Текст книги "Зимняя романтика. Адвент-календарь историй о любви"

9
Ириска
Варвара Оськина

В Институте Рассыпчатых и Инновационно-Секретных Конфетных Аномалий было неспокойно. Вот уже две недели научное сообщество бурлило так старательно, точно его подогрели горелкой Бунзена. Из кабинетов и лабораторий слышались взволнованные разговоры, а в коридорах порой раздавались настолько яркие взбулькивания, что не заметить их было сложно.

– Нет, вы слышали? – громко шептал профессор Сверчков, поймав в коридоре бухгалтера Софью Ивановну Пуговкину. – Это же надо! Совсем с ума посходили!

– Да-да, – басила в ответ Софья Ивановна и гневно поправляла крупные жемчужные бусины своего ожерелья на пышной груди. – Стыд потеряли.

– Поверьте мне, ничем хорошим это не кончится! – тряс бородой, в которой запуталась карамельная крошка последнего исследуемого образца, достопочтенный профессор Сверчков.

– Вы, как всегда, правы, – согласно кивала Пуговкина. – Ничем хорошим.

Дальше обычно следовали многозначительные взгляды, после чего эти двое (или любые другие) далеко не юные сплетники расходились по своим кабинетам весьма довольные собой и недовольные происходящим в стенах их уважаемого Института, чтобы через час, а может, и его половину, снова встретиться где-нибудь у дверей в Жевательно-Елейную Лабораторию Тороидального Округления Карамели. И там, у этих самых дверей, снова вспыхивали шепотки да разговоры, которые стихали лишь при появлении определенных лиц весьма неопределенной морали (разумеется, по мнению всех без исключений сотрудников). Нарушители же общественного спокойствия, гордо задрав свои носы – курносый и, пожалуй, чересчур крючковатый, – невозмутимо шествовали с разных концов коридора, чтобы под осуждающими взглядами своих некогда любимых коллег холодно улыбнуться друг другу, а потом сделать вид, что ничего такого никогда не случалось.

На самом деле, их прегрешения вряд ли показались бы всем хоть сколько-нибудь вызывающими или, не дай бог, провокационными, не окажись история курносого и крючковатого носов так трагично закручена. «Как полосочки в карамели на палочке», – качал головой доцент Скворцов и был, конечно же, прав.

А началось все неделю назад.

Декабрь выдался поразительно снежным. Настолько, что подступы к красно-клубничному зданию института тонули в сугробах, будто в огромных волнах. Ветер взметал белые хлопья, кружил их, словно посыпку из кокосовой стружки, и больно колол раскрасневшиеся на мятном морозе щечки младшего научного сотрудника Ивановой. В свои едва случившиеся двадцать три Дарья Сергеевна очень любила зефир и очень не любила доцента Смирнова, который вот уже целых полгода портил ей жизнь. И вроде был он не сильно уж ее старше, но вредности в нем скопилось, как горечи в прогорклом печенье. Он был точно корица. С внешностью, обещавшей так много, но на вкус – жгучая гадость, от которой сводило челюсть и горло. Ужас!

С первого же рабочего дня они сталкивались в коридорах, где этот хмурый молодой человек будто нарочно ее поджидал. Они пересекались в столовой, бухгалтерии, а еще в профсоюзе. И, конечно, на конференциях. Но если в первом случае Дарья Сергеевна могла пройти мимо, во втором – отвернуться, а в третьем – убежать на другой конец зала, то неделю назад директор их института огорошил ее ошеломительной новостью. И это был вовсе не сладкий и сочный горошек из отдела «Зеленых Листовых Овощей»! О, нет! Это был тот самый черный и сморщенный перец, от которого текут горькие слезы.

Именно об этом подумала младший научный сотрудник Химико-Аналитической Лаборатории Ванильного Аромата, когда, закинув в рот неизбежно протянутую профессором Дятловым фирменную ириску, уселась в кресло напротив большого директорского стола лакричного цвета. Чуть поодаль, застыв в позе хорошо пропеченного безе, молчал еще более хмурый, чем обычно, Смирнов.

– Я тут подумал, – тем временем начал директор и пристально оглядел коллег, замерших с перекошенными из-за ирисок физиономиями, – что было бы неплохо внести в наше весьма зачерствелое общество крупицу нового. Какую-то изюминку. Остринку. Перчинку.

Он замолчал, выразительно поиграл бровями, напоминавшими два ванильных стручка, а Смирнов и Иванова нервно поежились. Но поскольку они вежливо молчали, занятые ирисками, эта выразительная тишина подстегнула Дятлова развить свою мысль.

– Как вы уже знаете, мы тут люди немолодые. Я бы даже сказал… пожилые. Знаете, как хорошо выдержанные временем сливы! Чуть-чуть сахарку – и вполне даже съедобно. – Он рассмеялся собственной шутке, но тут же оборвал себя и продолжил: – Так вот. Мы тут подумали, что поскольку в нашем сухофруктном коллективе появились две таких замечательных свеженьких ягодки, то надо как-то помочь вам проявить себя! Так сказать, влиться в коллектив! Повариться в нем! Настояться! Засахариться, наконец! А что может быть для этого лучше, чем главный праздник нашего института? Понимаете, о чем я?

Директор очаровательно улыбнулся, глядя на притихших ученых, но те лишь нервно сглотнули. Только у доцента Смирнова чуть дрогнуло нижнее веко. Видимо, он уже обо всем догадался, а вот младший научный сотрудник Дарья Сергеевна еще тешила себя легкой надеждой непонятно на что. Но надежда тут же растаяла, как прилипшая к пальцам сладкая вата, когда обрадованный отсутствием возражений Дятлов радостно возопил:

– Ну конечно же, Новый Год! – Его круглое лицо засветилось, как золотинка из любимых им вафельных конфет. – Мы доверяем вам его организацию.

Повисло молчание. То самое, когда хочется сказать слишком уж многое. И, наверное, каждая реплика из всего невысказанного арсенала отразилась на лицах Смирнова и Ивановой, потому что директор вдруг откашлялся и поспешил закончить эту внезапную встречу.

– Ну что же. Раз возражений нет, не буду задерживать полет вашей творческой мысли.

С этими словами он протянул доценту Смирнову какую-то папку, где на фоне цвета яблочной карамели алели шесть букв аббревиатуры их института. И как-то сразу стало понятно, что вот-вот полетит вовсе не мысль или муза научных корпоративов, и никак уж не в головы молчавших коллег, а сам директор и, похоже, в окно. Прямиком в переливавшийся сахарной пудрой огромный сугроб. Так что, оценив все возможные риски, как и положено аналитику, младший научный сотрудник Дарья Сергеевна сделала единственно верное: молча кивнула. А что ей еще оставалось, если проклятые зубы были намертво склеены сладкой и вязкой ириской? Затем левой рукой она схватила зеленую папку, правой доцента Смирнова, который уже поднимался во весь свой немаленький рост, и не прощаясь выпорхнула за тяжелую дверь.

Уф!

– Я не позволю! – это была первая произнесенная возмущенным Смирновым очевидная мысль. Второй, разумеется, стало: – Я вам не шут!

Дарья Сергеевна, которая едва справилась со своей злополучной конфетой, лишь молча кивнула. Она семенила за широко шагающим злым доцентом и могла только тяжко вздыхать в ответ на его раздражение.

– Это нелепо!

– Дмитрий Степанович, но, может, все-таки попробуем? – вдруг осторожно спросила она, и коллега резко остановился. Из-за этого Иванова налетела на его затянутую в коричного цвета жилет напряженную спину и испуганно отпрянула прочь. В нос ударил тот самый терпкий запах корицы, а она договорила: – Уже неловко как-то отказываться.

Ответом ей стал взбешенный взгляд.

– А вас никто не просил соглашаться! – едко процедил доцент Смирнов, а его крючковатый и самую капельку кривоватый, точно сушеный на солнце цукат, большой нос почти уткнулся в ее, похожий на пуговку. Ох… Аромат корицы стал агрессивнее, и Дарья Сергеевна нервно сглотнула.

– Ну что уж теперь… – пробормотала она и зажмурилась, когда взгляд доцента стал еще злее. И прижала к груди зеленую папку, словно та могла защитить ее от гнева Смирнова. – Вы не волнуйтесь. От вас ничего не потребуется. Я сама…

– Сама?! Слушайте, вы, – и мужской палец ткнулся ей в лоб, – никаких «я сама»! Я не позволю, чтобы из-за безалаберности какой-то девчонки меня выставили на посмешище. Поэтому завтра. В полдень. Во время обеденного перерыва. В зале. Я все ясно сказал?

– А что будет завтра в полдень во время обеденного перерыва? В зале… – пролепетала порядком растерянная неожиданным поворотом беседы Дарья Сергеевна, чем заслужила прищуренный взгляд глаз карамельного цвета.

– Будем готовить ваш чертов праздник! – рявкнул доцент Смирнов, после чего развернулся и скрылся за дверью, которой не преминул громко хлопнуть.

Уф…

– И вовсе он не мой. А общий, – немного обиженно пробормотала Дарья Сергеевна и украдкой показала створке язык. Однако затем взгляд зацепился за потемневшую от времени табличку, на которой она едва смогла прочитать: – «Центральное Управление Конфетно-Арахисовой Текучести». Господи, какое занудство! Поди, одна математика.

Дарья Сергеевна невоспитанно фыркнула. Ну, хотя бы теперь она знала, где обитал корично-горький доцент. ЦУКАТ! Фу, даже слово звучало как-то… сухо и очень неаппетитно. Покачав головой, она развернулась и побрела в свою ароматную лабораторию. Оставалось надеяться, что Смирнов лишь припугнул ее своим неизбежным участием. Нет, серьезно! Уж не собирался ли Дмитрий Степанович самолично отслеживать количество блестящего дождика, озорных конфетти или леденцов в виде мятных снежинок, которыми ей хотелось украсить в этом году главную елку? Бред!

Но следующий день показал, что все это вовсе не бред. Как и день после. И вся неделя, что прошла для Дарьи Сергеевны словно самый-самый ужасный сон. Смирнов был всем недоволен! То ему не нравились зефирные феи, которые выглядели так, словно их «раздули через коктейльную трубочку». То он был недоволен мармеладными ангелочками: «Вы что, не видите? Они же похожи на маленьких жирненьких крокодилов!» А уж как доставалось самой Ивановой! И руки-то у нее были не те. И идеи-то прямиком из мезозоя, отчего в свое время, наверняка не вынеся подобной безвкусицы, вымерли несчастные имбирные динозавры из пряничного домика. Не пожалел Смирнов даже ее крохотный нос, за который так и хотелось ее оттаскать, обозвав жвачкой-тянучкой. В общем, к вечеру пятницы стало понятно, что незадавшееся с самого начала общение стало лишь хуже.

За молодую коллегу пробовали вступиться уважаемые и всемирно известные профессора. Например, ученый Сычев долго о чем-то общался с сердитым доцентом, плевавшимся очередными жгучими, словно щепоть отборного имбиря, комментариями. Тому категорически не нравилась выбранная музыкальная композиция, и Дарья Сергеевна еще долго в волнении вслушивалась в разносившееся по коридору умиротворяющее сычевское уханье. Только вот без толку. Но в один прекрасный момент всего стало чересчур. Чересчур постоянного недовольства, едких, как самая настоящая лимонная кислота, комментариев и, конечно, насмешек. Дерзких, будто соленая карамель на приторном шоколаде.

Шла вторая неделя утомительной подготовки. И на украшение зала были брошены лучшие силы всех лучших отделов. А потому, вооружившись рулонами ватмана и разноцветными красками, в большом помещении собралось удивительно много народу. Разумеется, был здесь и Смирнов, с выражением абсолютного недовольства следящий за порхавшей меж коллег младшим научным сотрудником. А та дарила улыбки, что, похоже, сегодня особенно раздражало доцента.

– Если будете и дальше так скалиться, то скоро треснете, точно перегретый бисквит.

– Что с того? Уж ваше-то лицо в безопасности, Дмитрий Степанович. Точно скисшее молоко – никто не позарится.

Сказала и тут же испуганно охнула от собственной дерзости. А в зале уже повисла недобрая тишина, и только кисточка глуховатой Зинаиды Петровны из отдела по изготовлению патоки все так же ритмично скрипела на белом листе.

– Что? – едва слышно выдохнул медленно поднявшийся со стула Смирнов, и в комнате словно кто-то открыл холодильник с мороженым. – Что вы сказали?

А внутри сотрудника Ивановой будто лопнул пузырик шампанского. Большой такой. Размером со всю весьма упрямую лаборантку. И она не выдержала.

– Вы! – воскликнула всегда тихая Дарья Сергеевна и ткнула прямиком в очередной свитер цвета корицы своим перепачканным в ярко-оранжевой краске тоненьким пальчиком. Прямо туда, где почему-то неистово колотилось сердце доцента Смирнова. – Вы самодур и смутьян! Только и можете, что придираться по любому маломальскому поводу. То карамель вам слишком прозрачная, то помадка недостаточно тянется. Хватит! Надоели! Вы наговорили за эти дни столько гадостей, что у вас во рту, наверно, засохли десять апельсиновых корок. Таких же горьких, как и вы сами!

И, конечно, она наверняка наговорила бы еще больше куда более неприятных вещей, но в этот момент Дмитрий Степанович сделал едва заметный шажок вперед и вдруг навис над притихшей коллегой. А она резко захлопнула рот и нервно сглотнула.

Ой!

– Что же вы замолчали, Дарья Сергеевна? – тихо протянул он. – Неужто засомневались?

– Я… я не… – залепетала перепуганная Иванова, понимая, что отступает. Палец все еще упирался в теплый вязаный джемпер, безвозвратно пачкая его краской, но сама она не могла даже пискнуть. Только беззвучно хватала ртом воздух. Но тут Смирнов усмехнулся как-то тревожно и на мгновение отвел взгляд, прежде чем снова уставиться прямиком ей в глаза.

– Ах, нет! Похоже, вы просто хотите это проверить.

– ЧТО?!

Эхо ее возмущенного голоса отразилось от стен, а потом неожиданно утонуло во всеобщем и удивительно музыкальном вздохе, когда, сделав последний шаг, доцент Смирнов вдруг притянул младшего научного сотрудника Иванову к себе и неожиданно поцеловал. То, что все это происходит на самом деле, Дарья Сергеевна осознала лишь спустя пару мгновений. Широко распахнув глаза, она стояла посреди зала и не падала в обморок лишь потому, что мужская рука уверенно держала ее за плечи и прижимала к перепачканному краской теплому свитеру так крепко, что можно было почувствовать, как быстро и тяжело колотится сердце Смирнова. Или это было уже ее? Дарья Сергеевна не понимала. Единственное, в чем она не сомневалась, что все же закрыла глаза, а потом…

Дмитрий действительно был на вкус как корица – свежий, немного резкий, но удивительно сладкий. Это было так непохоже на окружавшую ее ваниль, что, ощутив на щеке чужое дыхание, она инстинктивно потянулась вперед. Щелкнула где-то в часах сухая секунда, а потом Дарья Сергеевна с горечью поняла, что ответить на поцелуй было ошибкой. Едва ощутив ее осторожное прикосновение, Смирнов отстранился и, не удостоив никого больше ни словом, стремительно вышел из зала. Громко хлопнула дверь, и она осталась одна под осуждающими взглядами десятка коллег. Снова сухо отсчитывала время секундная стрелка, словно где-то ломали черствое, как деревяшка, печенье. А потом дверь хлопнула во второй раз, когда Дарья Сергеевна бросилась прочь, не выдержав напряжения.

Вот с тех пор-то и доносились из всех кабинетов и коридоров сердитые разговоры. Гудели, точно пчелиные улья, сотрудники Марципаново-Ежевичных Дотаций, вздыхали девочки-лаборантки из Томатно-Оливочной Системы Тестирования. В общем, весь институт стоял на ушах, и только доцент Смирнов и Дарья Сергеевна делали вид, будто ничего не случилось. Они просто молчали. В тишине рассыпали на елке снежные хлопья кокосовой стружки, без лишних слов резали золотинку для бутафорских подарков и, конечно, в абсолютном безмолвии расходились в разные стороны, стоило им встретиться где-нибудь в коридорах. И каждый из них, наверное, мечтал, чтобы неожиданно ставший для всех тягостным праздник наконец-то закончился.

На их счастье, время не пачка желатиновых мишек, в перетягивании которых соревновались прямиком в праздничную новогоднюю ночь развеселившиеся работники научного института. Оно хоть и было податливым, но все же в один момент порвалось. Прямиком в тот момент, когда до заветного боя курантов оставалась лишь пара минут.

На улице было прохладно, а белый снег под лучами двух фонарей сверкал радужной крошкой, словно рассыпанная кем-то карамель. На небе горели бледные звезды, а со стороны переливавшегося гирляндами здания летел смех и веселая музыка. Вопреки всем ссорам и столкновениям праздник, кажется, удался. Но Дарья Сергеевна не была ему рада. Она стояла на обледеневших ступеньках, куталась в толстый шарф и вдыхала воздух грядущего нового года с привкусом мятной морозности.

– Не замерзли?

Она даже не сразу узнала голос доцента Смирнова. Без присущей тому коричной горечи тот звучал как-то иначе: нежнее, теплее и мягче. Так странно.

– Нет, да я уже и ухожу, – покачала она головой и хотела было повернуться, но на плечи опустилось теплое и тяжелое мужское пальто. К аромату корицы примешались нотки душистого перца, и, вопреки самой себе, Дарья Сергеевна вздохнула поглубже.

– Почему вы не на празднике? – последовал новый вопрос, и она пожала плечами. Уходить неожиданно расхотелось.

– Шумно. А здесь… – Дарья Сергеевна не договорила и молча махнула рукой, показывая на застывшую морозную сказку. – А вы?

Смирнов долго молчал, прежде чем медленно спустился по лесенке и зачерпнул пригоршню радостно заскрипевшего снега.

– Говорят, в Новый год надо загадывать желания, – вдруг заговорил он, очевидно, решив проигнорировать слишком личный вопрос. – И профессор Селезнёв прочитал мне сейчас целую лекцию по реакции пузырьков с хлопьями пепла в бокале. Весьма занимательно.

Дарья Сергеевна не сдержала улыбку, но поспешила спрятать ее в воротнике большого пальто. Однако в следующий миг она вздрогнула, когда странный и непохожий сегодня сам на себя Смирнов вдруг повернулся и посмотрел ей прямо в глаза. И было в его взгляде что-то волнительное, отчего сердце забилось чуть чаще. Но, может, это лишь показалось и во всем виноват блеск мигающих огоньков? Однако коллега вдруг сделал шаг ей навстречу и замер так близко.

– Вы улыбаетесь, – тихо проговорил он. – Значит, тоже слыхали. Но вот незадача. Дорогой наш профессор отчего-то мне не сказал, что же делать, если мой бокал уже выпит. О чем просить, если все зависит от одного-единственного человека. И как мне быть, если страшно загадывать. Вдруг не исполнится, ведь я, похоже, уже все упустил.

Он замолчал, а Дарья Сергеевна посмотрела в глаза цвета теплой солнечной карамели и на изогнутый нос, что вдруг напомнил завиток корицы, и неожиданно для себя прошептала:

– Но ведь пока не попробуешь, никогда не узнаешь.

И расстояние между ними стало еще на один шажок меньше.

– Так, думаете, стоит рискнуть?

Она чуть склонила голову набок, а потом подняла руку и коснулась теплой щеки, на которую влажными звездочками падали большие снежинки. Холодные пальчики скользнули по скуле, очертили линию челюсти и замерли на мягких губах, что наверняка пахли корицей. По крайней мере, прямо сейчас Дарья Сергеевна мечтала это проверить. А потому она наклонилась вперед и едва слышно сказала:

– Я в этом уверена.

И мир под плотно закрытыми веками вспыхнул новогодними фейерверками, когда случился их второй поцелуй. Совсем другой. Без привкуса горечи, но с ароматом ванили и специй. И пусть со стороны института доносился праздничный гомон, где-то гремели куранты и хором вели обратный отсчет веселые люди, но двое, стоявшие на заснеженной лесенке, которую будто усыпали сверкающей сахарной пудрой, этого не заметили. И ни один из них так и не загадал свое желание, ведь… А зачем? Оно же сбылось, даже не успев оказаться озвученным. А потому Дмитрий целовал притихшую Дарью и был, кажется, до одури счастлив. Но что же она? О, здесь было все просто. Под хлопьями крупного снега Дарья Сергеевна наконец-то влюбилась в корицу.

10
Успеть сказать
Пола Гарнет

Если мир изменится настолько, что однажды мы перестанем друг в друга верить, знай – я перестану верить в саму жизнь.

– 1 —

Он делает большой глоток из почти пустого пивного стакана, по внутренним стенкам которого ползут остатки пены.

Окно распахнуто, а город за ним пробуждается, залитый золотом солнца.

– У меня есть план, – усмехается Колдуэлл. Он не особенно весел и чересчур серьезен, но мы не удивляемся – сложно быть иным, когда время близится к шести часам утра, а в тебя залилась шестая бутылка.

– Жажду услышать. Надеюсь, ты не станешь с ним стреляться?

Вдруг понимаю, что могла подать Колу отличную идею для разрешения конфликта, и спешу улыбнуться. Это совсем не тяжело после такой попойки, под аккорды из почти севшей колонки и доносящийся из соседней комнаты заливистый храп давно уснувших.

– К черту и его, и ее, и их заморочки, – Кол отмахивается, почти снося с шаткой табуретки и без того неустойчивого Саттона. Тот ничего не скажет – ему слишком дурно и он чрезмерно сосредоточен на чайном пакетике, который полощется в кружке с остывшей водой уже с четверть часа.

– Мне до них больше нет дела. Особенно до этой неблагодарной, избалованной, надменной…

Кол бросает взгляд на мою саркастически вскинутую бровь. Конечно, ему есть дело. Конечно, ему не плевать. Мало кто спокойно отреагирует на измену после полутора лет отношений.

– Ладно… – сдается парень. – Проехали… Насчет плана, – и вдруг приободряется. – Поступим как в сериалах на «Нетфликс».

– Создадим школьное братство, ограбим банк, уйдем во все тяжкие и трагически погибнем в конце третьего сезона?

– Поженимся, если не найдем никого до тридцати лет.

Улыбка наползает на губы.

– Ты слишком хорошо меня знаешь, чтобы на мне жениться, Колли.

– Считаешь, не потяну?

– Скорее, я не потяну тебя.

– Не стоит волноваться, – отмахивается он, усмехаясь. Еще не так честно, как хотелось бы, но уже гораздо лучше. Вот что с людьми делает рассвет, кухня, табачный дым и плейлист из восьмидесятых. – К тридцати остепенюсь, повзрослею и…

– … совсем мне разонравишься, – заканчиваю, посмеиваясь. – Я же люблю не статного юриста, а дурачка-курьера.

– А я люблю подругу, которая на самом деле любит меня абсолютно любым, – пожимает плечами Кол и переворачивает бокал, стряхивая на язык последние капли пива. – Правду же говорят: лучшие супруги – это лучшие друзья.

– Жизнь – непростая штука, милый…

Вдруг на душе становится скверно. За восемнадцать лет слишком много хороших людей прошли мимо наших жизней, заглянув лишь на мгновение и оставив отпечаток ботинка на щеке. Вот только щека Кола всегда рубцевалась быстрее моей.

– Я знаю, о чем ты думаешь, – поспешил перебить он, потому что и вправду знал – мы давно разделили мысли на два разума, – но не забывай: ушли все, но мы оба все еще здесь. Десять лет, Эри. Десять лет мы идем рука об руку – вдвоем.

– И вас изредка разводит в разные стороны кто-то третий, – вдруг подает голос Саттон, бросив мучить свой чайный пакетик.

Он закуривает, пускает облака дыма во включенную вытяжку, жужжание которой мы давно перестали замечать, и очень многозначительно хмыкает, думая о чем-то, известном лишь ему одному.

– Ты пытаешься меня уговорить? – щурюсь, всматриваясь в пьяные глаза Кола. – Ты ведь утром наш уговор даже не вспомнишь…

– Торжественно клянусь, что говорю абсолютно серьезно и в своих суждениях трезв, – шепчет парень, подавшись вперед и нависнув над столом. – Подкрепить свои слова поцелуем?

– Разве что во время бракосочетания, лет так через… – показательно смотрю на отсутствующие на руке часы. – Через двенадцать.

Он улыбается. Впервые за вечер абсолютно искренне, так же чисто и светло, как годы назад, когда мы не знали невзаимной любви, предательств и разочарований.

И я ему верю и снова радуюсь каждой его нелепой шутке, которых в последнее время стало совсем мало.

Быть может, сейчас, когда еще один ненужный человек ушел, мой Кол вернется?

– Вот только… – но даже сейчас вношу каплю дегтя. – Ты меня не жди, ладно? Не жди этих тридцати.

Кажется, промилле в моем организме слишком серьезно восприняли этот шуточный уговор.

– Ты же его знаешь – первая симпатичная юбка, и он в отгул, – хмыкает Саттон, шумно отпивая чай.

Колдуэлл глядит на него выжидающе, но Сат снова уходит в себя.

– Не дай Бог я стану таким, как ты, – качает головой парень и шутливо толкает товарища по кухонным разговорам в бок.

Мы знакомы всего пару лет, но сейчас я смотрю на длинного, тощего Сата с гривой до плеч – густой и волнистой – и почему-то ловлю себя на мысли, что именно он станет тем случайным третьим, который пойдет с нами до конца. И, быть может, именно он через годы напомнит о далеком кухонном разговоре, про который мы с другом детства забудем уже через несколько дней.

Улыбаюсь и поворачиваюсь к Колу, который неотрывно глядит на меня – медленно трезвеющую и взлохмаченную – с этой его спокойной, душевной усмешкой. Именно она согревала в самые холодные дни.

– По рукам?

– По рукам, – киваю, долго не думая.

– Тогда повторяй за мной, – его большая ладонь обхватывает кажущуюся совсем маленькой мою. – Я, Колдуэлл Чапман, обещаю в тридцать лет жениться на своей лучшей подруге Эриэл, в случае отсутствия претенденток на вечную любовь.

– Ты… – от посерьезневшего в миг взгляда Кола меня распирает смех.

– Ну! Повторяй давай! – шипит он, сильнее сжимая мою ладонь.

– Я, Эриэл Портер, обещаю в тридцать лет жениться на своем лучшем друге Колдуэлле, в случае… Эм…

– «Отсутствия претендентов на вечную любовь», – подсказывает Сат, все еще глядящий в одну точку стеклянными глазами.

– В случае отсутствия претендентов на вечную любовь! – с чрезмерной торжественностью заканчиваю я в миг, когда Сат мягко разбивает наше рукопожатие.

– Отлично… – шепчет Кол и медленно прикрывает глаза, откидываясь на спинке стула.

Солнце восходит. Утренний, теплый и почему-то обладающий особенно терпким запахом ветер треплет кружевную старую занавеску на окне и играет волосами сидящих рядом друзей.

Я надеюсь, что мы не вспомним об этом уговоре. Надеюсь, что никакая разрушительная любовь – а она разрушительная абсолютно всегда – не станет нашим личным апокалипсисом.

Я надеюсь на это и иду к распахнутому окну, чтобы посмотреть на золотистые крыши домов, а Кол идет со мной и встает рядом, наклоняясь так, чтобы я могла положить голову ему на плечо.

Я надеюсь и закуриваю вслед за ним, щелкая ароматической кнопкой внутри фильтра и слыша, как он усмехается этому щелчку.

Я надеюсь и прикрываю глаза, переключая внимание на пение проснувшихся птиц, чтобы не слышать, как отдается в ушах стук наших с Колом сердец.

Я надеюсь, что этот уговор ничего не изменит. Надеюсь, что все останется по-прежнему.

Но узелок уже завязан.

– 2 —

Елка в углу искрится блестящими новогодними шарами, в гостиной загородного дома пестрят вечерние платья и тихо напевает Фрэнк Синатра. Дом к вечеринке готовили мы с Колом, и именно сейчас я вдруг понимаю, почему все предшествующие сутки в его глазах плескалась печаль и в каждом слове мелькала вина.

Он женится.

– Будет забавно, если ты поймаешь букет невесты, – шепчет Сат, пока в моей руке дрожит бокал шампанского. Странно слышать шутки, сказанные упавшим голосом.

Сердце внутри ухает громко, проваливается куда-то в черную дыру и кувыркается там в безумном танце. Я не была готова к этой новости. Я боялась ее больше всего.

Кола окружают ликующие друзья, а он, выдавливая из себя улыбки, все равно смотрит на меня недоуменно и тоскливо через окружившую его толпу.

– Мне нужно на воздух, – отзываюсь громче, чем следовало, и тяну Сата за рукав, беззвучно умоляя пойти со мной.

Дышать становится тяжелее, и я бы чувствовала себя как под толщей воды, если бы не зимний мороз, бьющий ледяной волной прямиком в лицо из открытой входной двери. Не надеваю куртку, не накидываю плед – выбегаю в одном платье, прижимая пачку сигарет к груди так, словно она может стать последним барьером для выпрыгивающего сердца.

Новогоднее настроение, которое я все предшествующие дни ловила за хвост, выбирая елочные шары, собирая букеты из блестящих шишек и светодиодных веток и вешая гирлянды-сетки на многочисленные окна, тут же улетучивается.

– Не реви, – предупреждает Сат в мгновение, когда первые слезы начинают дрожать на ресницах.

Сугробы искрятся в отблесках желтых гирлянд, развешенных моими собственными руками на крыльце дома, верхушка недавно посаженной елки сгибается под весом налипшего на нее снега, рядом с ней декоративный светящийся олень смотрит своими черными глазками в пустоту, а я трясусь так неистово, словно только выбралась из-подо льда. Но мне не холодно.

– Ты знал? – голос дрожит. Вот-вот сорвется.

– Конечно, нет, – Сат бросает на меня недовольный взгляд. – Я бы его отговорил.

– Не смог бы, – мотаю головой, а плечи дергаются сами. Грудь давят заглушенные чувства. – Он ее любит.

– Не верю, – хмыкает друг и ненадолго замолкает, тяжело вздыхая. – Твою мать… С Новым годом, Эри. Вот тебе подарок под елку, – бормочет, прикуривает сразу две сигареты и передает одну мне.

Не знаю, что ему ответить. Чувствую только замешательство и призрачную надежду на то, что Кол пошутил. Конечно, не пошутил, нет – о женитьбе не шутят и не принимают поздравления, стоя рядом с будущей супругой.

– Ты не думала, что так сильно его любишь, да? Не думала, что любишь его по-другому?

– Думала, – признаюсь, затягиваясь. Оголенные руки покрываются мурашками, холод забирается под узкое, тонкое платье, а на легкие давит невидимый груз то ли мороза, то ли тупой боли, которая незаметно заменила собой оцепенение.

Не ожидала, что для меня предновогодняя вечеринка закончится приступом немой истерики от приближающегося прощания с лучшим другом.

– Ты ведь никогда не забывала о вашем уговоре? – Сат озвучивает мысль, от которой я упорно отмахивалась последние десять минут. Она бьет прямиком в солнечное сплетение, вызывая новую волну слез, которые усилием воли не выпускаю из глаз. – Если до тридцати лет…

Быстро киваю, надеясь, что друг замолчит, и затягиваюсь сильнее. Узелок был завязан плотно, и за шесть лет никому так и не удалось его развязать. А вот Кол, в свою очередь, не позволил ему затянуться на своей шее достаточно сильно.

– Скажи что-нибудь, – просит Сат. Сейчас он участливее, чем обычно.

– Нам было по восемнадцать. Мы шутили, но… Но я идиотка, – констатирую, обхватывая себя руками, чтобы скрыть дрожь, за дверью слышатся голоса, кто-то из ребят собирается выйти на крыльцо вслед за нами.

Слезы быстро замерзают, замерев на ресницах. Несколько раз хлюпаю носом и шумно выдыхаю, пытаясь создать видимость душевного порядка – нам нужно скорее вернуться в дом, к остальным, нужно подойти к Колу и его «почти жене», нужно натянуть на губы счастливую улыбку и поздравить их с помолвкой. Прямо сейчас. Потому что потом я не смогу, не осилю, не справлюсь.

– Она мне тоже не нравится, Эри, – бросает Сат, отправляя окурок по невидимой дуге прямиком в урну. – Никогда не нравилась – ты знаешь. Она сломает его, сожрет с потрохами, а он и не заметит вовсе. Уже не замечает…