчего это, отчего разом такое исступление?»

Вторя герою романа, Вышеславцев пытается ответить на поставленный вопрос в схожем образно-эмоциональном ключе: «Здесь удивительное раскрытие русского национального характера, загадочного и странного; и оно дается через проникновение в сущность русской душевной стихии, обладающей поразительной степенью напряжения. И это та же самая стихия, глухо кипящая под порогом сознания, те же подпочвенные вулканические силы, которые в одних индивидуальностях взлетают гордым пламенем к небу, в других текут неудержимым потоком горячей лавы, ползущей по земле, в третьих – твердеют серой корою, делающей душу как бы телесною…»

Бури страстей бушуют внутри человека потому, что он теряет свою самость, и нечто глубинное, подспудное завладевает его сознанием. Выход из стихийного хаоса Вышеславцев видит «в том, чтобы найти свое Я, высокое, божественное по происхождению, прекрасное в своей скрытой сущности». Сформировавшись как мыслитель под влиянием Новгородцева, пройдя выучку через постижение основ западной (преимущественно немецкой) философии, он придерживался во многом европоцентризма, считал, что прививка западных норм и ценностей может спасти Россию от хаоса. Только в отличие от западников, мечтавших о заимствовании политических образцов, Борис Петрович рассуждал о преображении русского общества на основе персонализма (проще говоря, поиска «своего Я»), творчески осмысленного, проистекающего не извне, не из деклараций гражданских прав и свобод, но из личной устремленности к идеалам, из стремления соответствовать своему высшему предназначению.

В произведениях Достоевского Вышеславцев отмечал прежде всего мучительные искания героев на трудном пути самопознания. Особое место эта идея занимает в книге «Вечное в русской философии». Развивая данную тему, автор процитировал знаменитую «Пушкинскую речь» Федора Михайловича: «Не вне тебя правда, а в тебе самом; найди себя в себе, подчини себя себе, овладей собой, – и узришь правду». Самопознание организует личность, которая, в свою очередь, является «высшим единством познающего, оценивающего и действующего субъекта». Согласно другой метафоре-аналогии, личность – возница Платона, управляющий двумя конями. Обретение самости есть не что иное, как приручение этой «конной» пары – сознания и бессознательного.

Вышеславцев выделял идею свободы, строил ее метафизику, исповедовал идеал философии вечной, отвергающей всякие – временные, политические, догматические – границы. Пушкин и Достоевский у него встречаются с Паскалем и Декартом, а философия становится мудростью лишь тогда, когда она устремлена ввысь, соединяется с религией.

Интуиция вместо бессознательного

Борис Петрович весь окружающий мир воспринимал творчески, разглядывал его с живейшим интересом художника и, как правило, чурался отвлеченных теоретических схем. Его впору назвать не только «Рахманиновым русской философии» (выражение современного исследователя Альберта Соболева), но и выдающимся философом-импрессионистом. Он увлекался новыми идеями постольку, поскольку искал в них отсвет-отзвук «вечных проблем». Многих удивляло то, как Вышеславцев переосмыслил психоанализ – в бессознательном опознана «обыкновенная», известная еще со времен античности интуиция. Несмотря на тесное сотрудничество с Бердяевым, в 1927-м Борис Вышеславцев активно участвовал в заседаниях евразийского семинара, пытался и там найти свое место, излагал личную точку зрения на марксизм, спорил с Львом Карсавиным. А ушел от евразийцев потому, что его возмутил их будто бы чрезмерный, посягающий на свободу личного мнения коллективизм.

Вышеславцеву были совершенно чужды отвлеченные теоретические схемы. Жизнь и философия представлялись ему нераздельными. Самобытность каждого человека, его неотъемлемое право на творческое самовыражение – ведущие темы в трудах этого мыслителя.

Годы тяжелейших испытаний практически не отразились на его цельной, чрезвычайно разносторонней личности, не поколебали веру в силу искусства и высший смысл бытия.

Очарованный, окантованный
Юлия Мелих о Сергее Гессене

Сергей Иосифович Гессен

Имя Сергея Гессена в нашей культуре и русской истории связано прежде всего с изданием журнала «Логос» (1910–1914). Редакционная статья для первого выпуска, написанная им совместно с Федором Степуном, вызвала огромный резонанс, являлась, по сути, дерзким вызовом, брошенным основным в то время направлениям отечественной мысли.

Работой над «Логосом» и полемикой с оппонентами деятельность Сергея Иосифовича, конечно же, не ограничивалась, она была весьма разносторонней и плодотворной. Василий Зеньковский охарактеризовал ее так: «В философском творчестве Гессена мы не находим законченной системы, но все данные для этого у него налицо. Гессен, несомненно, обладает большим философским дарованием – честность мысли, законченность формулировок, постоянное тяготение к систематике понятий… все это могло бы дать настоящую систему».

Четыре плана бытия

Насчет «неполноценности», незаконченности системы, которую выстраивал философ, наверное, можно поспорить: его иерархическая концепция о четырех планах бытия – биологическом, социальном, ценностном и, наконец, Божественном – вполне могла бы претендовать на то, чтобы считаться целостной, логически завершенной. Хотя, возможно, этой масштабной мировоззренческой картине недостает нескольких завершающих штрихов.

Неокантианец Баденской школы, Гессен много сил положил на осмысление и развитие тезисов о трансцендентальности человеческой культуры, проще говоря – о том, что ее благотворные истоки находятся вне пределов досягаемости нашего опыта, где-то «там», за чертой «реальности, данной нам в ощущениях».

При этом хорошо знакомое материалистам диалектическое единство противоположностей в его сочинениях дает о себе знать довольно часто. Гессен виртуозно сочетал рационализм и мистицизм, социализм и либерализм, светски-гуманитарные и христианские ценности. В литературоведении, вслед за Владимиром Соловьевым, стремился подвести научно-философское основание под художественное творчество Достоевского.

Известно, что философия идет впереди любой партийной идеологии, тем более – реальной политики. И вовсе не случайно такие слова, как «вольтерьянство», «гегельянство», «ницшеанство» и им подобные, нередко употребляются для обозначения форм политического радикализма. Можно ли поставить в этот ряд кантианство? Вряд ли – оно не апеллирует к крайностям, но ставит во главу угла высокие нравственные принципы. Поэтому к философии Канта обращаются в основном такие же, как он, чуждые разрушительной стихии идеалисты.

Гессен, которого вирус марксизма в юности не миновал, переболел им на редкость быстро и уже в своем раннем творчестве принялся развивать неокантианские идеи.

Главное – «Логос»

Он появился на свет в августе 1887-го, в Усть-Сысольске (с 1930-го – Сыктывкар), где отец, в недавнем прошлом студент-народоволец, отбывал административную ссылку. Родной матерью будущего мыслителя была Анна Макарова, дочь местного мещанина. Однако помнил Сергей лишь свою приемную мать, Анну Штейн.

Члены семьи Гессенов некогда обрели известность как крупные хлеботорговцы Юга России, а кроме того (и даже в первую очередь), как активнейшие политические деятели, основатели партии конституционных демократов (1905), издатели журнала «Право» (1898) – по сути, печатного органа либеральной партии, а также – газеты «Речь» (1906). Отец Иосиф Владимирович и дядя Владимир Матвеевич являлись депутатами II Государственной Думы от Петербурга. Через историю этого семейства очень хорошо видны типичные для традиционной России черты преемственности.

Иосиф, в молодости бунтарь, в зрелости – либерал и конституционный демократ. Его старший сын тоже начинает как «отчаянный революционер». За посещение нелегального собрания Сергея исключают в 1905-м из Первой гимназии Санкт-Петербурга. Ее он все-таки оканчивает, причем в том же году, а затем вместе со сводным братом отправляется по воле родителя в Германию, в Гейдельберг, за «немецкой выучкой» и «надлежащим правильным образованием».

В 1909-м Гессен защищает диссертацию с высшей оценкой «summa cum laude» у видного неокантианца, профессора Генриха Риккерта во Фрайбурге. Тема – «Индивидуальная причинность: исследования по трансцендентальному эмпиризму». (Воспринимается как оксюморон, ибо «трансцендентальный» и «эмпирический», то есть непосредственно связанный с опытом, – суть противопоставления.) «Немецкая выучка» спасает. Молодой философ отказывается от революционной деятельности, постепенно превращаясь в авторитетного теоретика педагогики, права, социализма и либерализма.

По возвращении в Россию в 1909 году Гессен получает известность как представитель западной культуры – наряду с Федором Степуном, Борисом Яковенко, Рихардом Кронером, Георгом Мелисом. Все они, соратники по Гейдельбергу и Фрайбургу, начинают параллельное издание двуязычного международного журнала по философии культуры «Логос». Профессор Риккерт именно Гессена называет «душой предприятия». Логосовцы становятся собеседниками, а вместе с тем оппонентами Николая Бердяева, Сергея Булгакова, Евгения Трубецкого, Владимира Эрна и других представителей неославянского направления. По иронии судьбы журнал, которому Эрн дал характеристику «мade in Germany», прекращает свое существование в 1914 году – по причине ухода на фронт редакторов, русского офицера Степуна и добровольца Василия Сеземана.

В период социальных потрясений Сергей Иосифович сотрудничает с Георгием Плехановым и газетой «Единство», демонстрируя, по его словам, «оторванность от реальности теоретических выводов» и «абсолютно бессильную позицию». Революция оборачивается катастрофой, и в сентябре 1917-го Гессен бежит с семьей (на Нине Минор женился в Гейдельберге, у них родились два сына, Евгений и Дмитрий) в Томск, где на историко-филологическом факультете университета преподает философию и педагогику.

Вот уже несколько лет интересуясь проблемами образования, Гессен начинает разрабатывать (отталкиваясь преимущественно от этики Канта) собственную концепцию «прикладной философии» – именно так он называет педагогику. Наконец, перебирается за границу, сначала – к отцу в Берлин, затем – в Прагу. С 1923-го по 1925-й занимает кафедру педагогики в новообразованном Русском педагогическом институте им. Я. А. Коменского, публикуется в эмигрантских журналах, международных специализированных изданиях Slavische Rundschau («Славянское обозрение»), Die Erziehung («Воспитание») и других. Выступает с докладами, является членом академических семинаров, самых разных кружков и обществ, зарабатывая тем самым на жизнь. В середине 1930-х получает приглашение занять кафедру философии воспитания в создаваемом Свободном Польском университете и в 1936 году окончательно переезжает в Польшу. Там он находит «тихую пристань», которую вплоть до своей кончины (1950) станет всюду упоминать с благодарностью.

«У него все люди ангелы»

Его научная деятельность охватывает обширные и вполне самостоятельные, на первый взгляд, сферы: теорию познания, педагогику, философию права, исследования по социализму и либерализму, литературоведение.

При более углубленном взгляде на творчество Гессена прослеживается единый, изначально заданный методологический принцип. «Будучи учеником Риккерта и, опосредованно, Канта, – пишет о себе Сергей Иосифович, – все более развивался в направлении платонизма, стараясь разработать многоэтажную теорию реальности, увенчивающуюся теорией духовного бытия, а в дальнейшей перспективе даже визией «Царства Божия».

Целью исследований становится «поиск трансцендентальных оснований индивидуального» и в итоге – признание за ним, индивидуальным, объективности, общезначимости, причинности. Иными словами, каждый индивид изначально свободен, уникален, обладает абсолютной ценностью, познание им сущего, по Канту, начинается с эмпирии, опыта: чувственность позволяет воспринимать пространство и время, рассудок – различать и вновь устанавливать понятия, категории, а чистый от всякого опыта разум обобщает и разъясняет картину мира посредством высоких, метафизических идей.

Вслед за своим учителем Генрихом Риккертом Гессен предполагает свободный от понятийной, научной обработки уровень «действительного бытия», единичного и неповторимого. К нему неприменимы категории, оно проявляет себя тогда, когда личные переживания соотнесены с абсолютными ценностями: истиной, добром, красотой, святостью. Таким образом, философия превращается в науку о смыслах и значении культуры, а изучение истории основывается не на поиске ее законов (которых, в сущности, нет), а на первостепенном внимании к знаковым, определяющим развитие общества личностям. Например, XIX век в Германии осмысливается через жизнь и творчество Гёте, а в России – через Алексея Хомякова или Александра Герцена.

Когда-то свою диссертацию во Фрайбурге Гессен завершал указанием на пределы рационального познания, за которыми начинается мир, постигаемый только мистически. В дальнейшем это позволит приступить к теоретической разработке четвертого плана бытия.

В работе «Основы педагогики» (1923) он переносит свои тезисы на вновь создаваемую «прикладную философию» (педагогику), а стержнем для этого служат его собственные представления о человеческой личности.

Те самые четыре плана – биологический, общественный, духовной культуры и благодатного бытия, по мнению Гессена, нужно изучать всем тянущимся к знаниям с детства. Хотя в «Основах…» автор обращается к первым трем, не выходя «за пределы гуманизма». Делает упор на ценностную ориентацию личности, которая «обретается только через работу над сверхличными задачами. Она созидается лишь творчеством, направленным на осуществление сверхличных целей науки, искусства, права, религии, хозяйства». То есть провозглашается необходимость воспитания не просто творцов, созидателей, производителей материальных благ, а таких людей, которые будут ставить перед собой самые высокие, поистине благородные цели.

Немалую часть его трудов занимают исследования социального плана бытия. Сергей Иосифович посвящает ряд очерков под названием «Правовое государство и социализм» анализу неолиберальных и социалистических идей. Указывает на принципиальные изъяны, «ограниченность нового либерализма… недостаточное признание им реальности коллективных лиц», которые имеют «свою традицию, свою отличную от входящих в них лиц волю» и являются «носителями некоторой сверхличной задачи-идеи». Автор уточняет: «речь идет не о замене индивидуализма коллективизмом, а о расширении принципа индивидуализма», и определяет близкую ему по мировоззрению общественно-политическую систему как «правовой социализм».

Четвертый план – благодатного бытия – раскрывается в литературоведческих трудах. В статье «Лев Толстой как мыслитель» Гессен критикует писателя-моралиста за то, что тот «неуклонно отрицает начало личности», ее неповторимость, индивидуальность. В работе «Борьба утопии и автономии добра в мировоззрении Ф. М. Достоевского и Вл. Соловьева» последний предстает как наивный утопист, поверивший в осуществление на земле Царства Божия в процессе развития к совершенству. Свою позицию Сергей Гессен разъясняет на примере «Братьев Карамазовых», соглашаясь со старцем Зосимой в том, что Царство Божие возможно «в сущности, только в конце веков», в «ином мире», по ту сторону добра и зла. Именно Достоевский, по мнению Гессена, решает в художественной форме философскую проблему соотнесения реального, духовного и Божественного – в святом старце «скрещиваются оба плана вечной и человеческой жизни».

А в собственной жизни наш мыслитель-неокантианец более всего ценил возможность заниматься наукой – независимо от местонахождения, несмотря на катастрофы, постигшие Россию и Европу, невзирая на перипетии личной судьбы. Знакомый его отца признавался: «Как я завидую Сергею Иосифовичу – у него все люди ангелы!» Именно это обстоятельство, судя по всему, помогало ему оставаться внешне невозмутимым мудрецом и «неисправимым оптимистом».