Текст книги "Классики жанров"

Олег Голубев (Данте Алигьери)

Данте Алигьери

(1265–1321)

Итальянский поэт, философ и автор «Божественной комедии». Его творчество оказало огромное влияние на мировую литературу и философию. «Божественная комедия» – эпическое произведение, включающее «Ад», «Чистилище» и «Рай», описывающее путешествие Данте по потустороннему миру и его духовное вознесение.

В своем творчестве Данте выразил темы греха, искупления, веры и божественного милосердия. Он также сформулировал концепцию человеческой души и ее отношения к Богу. Его язык, тосканский диалект, стал основой современного итальянского языка, и его стихи остаются образцом классической поэзии.

Данте Алигьери также был активным политическим деятелем и за свои убеждения был изгнан из Флоренции. В «Божественной комедии» он выразил свои политические и социальные взгляды, а также критику средневековой церкви и политической коррупции.

Его величественное произведение считается одной из вершин мировой литературы и оказало значительное воздействие на культуру и искусство.

Прогулки с Данте

Земную жизнь пройдя до половины,

Я очутился в сумрачном лесу…

Данте Алигьери, Божественная комедия

Суровый Дант не презирал сонета…

А. С. Пушкин, «Сонет»

 
Он вдруг предстал с замашками педанта,
И я спросил: «Ты кто?‥» – спросил в упор.
А он ответил: «Алигьери… Данте».
«Не вор?» – сказал я. Он сказал:
«Не вор».
 
 
«Земную жизнь пройдя до половины…»
Он было начал словом куролесить.
Но я прервал: «У нас тут не смотрины!‥»
И выпили – положенные двести.
И друг на друга молча посмотрели,
Жуя рыбёшку в собственном соку.
«Ты кто?» – спросил я снова Алигьери.
Он промолчал, уставясь за реку.
«Так что там говорил старик Вергилий,
Про Бога, ангелов и гада сатану?‥»
Он после долгих умственных усилий
Рукой махнул и выдохнул:
«Да ну…»
И через час он был обычный Алик.
«Ты уважаешь Данте?!.» – он кричал.
И обещал – весной приехать в Палех.
И я к нему – приехать обещал.
Потом к нам прицепились две красули,
И мы попали с Аликом к ним в дом.
С которой был он, с Томой или с Юлей?‥
Мы так с ним и не вспомнили потом.
Потом менты закручивали руки,
Молили, чтобы Данте не наглел.
А он грозил им – именем науки и
Клялся, что устроит беспредел.
 
 
И вот уж мы на дне какой-то шахты…
Шахтёры кулаками били мух.
«Уж лучше б мы попали к космонавтам!‥» —
Подумал я и выругался вслух.
А он пристал к забойщикам с вопросом,
Мол, кто здесь перегаром надышал?!
Те огрызнулись, глядя очень косо:
«Слышь, Алигьери, ты бы не мешал!»
Мол, сами согласились, так и надо.
Пусть – газ и пыль и лампочек круги.
Но деньги платят, значит, бабы рады,
А ты и твой Вергилий – дураки.
Он закурил…
А воздух был как порох.
И выпучив глаза и рты раскрыв:
«Огонь гаси!‥» – кричали нам шахтёры.
И завершеньем криков грянул взрыв.
 
 
Да нет, не может быть, всё это глюки!‥
Невроз, психоз и плюс кассетный видик…
Но были голоса, шахтёры, стуки…
И Данте утверждал, что тоже видел.
 
 
И вот уж мы сидим у космонавтов.
На МКС парим… Ну как-то так.
Они нам дали тюбики на завтрак
И налили – припрятанный коньяк.
Здесь не было шахтёрской чёрной пыли.
Внизу плыл Каспий, Дон, а дальше Рейн…
Мы допили коньяк и загрустили.
Они достали – плохонький портвейн.
«Суровый Дант…» – и тут кричал сердито.
Мол, в двигателях спирт – ей-ей, течёт!‥
Мы выпили – за красоту орбиты.
Он обещал, что сам оплатит счёт.
Мы плавали в отсеках, как медузы.
Он декламировал об адовых кругах!
Потом заснул. И нас с обратным грузом —
Отправили на Землю, впопыхах.
 
 
Когда же мы обратно с ним летели,
«Ты кто?!. – сказал я. – Признавайся, ну!‥»
А он ответил: «Гений, просто гений».
А я сказал: «Ну, это ты
Загнул!»
 
 
И вот мы в хирургической больнице…
Уколов нет, таблеток не дают.
А у больных такие злые лица,
Что страшновато оставаться тут.
У медсестрёнок
С главврачом проблемы.
Одна из них рожает от него.
Грядут в ночных дежурствах перемены…
Все в ожидании решения его.
А он закрылся в операционной
И конфискует у хирурга спирт…
Жена его, оставшись непреклонной,
На раскладушке в коридоре спит.
Медсёстры бегали к нему на перепалку.
А он грубил им, он был с ними строг.
И почему-то мне их было жалко.
А почему?‥ Я сам понять не мог.
И были не прожарены котлеты.
Был чай не сладкий. Кислый был омлет.
Никто не знал, чем кончится всё это.
Страдал в депрессии болящий контингент.
 
 
«Земную жизнь пройдя до половины…»
Я прочитал, набычась, полглавы,
Пока мне чем-то натирали спину,
Но ничего не понял там, увы.
Главврач мужик был в общем-то прекрасный,
Жаль – не давал нам выйти в интернет…
Зато мы подхватили жуткий насморк
И прочитали парочку газет.
Всё кончилось рождением малютки,
Корпоративом и присловьем
«Блин».
Наутро – док провёл пятиминутку
И выписал нам с Данте анальгин.
Медперсонал ему, как Богу, верил,
Все были радостны, особенно отец!
«Мы где?!.» – спросил в испуге Алигьери.
А я сказал: «Очнулся наконец!‥»
 
 
И вот мы с ним, оправившись от комы,
Направились в ближайший ресторан…
И снова были эти – Юля с Томой —
И нас лечили от душевных травм.
Поговорить мешали музыканты.
Официантка, с оттопыренной губой,
Так плохо нас обслуживала с Данте,
Как могут лишь сотрудницы «райпо».
Вокруг сидели «мертвецы» и ели.
«Хм, трупы любят трупы на обед!‥» —
С усмешкой говорил мне Алигьери.
А уж ему я верил, как себе.
И пела «караочная» певица,
Пытаясь выглядеть взрослей и сексапильней.
Стреляли глазками невинные блудницы.
Базарили «крутые» на мобильный.
А Данте – заказавший к пиву крабов,
Ругал науку, крабов и прогресс…
И защищал евреев от арабов.
Я думал: «М-м, в политику полез!»
Он философствовал – о сразу двух Кореях,
О войнах, странах и задачах стран.
И защищал арабов от евреев…
И от грехов – последних христиан.
Потом переключился на поэтов,
Но суперлаконично – в двух словах.
«Всё это уже было, с кем-то, где-то!‥» —
Мелькнула мысль, пробив дыру
В мозгах.
Мелькнула мысль и улетела пулей.
Упал на скатерть красного бокал,
Куда-то подевались Тома с Юлей.
А Данте плёл про женский идеал,
Про меру и Божественность таланта.
Кричал что было сил мне – прямо в ухо.
«Пойдём! – сказал я. – Алигьери Данте!‥»
«Пойдём!» – сказал мне Алигьери сухо.
 
 
И вот мы на реке – и удим рыбу.
Каким нас ветром занесло сюда?!.
Я так ему и выпалил: «Спасибо!‥»
А что я мог ещё сказать тогда.
Скучней, казалось, в мире нет занятья,
Хоть и поймали пару пескарей.
Как вулканическую лаву, все проклятья
Я извергал на Данте и червей.
Спокойствие других себе дороже!‥
Но понемногу всё же я размяк,
И хоть хотелось скорчить Данте рожу,
Так не со зла, а как бы просто так.
И комарам и разным липким мошкам
Зловредно – я был рад, как на духу.
Потом уж мы в золе пекли картошку
И ели горяченную уху.
И так мы с ним смотрели на цветочки,
Как будто верили – трава заговорит!
По одуванчикам, по белым их комочкам,
Был путь в Божественное ярок и открыт.
Он говорил – про ангелов и небо.
Я говорил – про наш земной устой.
Он говорил, что лучше там, где не был.
А я, что лучше то, что под рукой.
Он жил в своём, придуманном им свете
И утверждал, что он насквозь всех видит.
А я ему – так сразу и ответил,
Так и сказал: «Пошёл бы ты,
Овидий!‥»
А впрочем – мне всё было безразлично…
А он, он нервничал, ругая насекомых,
И вдруг вскочил и вскрикнул: «Беатриче?!.»
Но это снова были Юля с Томой.
И всё испортили смешливые девчонки,
Хоть и дополнили изгибами телес.
Их шутки – у меня сидят в печёнках!‥
А Данте проявлял к ним интерес,
И углублялся с ними в тёмный лес,
И декламировал стихи о Беатриче…
И под купальники, смеясь, к обеим лез,
И земляникою лесной обеих пичкал.
Потом – он стал нырять
И утонул…
Все бросились за ним, его спасая!‥
Спасли и откачали… Он заснул.
Я прочитал над ним главу из «Рая».
В двенадцать дня,
У речки незнакомой
Я не читал заумней вариантов!
Уснули сном младенцев Юля с Томой,
Но был разбужен своим «Раем»
Данте.
Сказал он нервно: «Слышишь, никогда
Не смей – меня мне приводить в пример!‥»
Мол, «Рай» его – такая лабуда!‥
А я сказал: «Ну да уж,
Не Гомер».
 
 
Тут мы расстались…
А столкнулись снова,
Так, месяцев примерно через десять.
«Ты как?» – спросил я. Он сказал: «Хреново!‥»
И выпили положенные – двести…
«Суровый Дант…» – я вспомнил почему-то
И сплюнул трижды через левое плечо.
Мы помолчали, кажется – минуту,
И по стакану выпили ещё.
 
 
Он рассказал, уткнувшись мне в жилетку,
Что зря не утонул он там, в июле…
Что он женат, но бегает к соседке,
А тут ещё рожают Тома с Юлей!
Да, от него…
«Проведать их в больнице?!.
Или поздравить, как-нибудь по почте?!.»
Что исписался он… Осуетился…
Что жив-здоров, а жить как бы не хочет.
Что он – кретин!‥ Сухие вина – бяка!
Что знает он – лишь то, что каждый знает!
«Жизнь удалась!‥» – И он почти заплакал.
А я подумал и сказал:
«Бывает».
 
 
«А помнишь! —
Он кричал мне, после третьей. —
Как мы взорвали ту каменоломню!‥
А сколь божественного было – в прошлом лете?!.»
А я сказал, а я сказал: «Не помню…»
 
 
И через час он был всё тот же Алик!‥
«Ты уважаешь Данте?!.» – он кричал
И снова обещал приехать в Палех.
И я к нему приехать обещал.
Потом – он громко пел «Лючию – Санта»!‥
И я спросил: «Ты кто?!.» – спросил в упор.
Ответил он, мол, Алик-гьери!‥
Д-Данте!‥
«Не вор?!.» – сказал я. Он сказал:
«Не вор».
 

Марина Колесникова (Иван Тургенев, Александр Островский)

Иван Сергеевич Тургенев

(1818–1883)

Выдающийся русский писатель XIX века, чьи произведения одними из первых стали известны за рубежом.

Тургенев славится своими романами и рассказами, в которых он исследовал социальные и нравственные аспекты русской жизни, затрагивал темы борьбы между старыми и новыми ценностями, внутренних конфликтов и поиска смысла в жизни.

Тургенев также был известен мастерством описания природы, что сделало его произведения яркими и живыми. Он считался одним из основателей русского психологического реализма. Его литературное наследие продолжает вдохновлять читателей и исследователей, и его произведения остаются актуальными и вдохновляющими и почти два столетия спустя.

Александр Николаевич Островский

(1823–1886)

Выдающийся русский драматург и писатель, известный своими социальными комедиями и пьесами. Он считается основоположником русской реалистической драматургии.

В своих произведениях автор анализировал социальные проблемы и нравственные дилеммы своего времени, взаимодействие и столкновения различных общественных слоев.

Пьесы и комедии Островского остаются популярными и в современности, по-прежнему привлекая внимание к актуальным общественным проблемам и человеческим ценностям.

Классика

 
Менять свое нутро мне точно уже поздно!
Я, видно, по-другому не могу!
К другим стихам я отношусь серьезно,
Но все же к классике без устали бегу!
Я обожаю свято легкость слога,
Воздушность рифмы и полет души!
Когда читаю, вспоминаю бога,
Ведь эти вирши дивно хороши!
Всегда испытываю чары наслажденья,
Всегда хочу добраться до конца,
Постичь внезапно сладкие мгновенья,
Примерить на себя незримый шарм венца!
Мне не хватает легкой сумасшедшинки,
Стремлюсь в стихах к милейшей простоте,
Но все-таки красивой и без трещинки
И не погрязшей в вязкой наготе.
Всегда казалось, классика о вечном!
И потому читать ее хотят!
Она о нас с тобой, она о человечном,
О том, как мир несовершенен и распят!
Мне жесткости, бесспорно, не хватает!
И соли с перцем надо доложить!
Но, как начну писать, стремленье быстро тает:
Я струны доброты пытаюсь возродить!
Затронуть эти струны все стремятся,
У каждого мелодия своя,
Наверно, нужно крепче вместе взяться,
И в этом хоре прозвучу когда-то я.
Ведь красота так долго мир спасает,
И верю, что она его спасет!
Нам ничего уже никто не обещает,
Знать, видеть не дано, что будет наперед!
 

Отцы и дети

 
«Отцы и дети» – школьная программа,
Тургенев снова на повестке дня!
«Отцы и дети» как заученная гамма,
Не важен век и день календаря!
Проблема возникает почему-то снова,
Порой острей, чем много лет назад,
И классика звучит, хоть далеко не нова,
Лишь стоит заглянуть в «Вишневый сад»!
Или «Война и мир», похоже, у Толстого
Была за всех за нас изранена душа,
Нельзя нам допустить пожара мирового,
Жизнь в мире без войны безмерно хороша!
И с «Бесами» сражался Федор Достоевский,
Их злобу просто не унять!
Рубить с плеча мечом, как Александр Невский,
То в прошлое ушло, а новое где взять?
Добро и зло, они всегда так близко и так рядом,
Добро разумное готово побеждать!
Зло не сразишь мгновенно строгим взглядом!
Его бы навсегда совсем заколдовать!
 

А. Островский

 
Как он так мог нарисовать до мелочей
Героев своих пьес и их причуды,
Как смог подать особенность речей,
Взяв их из жизни, не взглянув на то, что грубы?
Такой большой талант, он не угас!
И вместе с ним мы снова путь проходим,
Он в театре поразил надолго нас
Пороками людей, что не уходят.
Все пьесы отражали тот уклад,
Те нравы и традиции, как было,
И в том Островский был не виноват,
Что человечество пока их сохранило.
Что никуда не делись Кабанихи,
И бесприданницы страдают не за грош,
И бешеные деньги как улики
На бойком месте ты всегда найдешь!
Мораль Островского как в баснях у Крылова,
Как мастерски он к ней подводит исподволь,
И грозно так звучит на сцене правды слово,
И тяжко пережить чужую боль!
Так жизнь познать, так тонко и так честно
И так стараться ей подать урок,
И продолжают ставить эти пьесы повсеместно,
Чтоб искушение не перешло порог.
И стоит пожалеть, что все так актуально,
Хоть изменились в чем-то чрез века.
Пусть эта похвала не прозвучит банально,
Островскому – виват! Он нужен всем пока!
 

Есенин

 
Есенина строки мне в сердце легли,
Когда я впервые их прочитала,
Березы, луга, деревеньки вдали,
И мама-старушка мне в душу запала.
А Джим, он милейший и чудный такой,
С надежной и крепкой мохнатою лапой!
Его понимал он, ласкался щекой,
С тоскою, мольбою смотрел, чуть не плакал!
Красивый, ранимый, душевный поэт,
Он трогал тончайшие струны,
Он был далеко, он объехал весь свет,
Россию любил как безумный!
И песни непросто потоком текли,
Стихи зарождались в них снова,
Мелодии плавно с собой увлекли
Есенина нежное слово!
И запах свежайших цветов полевых
Манил за собой, облегчая печали,
И шелест деревьев дубрав вековых
Вселяли надежду, чего-то не зная.
Не знали они, что Есенин у нас
По-прежнему обожаем,
Он – русский поэт, без хвалы, без прикрас,
Другого такого не знаем!
 

«Я пишу на листочках…»

 
Я пишу на листочках,
Совсем как Высоцкий:
Очень важен момент, когда строчки бегут,
И мысли роятся, и мысли поют!
Когда ты понимаешь, что СТОП невозможен,
А душевный полет очень даже не сложен!
Рифмы ложатся легко и красиво,
Хочется им поклониться учтиво!
Я купаюсь и греюсь
В богатом словарном потоке
И совсем не пойму, что находят в Тик-Токе.
 
 
Я хочу, чтобы речь стала ясной и плавной,
Чтобы мы в суете не забыли о главном,
Чтоб во рту не кипела и пенилась каша,
Чтоб звучало в словах наслаждение наше:
Наслаждение слогом, его сочетанием,
Наслаждение чудным и верным звучанием,
Наслаждение мягкою деликатностью,
Наслаждение твердою невозвратностью!
 
 
Наслаждение истинным пушкинским чудом!
Его магию слова уста не забудут!
Наслаждение чеховским юмором тонким,
Наслажденье тургеневским кружевом звонким!
Наслаждение быть в состоянии
Себя выразить и в понимании,
Что слова – виртуозы сознания,
Что они – все твое достояние…
 

Магия книги

 
В руки книгу берешь,
Сразу в плен попадаешь!
И порой не поймешь,
Что свободу теряешь!
Мудрость книги живет в твоих мыслях и чувствах.
Ты читаешь ее, и становится грустно
От того, что любовь так красива лишь в книге,
Жизнь богата вдвойне, но скрывается в миге!
В миге том, что случится когда-то и где-то,
Цельность книги дает осознать нам все это!
Осознать, пропустить чрез себя, свое сердце,
Осознать, отстрадать и поплакать, наверно!
Откровение книги с собой увлекает,
Очень часто бывает, читатель не знает,
Что прикован к сюжету, ждет дерзкой интриги,
Оторваться не может, сжигает вериги.
Полуночное чтение – это ль не диво!
Открывается чудо степенно, красиво!
До последней страницы не просто добраться,
Но так хочется все же опять попытаться!
Вот и встретились счастливо два вдохновенья!
Вдохновенье писателя, магия чтенья!
Так богатством эмоций весь мир наградили,
Волшебство впечатлений в момент сотворили!
Книжный мир – он особый, непознанный, умный,
В нем находишь совет до предела разумный!
Бессловесный, надежный и преданный друг,
Так согревший зимой скучноватый досуг!
И расстаться с тобой не хватает мне сил,
Книжный мир, ты так дорог, по-прежнему мил,
Жаль, что время конечно, не знаешь, где взять,
Чтоб любимые книги опять прочитать.
 

Евгений Кузьменков (Федор Достоевский)

Федор Михайлович Достоевский

(1821–1881)

Выдающийся русский писатель, философ и публицист, чьи произведения оказали огромное влияние на мировую литературу. Его творчество отличается глубоким психологизмом, философскими размышлениями и изучением человеческой души.

Его произведения исследуют нравственные и этические дилеммы человека перед законом и совестью («Преступление и наказание»); вопросы смысла жизни, веры, любви и справедливости («Братья Карамазовы»). В своих романах он обращается к извечным моральным и философским проблемам, пытаясь найти пути их разрешения.

Тема одиночества, безнадежности и человеческой слабости глубоко раскрыта в его произведениях «Записки из подполья» и «Идиот», «Бесы».

Творчество Достоевского вызывает интерес у читателей и исследователей по всему миру, и оно продолжает вдохновлять и провоцировать читателей своими глубокими размышлениями о человеческом существовании.

После смерти Достоевский был признан классиком русской литературы и одним из лучших романистов мирового значения. Творчество русского писателя оказало воздействие на мировую культуру, в частности на творчество ряда лауреатов Нобелевской премии по литературе.

Путь, и истина, и жизнь Ф. М. Достоевского

Известно, что Ф. М. Достоевский был «образованнее многих русских литераторов девятнадцатого века, как, например, Некрасова, Панаева, Григоровича, Плещеева и даже самого Гоголя». В его лице взошёл российский Светоч – человек, новое божественное существо, являющееся общепризнанным источником истины, просвещения, свободы. 28 января (9 февраля) 1881 года не стало Фёдора Михайловича Достоевского – одного из самых значительных и известных в мире русских писателей. Он остался в человеческой памяти как великий мыслитель, оставив после себя целое философское наследие. Он описал «страдания маленького человека» как социальную трагедию и провёл психологический анализ расколотого сознания с глубочайшим психологизмом и трагизмом. Творчество этого удивительного человека оставило неизгладимый след в жизни каждого и оказало мощное влияние на русскую и мировую литературу. Его произведения никогда не выйдут из моды, потому что его темы вечны, как и сам Достоевский. Он во многом своей жизнью повторил образ Иисуса Христа.

Громкая слава позволила Достоевскому значительно расширить круг своих знакомств. Многие стали прототипами героев будущих произведений писателя, с другими связала многолетняя дружба, близость идейных взглядов, литература и публицистика. В январе – феврале 1846 года Достоевский по приглашению критика В. Н. Майкова посещал литературный салон, где познакомился с И. А. Гончаровым. А. Н. Бекетов, с которым Достоевский учился в Инженерном училище, познакомил писателя со своими братьями. С конца зимы – начала весны 1846 года Достоевский стал участником литературно-философского кружка братьев Бекетовых. Многие его друзья и единомышленники видели в нём огромный заряд прогрессивной энергии и в жизни старались найти в нём надёжную опору.

Осенью того же года члены этого кружка устроили «ассоциацию» с общим хозяйством, которая просуществовала до февраля 1847 года. В кругу новых знакомых Достоевский нашёл истинных друзей. 26 ноября 1846 года Достоевский писал брату Михаилу, что добрые друзья Бекетовы и другие «меня вылечили своим обществом». Весной 1846 года А. Н. Плещеев познакомил Достоевского с почитателем реформаторских идей Ш. Фурье М. В. Петрашевским. Достоевский начал посещать им устраиваемые «пятницы» с конца января 1847 года, где главными обсуждаемыми вопросами были свобода книгопечатания, перемена судопроизводства и освобождение крестьян. Осенью 1848 года Достоевский познакомился с называвшим себя коммунистом Н. А. Спешневым, вокруг которого вскоре сплотилось семеро наиболее радикальных петрашевцев, составив особое тайное общество. Достоевский стал членом этого общества, целью которого было создание нелегальной типографии и осуществление переворота в России. Здесь Достоевский несколько раз читал запрещённое «Письмо Белинского Гоголю».

Ранним утром 23 апреля 1849 года писатель в числе многих петрашевцев был арестован и провёл восемь месяцев в заключении в Петропавловской крепости. «Члены общества Петрашевского, – говорил в своём докладе следователь Липранди, – предполагали идти путём пропаганды, действующей на массы. С этой целью в собраниях происходили рассуждения о том, как возбуждать во всех классах народа негодование против правительства, как вооружать крестьян против помещиков, чиновников против начальников, как пользоваться фанатизмом раскольников, а в прочих сословиях подрывать и разрушать всякие религиозные чувства, как действовать на Кавказе, в Сибири, в Остзейских губерниях, в Финляндии, в Польше, в Малороссии, где умы предполагались находящимися уже в брожении от семян, брошенных сочинениями Шевченко. Из всего этого я извлёк убеждение, что тут был не столько мелкий и отдельный заговор, сколько всеобъемлющий план общего движения, переворота и разрушения».

На основании предъявленных ему обвинений суд признал его «одним из важнейших преступников» за чтение и «за недонесение о распространении преступного о религии и письма литератора Белинского». До 13 ноября 1849 года Военно-судная комиссия приговорила Ф. М. Достоевского к лишению всех прав состояния и «смертной казни расстрелянием».

22 декабря 1849 (3 января 1850 года) на Семёновском плацу петрашевцам был прочитан приговор о «смертной казни расстрелянием» с преломлением над головой шпаги, за чем последовала приостановка казни и помилование. При инсценировке казни о помиловании и назначении наказания в виде каторжных работ было объявлено в последний момент. Один из приговорённых к казни, Николай Григорьев, сошёл с ума. Ощущения, которые Достоевский мог испытывать перед казнью, отражены в одном из монологов князя Мышкина в романе «Идиот»[1]1
  URL: https://ru.wikipedia.org/wiki/Достоевский,_Фёдор_Михайлович


[Закрыть]. Так, петрашевцу Ф. Н. Львову запомнились слова Достоевского, сказанные перед показательной казнью на Семёновском плацу Спешневу: «Мы будем с Христом!», Ф. М. Достоевский с тех пор был с Иисусом Христом неразлучен.

19 ноября смертный приговор Достоевскому был отменён с осуждением к восьмилетнему сроку каторги. В конце ноября император Николай I при утверждении подготовленного генерал-аудиториатом приговора петрашевцам заменил восьмилетний срок каторги Достоевскому четырёхлетним с последующей военной службой рядовым.

В 1849 г. Достоевский, замешанный в деле Петрашевского, был сослан в Сибирь.

4 февраля 1850 года привезли великого арестанта, которому предстояло отбыть в Омске четыре года каторги. Звали арестанта Фёдор Михайлович Достоевский. Теперь для Достоевского началась новая, каторжная жизнь. Ему выбрили переднюю половину головы (бессрочным каторжникам выбривали левую сторону), выдали «лоскутные платья» – арестантскую одежду со специальными метками (зимой чёрная, летом белая), надели ножные кандалы. Это был так называемый «мелкозвон», оковы весом в четыре-пять килограмм, которые снимались только при освобождении. «Форменные острожные кандалы, приспособленные к работе, – пишет сам Достоевский в “Записках из Мёртвого дома”, – состояли не из колец, а из четырёх железных прутьев почти в палец толщиною, соединённых между собою тремя кольцами. Их должно было надевать под панталоны. К серединному кольцу привязывался ремень, который в свою очередь прикреплялся к поясному ремню, надевавшемуся прямо на рубашку». Так поступили с великим писателем. Для него это был крест Господний. Уже тогда он был автором повестей «Бедные люди», «Двойник» и «Белые ночи», которые сделали его в глазах читателей и коллег «новым Гоголем». Несомненно, Ф. М. Достоевского, точно так, как и Иисуса Христа, сделали «козлом отпущения», чтобы «другим было неповадно».

Подобным образом поступали ещё в древнем Израиле. В великий день искупления во времена Иерусалимского храма (X век до новой эры – I век новой) первосвященник брал одного тельца и двух козлов. О козлах бросался жребий (считалось, что это по воле Божьей). Козёл отпущения – в иудаизме особое животное, которое, после символического возложения на него грехов всего народа Израиля, отпускали в пустыню. Один жребий предназначался для Иеговы; другой – для Азазела (демона пустыни, к которому евреи отпускали козла отпущения). Обряд исполнялся в праздник Йом-Кипур.

Когда священник закалывал козла для жертвы за грех, он поступал с его кровью так же, как с кровью тельца, окропляя ею крышку ковчега и перед нею, для искупления за народ. Священник брал козла, оставленного в живых, и исповедовал над ним все грехи сынов Израилевых. Живого козла, нёсшего на себе беззакония людей, отводили в отдалённое место и отсылали в пустыню (Лев. 16:6–22).

Ф. М. Достоевскому была очевидна вся абсурдность отпущения грехов гибелью невиновного. Тем более когда для «искупления грехов всего человечества» был принесён в жертву Иисус Христос, Который был послан создать на Земле Царство Божие. Он так говорил Своим последователям о Своём предназначении: «Я есть путь и истина и жизнь» (Ин. 24:6). Однако они стали почитать Его не живого, а распятого. Иудеи позволили Ему служить в этом качестве только три с половиной года. Своё почитание Иисус заслужил только здесь, на земле. Его крестная смерть была великим преступлением.

Для Ф. М. Достоевского инсценировка казни, каторга и кандалы наложили глубокий отпечаток и на его писательскую деятельность. Теперь для изложения своих сокровенных помыслов он использовал сновидения своих героев, что было весьма удобно для сокрытия своих тайных замыслов. Ведь это спонтанные явления во время сна, представляемые в них изображения исходят из мозга. В результате сновидения часто кажутся реалистичными, хотя по большей части это фантастика. Мир снов и сновидений всегда волновал писателей, учёных и поэтов. Многие русские и зарубежные писатели и до и после Достоевского пытались прибегать к помощи снов, чтобы раскрыть основную идею произведения, раскрыть душу и мысли героя, его внутренние качества и характер, отношение его к себе и к другим героям, чтобы понять, как к этому герою относятся остальные действующие лица.

Так, на протяжении всего произведения «Преступление и наказание» снятся Раскольникову сны. Скрытый символизм заложен автором в сновидения, с которым цензорам было невозможно поспорить. Обратимся к изображению снов Ф. М. Достоевского более внимательно. Начальная суть символичных видений заключалась в разрушении гипотезы Раскольникова и раскрытии правильной сути жизни. С помощью сообщений, посылаемых главному герою в сновидениях, автор пытается бороться с идеологией ненависти созданного персонажа. Расшифровка своеобразных символов – это ключи, отпирающие закрытые двери сложного замысла Достоевского.

Великое преступление Голгофской жертвы Иисуса Христа он также описал в сновидении. Страшный сон приснился Раскольникову. Он фантастичен. Приснилось ему его детство, ещё в их городке.

«Он лет семи и гуляет в праздничный день, под вечер, с своим отцом за городом. Время серенькое, день удушливый, местность совершенно такая же, как уцелела в его памяти: даже в памяти его она гораздо более изгладилась, чем представлялась теперь во сне. Городок стоит открыто, как на ладони, кругом ни ветлы; где-то очень далеко, на самом краю неба, чернеется лесок. В нескольких шагах от последнего городского огорода стоит кабак, большой кабак, всегда производивший на него неприятнейшее впечатление и даже страх, когда он проходил мимо его, гуляя с отцом. Там всегда была такая толпа, так орали, хохотали, ругались, так безобразно и сипло пели и так часто дрались; кругом кабака шлялись всегда такие пьяные и страшные рожи… Встречаясь с ними, он тесно прижимался к отцу и весь дрожал. Возле кабака дорога, просёлок, всегда пыльная, и пыль на ней всегда такая чёрная. Идёт она, извиваясь, далее и шагах в трёхстах огибает вправо городское кладбище. Среди кладбища каменная церковь, с зелёным куполом, в которую он раза два в год ходил с отцом и с матерью к обедне, когда служились панихиды по его бабушке, умершей уже давно и которую он никогда не видал. При этом всегда они брали с собой кутью на белом блюде, в салфетке, а кутья была сахарная из рису и изюму, вдавленного в рис крестом. Он любил эту церковь и старинные в ней образа, большею частью без окладов, и старого священника с дрожащею головой. Подле бабушкиной могилы, на которой была плита, и маленькая могилка его меньшого брата, умершего шести месяцев и которого он тоже совсем не знал и не мог помнить. Но ему сказали, что у него был маленький брат, и он каждый раз, как посещал кладбище, религиозно и почтительно крестился над могилкой, кланялся ей и целовал её. И вот снится ему: они идут с отцом по дороге к кладбищу и проходят мимо кабака; он держит отца за руку и со страхом оглядывается на кабак. Особенное обстоятельство привлекает его внимание: на этот раз тут как будто гулянье, толпа разодетых мещанок, баб, их мужей и всякого сброду. Все пьяны, все поют песни, а подле кабачного крыльца стоит телега, но странная телега. Это одна из тех больших телег, в которые впрягают больших ломовых лошадей и перевозят в них товары и винные бочки. Он всегда любил смотреть на этих огромных ломовых коней, долгогривых, с толстыми ногами, идущих спокойно, мерным шагом и везущих за собою какую-нибудь целую гору, нисколько не надсаждаясь, как будто им с возами даже легче, чем без возов. Но теперь, странное дело, в большую такую телегу впряжена была маленькая, тощая саврасая крестьянская клячонка, одна из тех, которые – он часто это видел – надрываются иной раз с высоким каким-нибудь возом дров или сена, особенно коли воз застрянет в грязи или в колее, и при этом их так больно, так больно бьют всегда мужики кнутами, иной раз даже по самой морде и по глазам, а ему так жалко, так жалко на это смотреть, что он чуть не плачет, а мамаша всегда, бывало, отводит его от окошка. Но вот вдруг становится очень шумно: из кабака выходят с криками, с песнями, с балалайками пьяные-препьяные большие такие мужики в красных и синих рубашках, с армяками внакидку. «Садись, все садись! – кричит один, ещё молодой, с толстою такою шеей и с мясистым, красным, как морковь, лицом, – всех довезу, садись!» Но тотчас же раздаётся смех и восклицанья:

– Этака кляча, да повезёт!

– Да ты, Миколка, в уме, что ли: этаку кобыленку в таку телегу запряг!

– А ведь савраске-то беспременно лет двадцать уж будет, братцы!