Текст книги "Высоким слогом о тебе, мой Крым 2022"

 
Учёл Лентини тонкий счёт астрала:
рассчитанную музыку стиха,
соединив с мелодией хорала,
он знал: во искупление греха
 
 
повсюду от Палермо до Урала
напишут кучи, груды, вороха
стихов, но, чтобы сердце замирало, —
не отыскать, всё больше чепуха
 
 
из-под пера ложится на бумагу…
Но пишут – не допишут эту сагу
трувер и бард, гусляр и менестрель
по-русски, по-французски, на латыни
по образцу, что сплёл для нас Лентини,
сонетную качая колыбель!
 

 
Сонетную качая колыбель,
нотариус, что также слыл эстетом
в Палермо, предложил поэтам цель:
соединять катрены и терцеты.
 
 
Была весна, стучала с крыш капель
и ей рифмовка вторила дуплетом,
ласкала сицилийская свирель,
дитя, поистине, добра и света.
 
 
Перевалив за восемь сотен лет,
не постарел, а возмужал атлет.
Как бриг, преодолев шторма и мель,
и, будучи к гармонии кормилом,
на Киммерию курс свой устремил он,
знал наперёд, что встретит Коктебель.
 

 
Знал наперёд, что встретит Коктебель
наследников Петрарки и Прешерна.
Пускай строфа порой несовершенна,
но мысль чиста, как жаворонка трель.
 
 
Когда звенит по лужицам апрель,
венки сонетов множатся безмерно…
Венок есть мироздания модель —
фантастика, достойная Жюль-Верна!
 
 
Сонет в России – больше, чем сонет:
в нём тайнопись цветка, звезды, кристалла,
технического фокуса в нём нет,
 
 
и Киммери_́я древняя созвала
поэтов-сонетистов на совет —
нас, для торжественного Магистрала!
 

 
Нас для торжественного Магистрала
расставил Карадага властелин,
отчалим мы от звёздного причала
и растворимся в таинстве глубин.
 
 
Добудем сердолики и кораллы
со дна морского, с призрачных вершин
сойдя, соединим конец с началом —
венок симпозиумов завершим!
 
 
Вдаль устремляет взгляд седой Волошин.
Кто встанет рядом с ним? Кто сдюжит ношу?
Дела? Заботы? Не под силу груз?
Служить Сонету, жить им – разве мало!
Чтобы под крымским небом прозвучало:
воистину прекрасен наш союз!
 

Коктебельки из страны волошинских ветров
Подборку подготовил Леонид Фокин после проведённого конкурса в Интернете

Леонид Фокин

Татьяна Игнатьева
Тихвин

 
Там на больших просторах вьётся шлях
Сквозь ковыли, полыни, ветра ласки.
Светило фиолетовой окраски
Тоскует об оранжевых тонах.
 
 
Спят дебри тамарикса у волны,
И винноцвет полощет их подножье.
Здесь нет такого слова – бездорожье.
 
 
Здесь всё дорога – в сказках седины,
В припевах сна, в цветах дрожащих рос
И в магии сверкающих стрекоз.
 
 
Но вот приснится жизнь совсем не та,
Уйдут на дно пристрастья непокоя.
И замаячит в золоте прибоя
Плывущий город на спине кита.
 

Татьяна Игнатова

 
Мой путь над морем горною тропой.
Предельно сохраняю осторожность,
Иначе оступиться где-то можно
В дурманяще-звенящий летний зной.
 
 
На грани между сладким сном и былью
Я мысленно витаю в облаках,
В полёте расправляю мысли-крылья
И радуюсь, что на подъём легка!
На самом деле, стоит всех усилий
Морской простор увидеть свысока.
 
 
Спускаюсь по тропинке козьей к морю:
Скала прекрасна, бухта «Под седлом»[1]1
  Бухта «Под седлом» находится на мысе Киик-Атлама. Посёлок Орджоникидзе, восток Крымского полуострова


[Закрыть].
Торговка с чуть остывшим пирожком
Встречает – изумления не скрою!
 

Алла Барлинова
Эстония

 
Здесь космосом тянуло с высоты,
водил подсолнух диск луны по кругу,
он глушь будил цветением округу,
уставшую от крымской духоты.
 
 
В округе всё, от пены до песка,
в невыносимом ярко-рыжем цвете
устало-неприкаянного лета,
от ожиданий чуда, а пока,
едва дыша, осеннее созвездье
несу к тебе до завтра, до отъезда.
 
 
Раздарим коктебельки из страны
волошинских ветров, где вдоль прибоя
такое притяжение земное,
что не догнать блуждающие сны.
 

 
А завтра осень. Листья полетят.
Курлык, курлык – Земля. И небо звало
над Киммери́ей стаю журавлят,
что вдруг исчезнут, будто не бывало.
 
 
Там жил-был дом. И ты, в тот Храм войдя,
замрёшь в проёме световой частицей,
похожей на прощальный взмах синицы,
оставишь строчку на полях дождя…
А вечер не отбрасывает тени.
Там звёзды всех Галактик и Вселенных,
 
 
вокруг такая правда, айлавью.
Свет отдыхает. Только шёпот, скрипы…
По-русски эту ночь благословлю.
Дай сил заплакать, Господи.
Спасибо…
 

Сидор Исидоров

 
Скрипит калитка, кто-то входит в сад,
упрятанный за новочастоколом;
спит убаюканный прохладой город,
над Карадагом скалится гроза.
 
 
До зимних встреч дорога в два витка,
расправит крылья вечная река,
которой слаще нет. Житьё толмачит.
 
 
Утонет море в омуте песка.
Окаменеет ветер – облака
повиснут на гнилой небесной мачте.
 
 
Гроза смолкает, аромат плывёт
над красно-рыжим урожайным садом.
Бежит девчонка, красится помадой,
спешит успеть на белый теплоход.
 

 
Жара на рейде, плавится песок,
оставил пляжи без царя народец,
на чебуреки потянулся вроде
(другую песню выдумать не смог).
 
 
В раскладе дня – билеты в синема^́,
базарные красавцы-помидоры,
айва, инжир (почти что задарма)
чудесные – и тем, и этим впору.
Походы во хмельные закрома,
шараханье от гавканья до ора.
 
 
Ещё не вечер, надо уточнить,
переливая прошлое в намедни.
Бурчит автобус (динозавр последний),
горят огнём судакские огни.
 

 
У киммерийской ночи карты снов,
темнеющих на каменных подмостках,
недолгий день селения-подростка,
захваченный крутым обрывом кров.
 
 
Блуждающий огонь ночной грозы,
и хоть её стращания пусты,
покорностью объято побережье.
 
 
Блефуют календарные весы,
июньский приступ мартовской росы,
шуршит листвой безжизненный орешник.
 
 
Земного пробуждения струна
дрожит и держит мир на честной ноте
нездешней дрессировщицы мелодий,
что, как всегда, смешлива и пьяна.
 

Виктор Алимин
Москва

 
Россия. Крым. Двадцатый век. Начало.
Аулы можно встретить под скалой.
Татарки ходят стайкой за водой.
И лодки возле старого причала…
 
 
Но юг обжит, здесь даже царь гостит.
Аристократов рать кружится роем.
И Макс Волошин, светлый наш пиит,
 
 
Дом знаменитый под горой построил.
Читают гости в нём стихи запоем,
А Понт, как и положено, шумит…
 
 
Ещё гремит музыка пышных балов,
Любовной пары заняты игрой…
Но скоро мир услышит пушек вой —
Война из ножен вытащила жало…
 

 
Январь. В Москве господствует мороз,
Но так хотелось, чтоб тепло и нега…
А за окном белым-бело от снега,
И держит крепко нас зимы гипноз.
 
 
А на мечту, ну кто наложит вето?
Вот – Коктебель… ласкает взгляд волна,
И там скала, что с профилем поэта,
 
 
И – аромат цветов, и вкус вина.
Душа, как будто солнцем обогрета, —
От образов всплывающих пьяна…
 
 
Необычаен тех картин наркоз,
Фантазии, но как сладка утеха…
И, кажется, нет силы для побега
Из плена гор и виноградных лоз.
 

 
В воспоминаньях ясно вижу Крым,
Где Понт, Судак и генуэзцев крепость.
Пред той твердыней ощущал я бренность,
Как перед чудом, может быть, восьмым…
 
 
Когда ты молод, смысл жизни прост,
И чувства ярче, и мечты смелее.
И что ветра, пусть даже и норд-ост,
 
 
А запах волн – как благодать елея.
Лишь смотришь вдаль, вставая в полный рост,
Где яхты парус вдалеке белеет…
 
 
Но тают годы, как туман, как дым,
Движенья мягче, в них видна степенность.
И всё ясней судьбы твоей мгновенность,
И всё темней морщин глубоких грим.
 

Альбина Янкова
Улан-Уде

 
Вид неба звёздного меня пленит
Пред космосом и океан, что блюдце,
Но я хочу песчинкою вернуться
Туда, где след моих шагов хранит
 
 
Печать на берегу лишь до прилива.
Рассвет над морем призрачно красив,
Полёт бакланов, чаячий курсив.
 
 
В тугой лозе, пусть оживает Крым,
По горным тропам бродит пилигрим,
И зреет пусть зелёная олива.
 
 
По берегам – тропинки и дороги,
Рождаются из пены, словно боги,
Искатели преданий, древних рун,
Алхимики душевных, тонких струн.
 

Татьяна Шадуя

 
Цветные фонари в густом саду
Соперничают каждой летней ночью.
Затмить хотят далёкую звезду,
Что точкой голубой горит, воочию.
 
 
Холодной Веги леденящий глаз…
Луч, рукотворный, освещал не раз
Деревья и тщедушные фонтаны,
Цветные платья набережной пьяной,
Не раз романтикой людской обманут.
Дорожка лунная отозвалась.
 
 
Качает море отражённый свет,
Туманности теснятся островами.
Вселенная! Ей миллиарды лет…
И фонари качают головами.
 

Галина Ленкова

 
Который день туманности не рада.
Судьбы моей, как волчья пасть, оскал
В желаниях становится преградой.
Ответ напрасно разум мой искал.
 
 
О, море, спишь в объятьях небосклона.
Пучиной дремлющей мечтало стать.
Январский ветер будит волны – клоны.
Бесчинствует, нет силы, чтоб унять.
Стремится в терракотовый приют[2]2
  Терракотовый приют – уголок Красной горки под Ново-Фёдоровкой. Там всегда тихо и спокойно, нет ветра.


[Закрыть]
Душа, где ветра нет и слёз не льют.
 
 
Стесняет грудь сердечная досада.
Бреду в тиши до выступов и скал.
Уютный брег, осеннею отрадой
Душе разочарованной ты стал.
 

Петр Новицкий

 
В Казачьей бухте теплилась весна,
И лучиками искрилась игриво.
А где-то по Татарскому проливу,
Катилась черноморская волна.
 
 
За нею молчаливо шёл паром
К холмистым островам, что обещали
Неясное, но новое начало.
 
 
А небо догорало зорькой алой,
И чайка больно жалобно кричала
Над чёрною кормою о былом.
 
 
Осталось пару миль до берегов,
А там ищи-свищи, глазея в оба.
У Тихой бухты спеет гонобобель,
Охотится медведь, но нет волков.
 

Светлана Шнайдер

 
Разверзлось лоно страждущей волны,
вбирая цепко тело смелой мысли…
Подобное повадкам хищной рыси,
влекло, вливаясь грозно в буруны.
 
 
Стараясь заручиться силой впрок,
устало сокращаю цепь неволи…
Преодолев отчаянья порог,
доверюсь ли начертанной юдоли.
Мне жизнь верстала страхами урок,
мгновения считая горькой соли.
 
 
И, словно, согласившись на ничью,
волна ушла назад, теряясь в пене,
Кидая в берег камни вожделенно,
Искрилась в страсти, подчинясь лучу…
 

Мария Абазинка
Хакасия

 
Невозмутимость – зыбкая мечта.
Ответов нет, но всё же очень просто
находишь суть незаданных вопросов,
распахивая Чёртовы Врата
 
 
туда, где ты, едва из колыбели,
с ногайским гонором сгибаешь бровь,
где теплится лампада Коктебеля
в закатном небоскате – мир лилов,
и красным сердоликом тихо дремлет
волошинская вечная любовь.
 
 
Когда луной залита высота,
утратив притяженье тела вовсе,
душа моя летит пернатым гостем
на гребень Карадагского хребта.
 

 
С тех пор, как нестареющий Боспор
Назвали просто Керченским проливом,
Его буру́ны катятся лениво,
Вдаваться не желая в давний спор.
 
 
Когда наивно юная Ио́
Поверила неверным клятвам Зевса —
Распался в прах любовный ореол,
Разорвана сакральная завеса.
Любой роман – всего лишь миф, и он
Трагедией кончается известной…
 
 
Тарелка мидий, только что с огня,
Грустит на пляже наш песчаный замок,
Твой тёмный взгляд загадочен и ма́нок,
Обманные слова пьянят меня.
 

 
Ах, этот ароматный, тонкий бриз
Ерошит пёрышки, скользит по коже…
Удачный день, пожалуйста, продлись!
И я с тобой хочу тянуться тоже
 
 
К задумчивым барашкам облаков,
К ныряющим за рыбою бакланам,
К баркасам на кефалевый улов,
Крича над морем радостно и пьяно:
«Сюда, сюда! Обед уже готов
Для каждого пернатого гурмана!»
 
 
Подняться выше всех и глянуть вниз
И, осознав, что небо мне дороже,
Кружить над Су́рожем одною из
Шумливых птиц – какое счастье, боже!
 

 
Кимме́рия – какою древней тайной
пленяет эта вечная страна?
Уснувшие былые времена
в ладонях пробуждаются нежданно.
 
 
Когда летит песок и ветер чист,
и лето раздевается прелестно,
великая история звучит
русалочьей загадочною песней;
и море возрождает Афродит
в надежде, что предания воскреснут.
 
 
На пирсе разноцветные коты
встречают рыбаков, как херувимы…
Лениво переходит осень в зиму —
в другие ипостаси красоты.
 

 
Уныло солнце клонится к закату,
ложится в море горестным щитом —
слагает рыцарь треснувшие латы,
ключом сомнений замыкает дом…
 
 
Бегу тропою, чтоб с тобой проститься,
песчаный берег, сердцу милый друг,
набрать ракушек, от грехов омыться,
навек запомнить каждый тонкий звук;
потом шагать назад понурой птицей
к заботам, сборам суетным… и вдруг
 
 
увидеть, ощутив священный трепет,
взглянув последний раз из-за плеча,
как павший ангел благостное небо
рассёк мечом зелёного луча[3]3
  Зелёный луч – редкое оптическое явление, вспышка зелёного света в момент исчезновения солнечного диска за горизонтом (обычно морским)


[Закрыть].
 

Олег Гаценко
Санкт-Петербург

 
Струится свет сквозь толщи облаков,
Топазом дымчатым воды касаясь.
Армаде волн не видно края,
Размешанной с туманным молоком.
 
 
Аллегро брызг звучит на струнах ветра,
Янтарный берег щедрая Деметра[4]4
  Деметра – др. греч. богиня земледелия и плодородия


[Закрыть]
Феодосийским морем обняла.
 
 
Единые с мгновеньем полутени
Оттенком неба встали на колени,
Держа судьбы незримой удила.
 
 
Обыденности руша пелену,
Стрелой они летят штормам навстречу
Испить в борьбе стихии бесконечность,
Являя Богом данную[5]5
  Богом данная – Феодосия, в переводе с др. греческого означает «Богом данная»


[Закрыть] страну.
 

Татьяна Тареева

 
Предзимье гасит звуки, mon ami.
Похолоделый свет непримиримо
Колеблется с зари и до зари,
И гасит серым гальку Киммери́и.
 
 
Есть бессезонья пустота и тлен,
Есть пенье моря прямо у колен
И есть тобой исхоженные тропы.
 
 
Иллюзия бессмертья наяву —
Прикосновение далёких рук
Несмелое, желаемое. Что-то
 
 
Шепнёт вечнозелёная сосна
Процеживая в мир, ветрам открытый,
Твой голос, хрипловатый как со сна.
След на песке. Всё временем избыто.
 

Галина Ленкова

 
Манит загадочный Большой Каньон,
лесная быль – хрустальная низина.
Ущелье – страж, ворота серпантина.
Узнав, приятно каждый изумлён.
 
 
Чаруют изумрудные брега,
Здесь чувствуешь дыхание столетий.
Журчит кристально-чистый водопад:
иди, согласно сказочной примете,
там ванна молодости, силы клад.
Найдёшь – и ахнешь: как великолепен!
 
 
Несёт вода преданий миллион.
Легенды держат к морю путь не длинный.
Витает песнь лавандовой долины.
Благословенен Крым, любимый он.
 

Альбина Янкова
Улан-Уде

 
– Как пенится прибой в январский полдень?
Скалистый берег многолюден? Дик?
И солнца диск, он так же белолик?
Возьми на чай, если рассказ твой годен…
 
 
Я берег Крыма видела лишь летом
О, Ангел Слова, научи поэта
Свободно управлять, владеть сонетом!
 
 
– Зимой не будет бить меня в ознобе
В предгории Ай-Петри и Магоби?
Рождаются ли льды в морской утробе?
 
 
Не торопись уйти, ведь ты свободен
Я занесу заметки все в дневник…
– Хотя январский пляж совсем не моден,
Там в каждом камне зреет солнца лик.
 

 
Отсюда до Кимме́рии никак,
Солёных брызг никто на вкус не знает.
Зажав в горсти, песчинками играет
Похожий на луну один чудак.
 
 
На плодородных землях сеют рис
Не здесь, в других неведомых просторах
А тут козлы, да тарбаганы в норах.
 
 
Шаману свято верят: не Идрис.
В песчаном море каменные рыбы
Простят неверие и грех обиды.
 
 
Но солнце жалит, как укус пчелы,
В порывах ветра – звуки моринхура
А ночью не спасает волчья шкура,
Вот почему все лики тут смуглы.
 

Нина Плаксина
Крым, Щёлкино

 
В волнах роскошно угасает день,
закат пылает веерным узором,
но Одиссея пеленает тень:
его поход закончился позором.
 
 
Спешит корабль по водам Океана*.
У эллина судьба мрачней тумана:
тревожит мыслей горестный поток.
 
 
Он, царь ахейцев, мудрый, легендарный,
и хитроумный воин, не бездарный,
от лестригонов получил урок.
 
 
Прочь уплывает Одиссей, бежит,
покинул лестригонский край могучий,
охвачен злобой и мрачнее тучи…
Его поход в легендах будет жить!
 

 
Познал Герой характер Океана,
когда в объятьях ветра шторм гудел,
закат над морем веером горел,
с вершин сползала пелена тумана.
 
 
Заклятия не раз повторены
на гребне обезумевшей волны:
забыть обилие в чужих заливах.
 
 
Неласкова туманная страна:
действительностью преображена
и силой лестригонов молчаливых.
 
 
Уходит Одиссей от берегов.
Душа как будто надвое разъялась:
страдала – выход не найти боялась
из лабиринта скал в цепи холмов
родной Итаки.
 

 
Природа – рай земной в миру людском.
Для солнца выбран пьедестал надёжный.
Играя, волны шепчутся с песком
и плещут берегу мотив несложный.
 
 
Земля в себе немало тайн хранит,
Средневековых, киммерийских – древних.
Глубокие провинции, деревни —
истоки, притягательный магнит.
История не вдохновить не может:
в богатстве фактов истина дороже.
 
 
Святилище Деметре – культ Нимфей.
Ожил до новой эры Тиритака.
Звездой Героя, воинского знака,
гордится Керчь, в веках Пантикапей.
 

 
Уйдёт красиво, не покажет боль
и до конца останется нарядной:
любить умеет щедро, безоглядно —
листву земле подарит исподволь.
 
 
Не страшна ей любая непогодь,
что приберёг на небесах Господь.
А грязь и пыль дождями смоет лихо,
и ослепительно нагая, тихо
предстанет осень перед первым снегом,
что станет ей надёжным оберегом.
 
 
И примет пост пушистая зима,
в сопровождении морозов лютых.
А показать сестрице закрома
ей, осени, не стыдно абсолютно.
 

Леонид Фокин
Москва

 
Слова, как место, где живёт обман,
где страны распадаются на страны…
В них раскололся древний океан
на маленькие чудо океаны.
 
 
Куда бежит сарматская волна?
Каков закат над тростниковым морем?
Аквинский понт раскинул перед взором
обломки меотийского челна.
На смерть любая жизнь обречена
и необъятны вечности просторы.
 
 
И киммерийский уголок притих.
Декабрь не тот сезон, не те заботы.
Мельчают дни от Слова к непогоде,
от громких громов до шагов глухих.
 

 
В разрывах туч не небо – пустота.
Вечерний выдох задержи, попробуй,
и зимняя приветливая робость
начнёт рассказ в периметре листа.
 
 
Поверхность моря в декабре бела.
Пиши по ней, пока она светла.
Причал сковали льды, а город – ночи.
Со временем меняется ли почерк?
А может быть, сугробы между строчек
Мысль неземная чудно намела…
 
 
Предлогов нет, остаться ли, уйти…
Из дома, из пространства не нашедших,
по-будничному злых и сумасшедших,
не сбившихся с привычного пути.
 

 
От долгой жажды к долгой тишине,
К окаменевшим гроздьям винограда,
От Крымских скал до лавочек Арбата
В слезящемся неделями окне.
 
 
Всё позабыть и Богом данный дар,
И молнии в соборный крест удар,
Берёз сентябрьских свечи вдоль аллеи…
 
 
Воспоминания всё тяжелее
И вечера огарок еле тлеет,
И в нитях бус не светится янтарь.
 
 
От ночи к ночи зябче, холодней,
Инжир, опавший вдоль глухой ограды,
Прибоя гул, утрата за утратой
И трудно говорить о новом дне.
 

 
По нитям козьих троп за облака.
Там шерстью с глиной вымостить закаты.
Мария, мать, налей мне молока
И надломи созревшие гранаты.
 
 
Вино и хлеб не я, не для меня
И в новом дне уже не будет дня.
Качаются рыбацкие баркасы.
 
 
Не от того ли сеть опять пуста,
Что рыбари, сомкнувшие уста,
Как об улове, думают о Спасе.
 
 
По полосе намытого песка
След серой чайки тянется куда-то.
Мария-мать, налей мне молока
И надломи созревшие гранаты.
 

* * *

Она касалась век Гомера и мгновенно засыпала.

Капли пота, мерцавшие на шее Геродота, ей были не видны с её земли её пронзительных небес, но всё же она, сливаясь с краешком рогожи на каменном полу, взирала на его труды о Скифии, а после она летела к хризантемам.

Осень цвела в садах, а тёмная страна в неё вонзала иглы чёрных сосен.

Ей было больно?

Нет?

В её глазах не слёзы, а вечерняя роса, не серый дождь – светящаяся просинь.

 
Она касалась век Гомера и
мгновенно засыпала. Капли пота,
мерцавшие на шее Геродота,
ей были не видны с её земли,
её пронзительных небес, но всё же
она, сливаясь с краешком рогожи
на каменном полу, взирала на
его труды о Скифии, а после
она летела к хризантемам. Осень
цвела в садах, а тёмная страна
в неё вонзала иглы чёрных сосен.
Ей было больно? Нет? В её глазах
не слёзы, а вечерняя роса,
не серый дождь – светящаяся просинь.
 

* * *

Читаю по слогам: я знаю тот, кто рядом не услышит плеск далёкой волны, крик чаек, песню одинокой русалки.

А ещё я помню грот, в котором пел Шаляпин, только морю, свернувшемуся псом у ног, в ночи, которую придумали грачи, летящие сквозь сон.

В густом миноре пологих склонов томные ручьи готовы превратиться в тропы.

Скоро зима!

В ней путь домой навек прервётся глубоким снегом.

Сахарная взвесь начнёт искриться в свете солнца, просто, неповторимо, словно синь небес.

 
Читаю по слогам: я знаю тот
кто рядом, не услышит плеск далёкой
волны, крик чаек, песню одинокой
русалки. А ещё я помню грот,
в котором пел Шаляпин, только морю,
свернувшемуся псом у ног, в ночи,
которую придумали грачи,
летящие сквозь сон. В густом миноре
пологих склонов томные ручьи
готовы превратиться в тропы. Скоро
зима! В ней путь домой навек прервётся
глубоким снегом. Сахарная взвесь
начнёт искриться в свете солнца, просто,
неповторимо, словно синь небес.
 

 
Следы янтарной комнаты повсюду:
под липой, под ольхой, и в парке, и в саду…
На кухонном столе немытая посуда,
оставлю так, оденусь и уйду
 
 
гулять, пока дожди ещё не вправе
латать октябрьский солнечный камзол…
Уже не Керчь, ещё не Балаклава,
зло бьются волны о восточный мол,
но крымской ночи день уже не равен,
другою стала милая Ассоль.
 
 
Другими стали горы, птицы, шхуны
и даже рыба в ряжевых сетях,
Кленовых листьев парус на ветвях
рвёт даже ветер ласковый, попутный.